И вдруг, как это часто случается с малышами, а со мной и сегодня (ровно пятьдесят лет прошло с того дня), меня заполнила тяжелая усталость. <Стоит подумать о различии между "заполнила усталость" и "навалилась усталость". Может быть, дело в том, что первая образуется [накапливается] внутри тела, а вторая наваливается на него снаружи?> Я погас, как придавленная пальцами свеча. Волнения праздничного дня, новые сандалии, подарки, погоня, смоченный в шнапсе палец, который отец дал мне облизать, пока мама не видит, - все это качало и клонило меня все ниже и ниже. Я медленно опустился на землю и тотчас провалился в сон.
* * *
Меня зовут Михаэль Йофе. Не Йафе, а Йофе. Мы, Йофы, педантично подчеркиваем эту разницу. "Есть Йофе, и есть Йафе, - говорим мы. - Они с "а" а мы с "о"". А моя тетя Рахель добавляет: "Мы Йофы, а они Йафы".
Я родился в 1947 году. Моя мать, Хана Йофе, - невыносимо агрессивная проповедница здоровья и вегетарианства, мой отец, Мордехай Йофе, - консультант по цитрусовым, потерявший руку в одной из операций Пальмаха и изменявший матери направо и налево, если можно так сказать об изменах человека, у которого нет левой руки. Однажды, в редкую минуту бесстрашия, я спросил ее, почему она вышла за него замуж, и она, в редкую минуту размягченности, улыбнулась: "Потому что он тоже был Йофе и мне не пришлось менять фамилию".
Мама у меня - женщина сильная, непреклонная, костлявая и худая. Старость не согнула ее, и, как все фанатичные вегетарианцы, она жаждет и других людей наставить на праведный путь. С утра до вечера она произносит проповеди, сверлит всех гневными, обвиняющими взглядами и донимает тем, что мой отец называл "каплепадом": Кап! - "необходимо тщательно пережевывать пищу". Кап! - "необходимо есть только неочищенный рис". Кап! - "необходимо отказаться от чая и кофе". Кап! - "необходимо налегать на фрукты". "А всего вреднее для жизни - кап! кап! кап! - это смешивать белки с углеводами!"
Отец посмеивался над этими ее "необходимо" и "вредно". Он говорил, что, если бы Десять заповедей писал не праотец Моисей, а праматерь Хана, там стояло бы: "Убивать вредно", "Красть вредно", "Необходимо уважать своих родителей". Но за его беззлобными поддразниваниями дрожало раздражение и шевелилась усталость. Трудно жить с человеком жестких принципов, а еще труднее - с тем, кто всегда прав. Вначале он пытался ее игнорировать, потом пробовал спорить: "Кофе ведь тоже растение, разве нет?" - а затем призвал себе на помощь всевозможные способы защиты: стал придумывать тайники для мяса и сосисок, тренировать и оттачивать чувство юмора, потом собрал гарем из других женщин, а под конец взял и ушел, до срока. У языка есть богатый запас слов для обозначения смерти: помер, погиб, скончался, преставился, испустил дух, приказал долго жить, опочил вечным сном, отошел к праведникам, возлег с праотцами, переселился в лучший мир, уснул навеки, кончил земное существованье, сложил голову, скапутился, окочурился, загнулся, протянул ноги, отбросил копыта, отмучился, отдал Богу душу и многие-многие другие, - но на всем этом широком поле нет ничего более подходящего для смерти моего отца, чем "ушел". Именно так он умер, и именно таким, уходящим, я вижу его с тех пор - со спины. Идет по полю своей легкой прямой походкой, слегка наклонив тело набок, как все однорукие, идет и удаляется - уходит.
Мать, которая ела так много моркови, что от ее зорких глаз ничто не могло укрыться, дала всем его возлюбленным общее презрительное прозвище "цацки", а также уничижительные персональные клички, которые у нее всегда следовали за словами "эта его": "эта его Убивица", "эта его Корова", "эта его Задница", "эта его Плевалка". Последними, кто получил у нее это прозвище, были "цацки", впервые обнаружившиеся только на его похоронах, - там они собрались тесной печальной кучкой и больше, чем мою мать, удивили друг друга. Сильный, добрый запах апельсиновых корок исходил от них, и я недоумевал: "Неужто они заранее договорились об этом?" Потому что так всегда пахла его ладонь при жизни. Когда он возвращался по ночам, я всегда чувствовал этот запах, он шел от той единственной руки, которая скользила по моему лицу.
- Ты спишь, Михаэль?
- Да.
- Тогда поговорим завтра. Спокойной ночи.
Родителей отца я видел только на фотографиях. Они умерли еще до моего рождения. Но родителей матери я знал хорошо. Наш дом, как и дома всех других членов Семьи, был построен на их земле, во "Дворе Йофе", как по сей день называют просторный двор, который раньше располагался в центре кипевшей жизнью деревни, а сегодня наглухо закрыт - окружен колючей живой изгородью темной малины, красных бугенвиллий и ползучих роз, обнесен стенами из камней и кактусов и взят со всех сторон в осаду высокими белыми жилыми домами, автомобильными стоянками, шумными улицами и магазинами.
Бабушка - Мириам Йофе, "Амума", как ее называли в Семье, и "Мама", как ее называл муж, - уже умерла. Дед - Давид Йофе, Апупа для Семьи и Давид для жены, - еще жив. Был он раньше большим и могучим, шумным и задиристым, а сегодня съежился до карликовых размеров, вечно дрожит от холода, и от всех его былых примет остались только огромные ладони да "куриные мозги". Это его качество я взял в кавычки, потому что так всегда говорили о нем его жена и дочери - старшая, моя тетя Пнина, по прозвищу Пнина-Красавица, и вторая, ее сестра-близняшка, моя мать Хана, которая родилась на три минуты позже сестры и с тех пор ей этого не простила. Третья их дочь - тетя Батия, которую ее сестры презрительно прозвали "Юбер-аллес", потому что она вышла замуж за немца из живших тогда в Стране поселенцев-"тамплиеров", во Время второй мировой войны эмигрировала с мужем в Австралию. Я никогда ее не видел, но их дочь, по имени Аделаид, много лет спустя приехала погостить в Страну, и у меня с ней завязалась короткая и утомительная любовная связь, которая кончилась с ее возвращением домой. У Апупы и Амумы была еще и четвертая дочь - моя тетя Рахель, у которой я иногда ночую и тогда слушаю ее воспоминания и истории вперемешку с цитатами из Черниховского.
Муж Пнины-Красавицы - тот самый дядя Арон по прозвищу Жених. Он технический гений, припадает на одну ногу, и обе эти особенности наполняют мою тетю Рахель счастьем, потому что дают ей возможность называть зятя "Прославленный колченог", как ее любимый Черниховский называл бога-кузнеца, хромого Гефеста. Как и Гефест, наш семейный прославленный колченог тоже женат на красивой женщине, которая изменяла ему, и, как и тот, он тоже "понимает больше любого настоящего инженера", и его изобретения кормят нас уже многие годы. Я говорю "нас", потому что Апупа, обеспокоенный тем, что у него нет наследника, потребовал от будущего зятя подписать бумагу, что взамен за разрешение жениться на Пнине он обязуется всегда заботиться о ее сестрах и обеспечивать всю Семью.
"Наша Пнина была красотка, а наш Арон был хромой и кроткий, - рассказывала мне тетя Рахель с той своей размеренно-рифмованной мелодичностью [с той своей особенной плавной мелодичностью], которая любую ее историю делала сказочной, - и он поспешил согласиться, чтобы скорее на ней жениться". Но они не успели еще пожениться, как произошла ужасная вещь - Пнина забеременела от чужого мужчины. И пока все Йофы стояли, окаменев от потрясения, произошла вещь еще более ужасная - наш дед, которому было более чем достаточно четырех дочерей и который изголодался хотя бы по одному сыну, заставил ее родить и забрал мальчика себе.
Это и был мой двоюродный брат Габриэль, на голову которого Семья возложила самый большой венок ласковых имен: все зовут его "мизинник", и "зибеле", то есть "младшенький", и "семимесячный", по-русски и на идише, а дед, как я уже говорил, называет его еще "Пуи", то есть "Петушок" по-румынски.
После родов Пнина-Красавица все-таки вышла замуж за Арона, но с тех пор живет взаперти в своем доме. Одни говорят, что это Жених не позволяет ей выходить, чтобы ветер и солнце не испортили ее красоту, а другие говорят, что она сама вынесла себе приговор, но "так или так" (этот оборот вычеканила бабушка, и все мы пользуемся им и после ее смерти), а Жених выполнил свое обязательство и позаботился обо всей Семье: построил всем нам отдельные дома и финансировал все наши свадьбы и учебы, а сейчас, когда состарился и забота для него - уже не взятый на себя долг, а вторая натура, он придумывает и копает для всех нас подземную систему складов, убежищ и кладовок, колодцев с водой и емкостей для горючего, а возможно, даже и туннелей на случай "страшного несчастья".
- Иди знай, - говорит тетя Рахель, - что именно он там делает у себя под землей…
Однако время от времени Жених появляется из-под земли - лицо сморщено, как у вылезшего из норы крота, ослепленные глаза прикрыты козырьком ладони, - появляется и громко объявляет: "Вот увидите, скоро…" Так он начинает: "Вот увидите, скоро… - а мы, хихикающие индюки, хором повторяем за ним знакомое продолжение: - в этой стране случится страшное несчастье".
Тетя Рахель, как я уже сказал, - четвертая дочь Амумы и Апупы. Всё у нас делается по ее указанию, по ее слову всё приходит и всё уходит, и это главенство в Семье она унаследовала от своего отца еще при его жизни. Ее муж, которого в семействе Йофе прозвали Парень, погиб в Войне за независимость через несколько месяцев после свадьбы, и, поскольку Рахель не могла уснуть в опустевшей постели, она стала, как сомнамбула, бродить по ночам с закрытыми глазами в поисках пары. После нескольких неловких происшествий Семья назначила дежурства, и всех нас, парней и мужчин, начали по очереди посылать - и по сей день посылают - к ней на ночлег.
Задыхаясь в ее объятьях, дурея от духоты - Йофы укрываются одеялами из пуха (мы называем их "пуховиками"), а Рахель еще добавляет к ним фланелевую пижаму своего погибшего Парня, - я узнавал от нее историю нашей Семьи и в оставшееся мне время еще расскажу многое из услышанного: и то, что я рад вспомнить, и то, что надеюсь забыть [то, что я помню, и то, что, несмотря на все усилия, уже не забуду].
Пятьдесят пять мне исполнилось сегодня: у меня легкая астма, я женат на бой-бабе по имени Алона и, подобно многим другим Йофам, стал отцом двух близнецов. Мой сын Ури даже ленивее меня - почти весь день он валяется на кровати, погруженный в свой ноутбук, в свои книги, в бесконечное ожидание той женщины, которая "однажды придет" к нему, и в бесконечное прокручивание одного и того же фильма "Кафе "Багдад"". А моя дочь, Айелет, рука ее на всех и рука всех на нее, хотя и не в библейско-исмаилитском смысле этой фразы, деятельна, как ее мать, но сребролюбива и сластолюбива куда больше нее и уже оставила дом и открыла собственный паб - "Паб Йофе" - в Хайфе. И оба они, Ури и Айелет, огромные, как исполины, смотрят на меня и обмениваются хитрыми улыбками, как двое кукушат, которых подкинули в мое гнездо чужие руки.
У Алоны нет прозвища. Прозвища, грязь и сплетни не прилипают к ней, и "царапин", как Айелет называет то, что ранит душу ее отца, у нее тоже нет. Но "в качестве компенсации" - этим выражением мы тоже часто пользуемся: "Дедушка туго соображает, но в качестве компенсации у него слабое воображение", - в качестве компенсации у нее хорошая интуиция и ясный ум. И поэтому годы назад, когда даже тем, кто не хотел понимать, уже ясно было, что наша деревня, невзирая на романтические остатки былых садов и огородов да немногих кур, еще сохранившихся в качестве истинно деревенской детали, неизбежно станет городом, Алона ушла с работы в районном муниципалитете и открыла собственное дело - небольшой садовый питомник. Она назвала его "Сад "Йафе"" и поставила на перекрестке, у главной дороги, большое объявление:
Сад "Йафе"
Рассада, оборудование, поливка
Готовая трава для газонов
- Почему вдруг Йафе с "а", а не Йофе с "о"? - спросил я.
- Потому что в данном случае, разнообразия ради, это не фамилия, а прилагательное и потому что не все в мире крутится вокруг вас, а только кое-что! - ответила она. - А сейчас вставай и за работу, Михаэль, за работу! Хватит разлагаться в постели и задавать глупые вопросы.
Я рассмеялся. Алона выучила и усвоила все выражения семейства Йофе. Я встал и взялся за работу. У меня есть старый "форд-транзит", на который я гружу трубы и саженцы, и есть рабочий, которого привел мне Жених, и я уже собрал вокруг себя небольшой, но преданный круг клиентов: новые жители городка, любители домашних садиков, из тех, что в последнее время покупают жилье по всей округе.
И, как и у большинства Йофов, у меня тоже есть прозвище. Но мое прозвище - тайное, это имя любви. Женщина - не Алона, моя жена, и не Аделаид, моя кузина, и, понятно, не Хана, моя мать, но любимая мною больше всех их троих, - эта женщина даровала мне его, и только она пользовалась им, и только наедине, чтобы никто не услышал.
"Фонтанелла" - вот мое имя в устах любимой. Так она называла меня в те дни, когда я тайком пробирался в ее дом, так и сегодня, когда она тайком пробирается в мою память. "Фонтанелла" - это маленький фонтан, но во многих языках это слово означает также мягкую точку, темечко, родничок - испуганное, трепетное место на верхушке черепа у младенца. У всех людей этот родничок зарастает уже в годовалом возрасте, и я, в свои пятьдесят пять лет, женатый, отец двух детей, задающий глупые вопросы, - единственный в мире человек, чья фонтанелла все еще открыта.
Казалось бы, это уязвимое место, и потому оно должно вызывать беспокойство. Но я, через мою открытую фонтанеллу, ощущаю тепло и холод, различаю свет и тьму, фильтрую факты и воспоминания и, как собаки, слышу ею такие высокие и низкие звуки, которые человеческое ухо услышать не может. А порой мне даже удается с ее помощью кое-что предсказать: пол будущего ребенка, например, или результаты выборов и - с особенно большой точностью - перепады погоды и любви, а также - кто будет жить и кто умрет и другие будущие события попроще, которые вначале очень смешат Алону ("Ты бы лучше угадывал лотерейные билеты"), а потом, несмотря на все ее сомнения и насмешки, сбываются.
И еще у меня есть привычка: когда Алона не смотрит на меня, я прикасаюсь к своей фонтанелле кончиками пальцев, осторожно нажимаю на нее и тогда вспоминаю ту женщину, которая спасла мне жизнь и дала мне мое имя. Мой родничок дрожит под волосами, точно маленький барабан под пальцами, и, притронувшись к нему, я вспоминаю ее руки, которые несли меня тогда, ее бегущие ноги, пылающее пшеничное поле и снова ощущаю прохладу воды, в которую она меня погрузила.
Ее пальцы скользят по моим обгорелым волосам, анемоны горят на ткани ее юбки, губы говорят:
- Смотри, твоя фонтанелла еще открыта.
И я вспоминаю ее шепот:
- Это знак того, что Бог тебя любит.
И ее смех:
- Ну, если уж Бог, то я подавно.
И ее объятье: притягивает, отстраняет, смотрит, снова прижимает к груди. Тогда она была молодой женщиной, почти двадцати одного года, а я - маленьким мальчиком, ровно пяти лет, но в потоке медленно катившегося времени я вырос и возмужал, а она состарилась и умерла.
Подытожу-ка я все, что сказал, подытожу и на том успокоюсь. Итак, меня зовут Михаэль Йофе. Мои дед и бабка, Давид и Мириам Йофе, родили Пнину-Красавицу и мою мать Хану, ее близняшку, и потом Батию-Юбер-аллес, а под конец тетю Рахель, которая рассказывала мне истории и не могла спать одна. Пнина на седьмом месяце беременности родила Габриэля, отдала его отцу, вышла замуж за Арона и закрылась в своем доме. Батия, со своим мужем-немцем, вынуждена была уехать в Австралию и там родила нескольких детей, одна из которых, Аделаид, в течение нескольких недель любви занимала мое сердце и терзала мое тело. Моя мать Хана, ставшая вегетарианкой, вышла замуж за Мордехая Йофе, который изменял ей со всеми своими "цацками", но, очевидно, один раз переспал и с ней тоже, потому что она родила меня. А я женат на Алоне, у нас есть близнецы Ури и Айелет, а также садовый питомник.
И еще я должен заметить - а может, предостеречь, - что некоторые из Йофов, как женщины, так и мужчины, отличаются странным изъяном: после кормления грудью, извержения спермы или сильного кровотечения они ненадолго теряют память <в дальнейшем нужно представить молоко, кровь и семя как некие средоточия души и жизни> - и, действительно, я не раз, поранившись до крови или завершив "любовный акт" (омерзительное выражение, которым пользуется моя мать и которое, к моему ужасу и отвращению, усвоила также Алона), вдруг обнаруживал, что из моей памяти исчезли какие-то события, лица, номера телефонов и даже отдельные слова. Вдумчивый читатель легко заметит это, а что до читателя, не способного думать, то я не намерен тратить на него ни своих слов, ни своей спермы.
Теперь, расставив всё по местам, я смогу, наконец, рассказать свою историю. И тот из читателей, кто заблудится в лесу, который я собираюсь вырастить вокруг него, чтобы провести затем среди деревьев, поступит разумно, если возьмет себе за правило время от времени возвращаться назад, к этой главе, чтобы найти свое исходное место, настроить компас и вернуться обратно на тропу. А если он не захочет вернуться, пусть возьмет себе другую книгу, приятнее и интереснее моей. Но может быть, он поступит еще лучше, если вообще бросит читать и вместо этого приласкает свою возлюбленную. А если читатель этот женского пола, пусть отложит мою книгу и обнимет своего любимого.
Тут, однако, напрашивается вопрос: а что делать тем читателям, в чьей постели этого нет? На это я отвечу встречным вопросом: чего этого - супруга или супруги? Или, как в моей постели, - тело для объятий есть, а нет - любви?