Несколько лет спустя, когда деревне утвердили бюджет на строительство водонапорной башни, деревенский комитет начал забрасывать Апупу письмами и требованиями, напоминая, что согласно всем законам бюрократии, логики и природы эту башню нужно построить как раз на территории "Двора Йофе", потому что именно в этом дворе находится самая высокая точка деревни. Не буду вдаваться в детали последующих событий, скажу лишь, что, хотя "Двор Йофе" в ту пору уже был обнесен стенами и его большие ворота уже закрывали все входы и выходы, но все те Йофы, которые раньше приходили помочь Апупе обосноваться на холме, были немедленно призваны и поголовно мобилизованы снова, так что в результате, если подытожить всю эту историю с надлежащей краткостью, наша деревня оказалась единственным в Стране населенным пунктом, весь комитет которого два месяца находился в гипсе, а водонапорная башня была построена на самом низком, а не на самом высоком месте.
И еще одна тревога томила сердце Апупы - грыз его страх, который очень сильные мужчины всегда испытывают перед тем будущим, что расстилается по другую сторону их смерти: кто позаботится о семье? кто защитит? Ведь зятья, понятно, будут "не нашей крови", а на дочерей "нельзя положиться".
А третьим его страхом был страх перед одиночеством. Мужчина, у которого есть сын, пусть даже один-единственный, знает, что он не одинок.
- Это как солдаты в бою, - объяснял он нам с Габриэлем много лет спустя, перед тем как мы пошли в армию. - Ты полагаешься на своего товарища и знаешь, что товарищ полагается на тебя.
И я, который пошел в армию, хотя моя фонтанелла предвещала мне дурное, знал, что, несмотря на эту туманную и тяжеловесную формулировку и на все свои куриные мозги, Апупа прав. Я понял, о чем он говорит: обо всех нас, о мужчинах, о тех существах, что отлиты по одной и той же модели и с одной и той же простотой, которым по себе знакомы пути печали, и напор спермы, и жар нетерпения и которые на своем опыте испытали бурление крови, радость мышц и прочность костей.
- Мужчина, у которого есть только дочери, - сказал Апупа, - ему, конечно, грех жаловаться. От дочерей ему будет и любовь, и совет, и присмотр, и ласка, они скажут ему, что делать, и куда идти, и где остановиться, они передадут его семя дальше, "отныне и в поколениях", и подадут ему суп, горячий, как кипяток, но всё это - одни сплошные догадки и загадки. Поди знай, как такая дочь устроена, поди пойми, как она действует. Чего она вдруг смеется, насколько она любит, на что она сердится и по какой причине надулась. Что с ней происходит, когда она встает, и почему она вдруг падает на пол.
Даже мой отец, который любил женщин и чувствовал себя хорошо и спокойно в их обществе, говорил, что "женщина, конечно, существо замечательное, гениальное, чудесное, это самое великое изобретение Божье, но… - и тут он тоже вздыхал, - но она не такая, как мы, Михаэль, она очень не простое изобретение Божье".
Когда мы вели эту беседу, я был уже юношей, и отец, возможно, понял, как далеко Аня уже зашла со мной, и очень точно сформулировал для себя мое, еще смутное, ощущение - что мы с ним оба изменяем одной и той же женщине: я - моей матери, а он - своей жене, каждый по-своему, но с одинаковым гневом и по аналогичным причинам.
- Женщины - дело сложное, - сказал он, - и все они вместе, и каждая в отдельности. И у них всё не так, как у нас, когда ты знаешь, что делает каждый твой орган. У них всё работает по-разному. Бог сотворил их так, что они слышат глазами, нюхают ушами, чувствуют вкус пальцами и видят губами, и ты, с твоей дыркой в голове, может быть, даже сможешь это понять.
Мы сидели на двух камнях возле вади, вблизи того места, где Аня когда-то окунула меня в воду, вынеся из огня.
- И ты еще увидишь, Михаэль, когда ты будешь с женщиной, - вначале ты придешь в восторг, насколько продуманно устроены люди, что их тела соединяются с такой удивительной разумностью, а потом успокоишься и начнешь понимать, что это только у женщин всё построено с умом, и что только у них всё устроено разумно, и что их любовь, память, пот, страсть, мысль, кишечник - всё другое и всё загадочное. Они не только отличаются от нас, от мужчин, - они, каждая, отличаются от каждой другой, и каждая отличается от той, которой она сама была четверть часа назад.
<В другой раз он сказал, что, вопреки рассказу о создании Евы из ребра Адама, на самом деле это мужчина - орган в теле женщины, и поэтому мужчина, у которого нет женщины, - просто бессмысленный кусок мяса, а женщина, у которой нет мужчины, она, как и он, мой отец, - калека с обрубком.>
- Это интересно, но я не уверен, что ты прав, - говорю я, а отец смеется:
- Послушайте, послушайте этого опытного человека!.
- Чего стоит опыт? - отвечаю я ему. - Ведь ты же сам сказал, что они все совершенно разные.
Отец встает, потому что сейчас взойдет заря и он должен вернуться в свою могилу, встает и говорит:
- Ты знаешь, что я не такой, как твоя мать, которая всегда права. Я - совсем нет. Но ты еще увидишь, Михаэль, что в этом, разнообразия ради, я таки да.
"Ты увидишь"? Мужчине пятидесяти пяти лет, который подводит итог своей жизни, говорят "ты еще увидишь"? Но отец уже поворачивается и уходит, как он ушел и тогда. Все удивлялись: от чего он умер в таком молодом возрасте? У мамы был на это очень ясный ответ, но только я знал правду: отец умер потому, что потерял интерес. Вот он, удаляется - его спина, его плечи, его легкий шаг - и уходит опять. Возвращается к своему покою. Ведь у него еще при жизни была эта способность - витать над "Двором Йофе" и смотреть на нас оттуда. Тем более сейчас, когда он умер. "Так это у нас в семье". У меня, например, есть способность отойти в сторону и вести диалоги с самим собой. У моего двоюродного брата Габриэля есть способность исчезать под маскировочными сетями его платьев. У дяди Арона и моего сына Ури есть способность сосредоточиться и уединиться, у одного - в подземных норах, у другого - в кровати с переносным компьютером, и с книгами, и с женщиной, которая однажды придет. Но Апупа, как и его дочь Батия и моя дочь Айелет, не был одарен ни одним из этих качеств. Бурный и неистовый, защищал он себя и нас, семя его, своей тяжелой работой, криками, возведением стен, рождением детей и обозначением границ.
- Наша Амума любила быть беременной, - сказала Рахель. Сама Рахель, кстати, никогда не была беременной, но размышляла над этим так много, что родила несколько объяснений: "Во-первых, она любила быть беременной, потому что не любила терять память, а во-вторых (эти слова я просто цитирую, не понимая их смысла), потому что беременность - это для нас, для женщин, наш мужской этап, когда мы наконец-то движемся по прямой, вперед. Не крутимся, как всегда, по нашим обычным кругам, а идем прямо, от начала до конца".
Когда Пнина и Хана начали сосать грудь, Амуму охватила такая забывчивость, что она, бывало, сидела в комнате и ждала, чтобы Апупа вернулся с полей и сказал ей, кто она сама и что это за два свертка, которые только что высосали из нее память. К счастью, Апупа понял, что на такое тело, как у нее, нельзя возложить кормление двух ртов одновременно. Он пошел на бедуинскую стоянку, шатры которой раскинулись за нашими холмами, и привел Амуме оттуда кормилицу. Кормилицу звали Наифа, ей было восемнадцать лет, и она кормила своего третьего сына.
Сегодня эта былая стоянка стала большой арабской деревней, прилегающей к южному кварталу нашего маленького города. Она обеспечивает горожан магазинами, которые открыты в субботу и в праздники, лучшими во всем районе зубным и детским врачами, ночными воплями двух муэдзинов, чьи часы не согласованы друг с другом, а также вкусными овощами, похитителями автомобилей, землемерами и рабочими. А кормилица Наифа с того времени стала настоящей Йофой. Единственная настоящая Йофа из неевреев. Она знает все наши семейные выражения, воспоминания, рецепты и пароли, и хотя сама не ест нашу пищу, но варит ее лучше, чем любая другая Йофа.
Ее муж, приятель Апупы, уже умер. Ее старший сын, который вместе с ней кормил семью и со временем послал всех своих младших братьев и сестер учиться, всё еще пасет стадо. У нее две дочери-учительницы, три сына - совместные владельцы четырех грузовиков, и внук Иад, доктор наук, историк, который часто появляется на телевидении и ругает сионизм, и Наифа, приходя каждый раз на семейные праздники к Йофам, говорит, что она очень им гордится.
К появлению своей третьей девочки Амума была готова заранее: Наифа стояла в изголовье, на полу были нарисованы мелом стрелки, к посуде и шкафам были прикреплены записки с названиями, а из соседнего кибуца был привезен новый тамошний врач, доктор Халед, чтобы помогать роженице.
Апупа ждал снаружи и, когда доктор вышел и сказал ему, что родилась третья дочь, вошел, поцеловал бледную жену, которая не узнала его из-за потери крови, посмотрел на крошечную девочку, у которой кудряшки горели, как огонь, и сказал:
- Назовем ее Батия.
А потом вышел во двор, вырыл канаву между двумя лимонными деревьями и сказал Наифе, чтобы, когда кончит кормить, попросила своего мужа пойти к людям племени гаварна и принести ему от них циновки.
Спустя несколько дней, когда Амума пришла в себя и вышла во двор, она увидела, что между двумя лимонами залит бетонный пол и повешены стены из циновок, а к центральному столбу прикреплена водопроводная труба, которая всё объясняла: Апупа строил наружный душ.
- Что ты здесь строишь, Давид? - спросила она.
- Я строю себе угол, - сказал он. - Мужчине с тремя дочерьми уже нужен свой угол.
- Угол?! - Она ударила по циновке с внезапным, испугавшим Апупу гневом, незнакомым и неожиданным. - Угол?! Весь этот закрытый двор - твой угол. Все поля, весь этот дом - твой угол. Мое тело - это твой угол. Вот еще новости… угол!
Апупа, потрясенный ее вспышкой, поднял сбитую циновку с земли.
- Не такие углы, мама, - сказал он. - Просто угол для мужчины. Что тут непонятного? Место, чтобы положить в нем пару вещей, место, чтобы побриться в нем без одежды, помыться и потом стоять, и капать, и сохнуть на воздухе.
Он снова навесил циновку, поставил в этом своем углу стул, полку и маленький шкафчик, положил в него принадлежности для мытья и бритвенный прибор, установил шест для чистой одежды и вбил гвозди для грязной и для полотенец. И каждый день, возвратившись с работы, первым долгом шел теперь в свой угол, мылся в слабой струе и долго стоял и капал на ветру, пока тело его высыхало, а потом шел, чистый и веселый, ужинать с женой и дочерьми - с Пниной, которая еще не выказывала никаких признаков будущей красоты, с Ханой, которая в свои два года еще не была вегетарианкой, но уже имела принципы, и с малышкой Батией, которая из-под свода груди своей кормилицы глядела на отца золотисто-зелеными, смешливыми, возбуждающими глазами и пленила его сердце.
* * *
Своей первой улыбкой Жених, как рассказывают, улыбнулся не отцу или матери, а большим часам на стене. Когда он плакал, Сара предлагала ему грудь, давала соску, тряпку, бутылку, погремушку, куклу - но его ничего не успокаивало. Он орал часами, и Гирш Ландау, который начал в те дни играть в оркестре и приносить домой немного больше денег, убегал из дому с криком: "Этот ребенок погубит мой слух!"
Через несколько дней в доме Ландау появился один из соседей - пожаловаться на вопли и плач. Он глянул на младенца, который к тому времени уже посинел, на игрушки, разбросанные вокруг колыбельки, и сказал:
- Извините меня, что я вмешиваюсь, госпожа Ландау, но по лицу вашего ребенка я вижу, что это мальчик серьезный. Почему вы даете ему играть с глупостями?
Сосед был сантехник, а заодно чинил примусы и керосиновые лампы, и не успела Сара открыть рот - она впервые в жизни получила совет, вместо того чтобы дать его самой, - как сантехник вытащил из кармана своего комбинезона маленький шведский ключ, слегка поиграл им перед глазами ребенка, и тот с поразительной точностью протянул руку, схватил ключ и умолк, будто его плач потушили выключателем. Сара Ландау была большой специалисткой по коллекционированию родственников и правилам вежливости, а также по удалению пятен и переработке пищевых отходов, но тут она поняла, что ей еще многому нужно учиться, хотя и не поняла, что в этот самый момент на ее глазах решилась судьба ее сына и в каком-то смысле - также судьба его отца и ее самой.
А сосед тем временем спустился в свою мастерскую и вернулся, неся старые рабочие инструменты, испорченные краны, трубки с резьбой на конце и тому подобные игрушки для серьезных детей. Он притупил и сгладил каждый острый конец, который мог бы поранить или порезать, Сара ошпарила подарки кипятком, как того требуют религиозные правила, помыла и "чисто-начисто" высушила все эти железяки, и после этого на семью Ландау снизошли тишина и покой. Маленький Арон играл ключами и клещами, бил молотками по деревянным доскам и через короткое время уже соединял отрезки труб и привинчивал к ним краны такими опытными и умными пальцами, что Сара начала верить в переселение душ и даже искать в старых газетах, не умер ли полгода назад где-нибудь поблизости какой-нибудь слесарь или сантехник.
Раз в несколько дней сосед навещал их, спрашивал: "Ну, как поживает наш маленький инженер? Вода из кранов уже течет?" - и протягивал малышу новые подарки. Арон больше не плакал, его мать была счастлива, и единственным недовольным был Гирш, потому что с воцарением тишины и покоя у него уже не было повода уходить каждый день из дома.
Когда Арон немного подрос и начал ползать, он расширил круг своих исследований на все домашние приборы, инструменты и механизмы. Его любопытство разбивало тарелки, срывало занавеси, калечило замки. "Но вершиной всего была его попытка натянуть струны отцовской скрипки с помощью плоскогубцев, полученных на первый день рождения".
"Они закрыли его в детском загончике, но он, не долго думая, нашел, как открыть засов и выйти". А когда на загончик навесили замок, он вскрыл его английской булавкой от своих пеленок, выполз на кухню, и через несколько минут его мать уже бежала за ним вдоль дорожки из разобранных деталей мясорубки и нашла сына на улице, где он лежал в луже черного моторного масла под припаркованной машиной. "Даже ей, со всеми ее познаниями и опытом в деле удаления пятен, не удалось его отчистить, - сказала Рахель и улыбнулась. - И с тех пор он такой темный".
Все эти рассказы этиологического свойства регулярно прибывали во "Двор Йофе", вложенные в конверты, которые доставлял слепой арабский почтальон на своей полосатой болотной ослице. Но вот однажды послышался вдали тяжелый шум и на горизонте появился движимый паром огромный трактор на железных зубчатых колесах. Он медленно полз по прямой в нашу сторону и через несколько дней исчез. Когда оставленные им клубы дыма и пара рассеялись окончательно, выяснилось, что этот шумный трактор проложил дорожную трассу, а еще через две недели он вернулся снова, на этот раз волоча за собой огромный бетонный каток. Затрамбовал, засыпал измельченным базальтом, уплотнил и исчез насовсем.
Маленький, дряхлый, дребезжащий автобус начал навещать нашу деревню. Летом - раз в два дня, зимой - только после конца дождей, как минимум спустя неделю. Правда, дедушка говорил, что на своей лошади да по скрытым болотным тропам он запросто обгонит любую машину, идущую по новой дороге, но это было не более чем хвастовство. Автобус приезжал и уезжал, возил людей и пакеты и однажды выплюнул из себя Сару и Гирша Ландау, которых Амума и Апупа не видели уже многие-многие годы. Сара спросила маленького мальчика, где тут "Двор Йофе", и тот сказал ей "на версине" и указал на вершину холма.
- Как тебя зовут? - спросила она.
- Сломо, - ответил он.
Сара взяла его за подбородок, показала ему, как выдыхают воздух между зубами для буквы "ша" и куда ставят челюсть и язык для буквы "эс", и "это был единственный в истории Шустер, который потом говорил, не шепелявя".
Супруги Ландау взобрались на холм по кипарисовой аллее в честь Пнины и Ханы, и несколько минут барабанили по большим воротам, пока бабушка не услышала их и не открыла. Улыбка счастья и радостной неожиданности озарила ее лицо. У нашего Апупы не было потребности в гостях, ему было достаточно своей работы, своего двора, своего угла и своей любви к жене. Но Амума нуждалась в звуках, и в словах, и в других лицах и в душе уже понимала, что Апупины стены - не только крепость и дворец, но также тюрьма и монастырь.
Скрипач не изменился. Тело его осталось худым и высохшим, нос всё тем же горбатым крючком нависал над тонкими губами, только движения стали немного более нервными, но глаза были такими же голодными и жадными, как в те дни, когда он шел следом за Амумой, а она сидела на мужниной спине. Зато Сара Ландау растолстела. У нее все еще были высокие и веселые бедра, и та же толстая верхняя губа, и прежняя хитрая улыбка, но талия уже потерялась в слое жира, и мясистая подушечка до времени вспухла у основания затылка. Две новые нитки бус висели на ее шее, тоже из тех таинственных, прозрачно-золотистых камней, которые муж неизвестно откуда время от времени добывал для нее.
- Мы приехали посмотреть на невесту, - сказала она.
С болью и радостью увидел Гирш, что Амума, сама того не зная, очень похорошела. Маленькая она была и тонкая, как и раньше, но работа и дочери влили в нее силы, а такие силы, подсказало ему сердце, это украшение для женщины.
Сара и Гирш поглядели на Пнину и Хану, и Гирш сказал, что они не приняли в расчет, что будущая невеста может оказаться одной из двух близняшек.
- Эта выглядит намного более удачной, - указала Сара на Пнину.
- А чего не хватает Ханеле? - рассердилась Мириам, не сознавая, что этими словами она вводит новое и важное выражение в семейный лексикон.
- Уговор есть уговор, - сказала Сара, - а Пнина родилась первой.
К вечеру Апупа вернулся с полей, и после того, как он помылся в своем углу, они сели вчетвером за стол, начали есть и рассказывать друг другу были и небылицы, проверяя - без лишних слов, в основном взглядами и ударами пульса - достоверность воспоминаний и действенность соглашений.
- А где жених? - спросил Апупа. - Почему вы его не привезли?
Скрипач усмехнулся и сказал, что мальчик мог за время поездки разобрать автобус. Сара запротестовала:
- Что за глупости ты говоришь, Гирш! Ребенок еще мал, а дорога тяжелая!
- У кого же вы его оставили? - спросила Амума.
- У соседа.
Гирш машинально отодвинул чашку Апупы от края стола и произнес свое прежнее предупреждение: "Чашка в опасности". Обе женщины засмеялись, но в душе Апупы пробудилась тревога. Ему показалось, что Сара и Гирш скрывают от них своего сына - может быть, из желания утаить какой-нибудь порок или дефект, - и когда Гирш вытащил бутылку вина, он отказался выпить. Но когда Амума попросила Гирша сыграть, Апупа слушал, как тогда, во время Великого Похода, наклонив свою большую голову и напоминая льва, который силится разгадать какую-то загадку.
Смычок скрипача взлетал и опускался, его губы улыбались, полоска "кошачьих язычков" растворялась на языке. С той давней ночи, когда Апупа сунул ему руку в знак их уговора, сердце его не затихало. Предсердия пульсировали в такт вариантам: "Если в одной семье… а если в другой семье… тогда этот… или на этой…" - а желудочки вытацовывали надежду, по если кто-то и умрет, то это будут Сара и Давид, и тогда Амума будет принадлежать ему.