Амума и Апупа смеялись. Сара Ландау наставляла сына: "Веди себя вежливо и не забывай говорить "извини" и "пожалуйста"!" - и Арон понял это буквально. А что касается имен, то, возможно, Амума рассказывала и ему, как рассказывала своим дочерям (и как, спустя время, своим внукам, мне и Габриэлю), любимую историю о первом человеке и об именах, которые он давал животным. Но даже если не рассказывала, нет сегодня слова, более ненавистного Арону, чем слово "это". Если кто-нибудь говорит ему: "Дай мне это", он сердится: "Что это за "Это"? У каждого "Этого" есть имя!" И все мы смеялись, когда он вернулся из своего первого и единственного посещения недавно появившегося в нашем городе магазина "Сделай сам", украшенного плакатом: "И всё это ты сможешь сделать сам, своими руками!"
- Что это за "всё это"? - цедил он сквозь зубы. - Откуда мне знать, какое "всё это" я смогу сделать сам своими руками?
Я тоже пошел в новый магазин, но по другой причине - он был построен на том месте, где раньше стояли такие знакомые мне дом и сад, а перед дверью дома была красная бетонная площадка с цветущим индийским альмоном. Молодая женщина сидела там, положив ноги на стол, рядом с солеными палочками, и говорила, не отрывая глаз от книги: "Я слышу тебя, Фонтанелла, и я знаю, что это ты".
Я предполагаю, что любовь Жениха к точным именам происходит из того же источника, который питает его любовь к четкой и точной специализации рабочих инструментов.
- Когда ты подходишь к делу с неправильным или несподручным инструментом, материалы тут же напрягаются, болты перестают вывертываться, а гвозди пугаются и гнутся, - сказал он мне однажды.
Сапожник, который подступит к подошве с тупым шилом или рубанком столяра, "не только испортит кожу, он испортит с ней отношения". И заевшая гайка, если ты начнешь ее откручивать не тем ключом или "этим вашим "ледерманом"", она тут же скажет: "Умри душа моя с филистимлянами".
К его семидесятилетию Алона купила ему в подарок "этот ваш "ледерман"", совершив этим роковую ошибку. Я предупреждал ее заранее, Ури сказал ей: "Ты еще пожалеешь, мама, это не для него". И Айелет тоже сказала свое постоянное: "Big mistake, мама, big mistake… Ты даже не понимаешь, что ты делаешь". Но Алона заупрямилась.
Жених взял маленький пакет, взвесил его на руке и прежде всего спросил:
- Это дорогое удовольствие?
Все рассмеялись, а он раскрыл пакет и не сумел скрыть своего "кваса".
- Что это? - проворчал он. - Нож для лилипутов?
- Это рабочий инструмент, для тебя.
- Рабочий инструмент? Для чего он годится? Это игрушка для женщин. Это ни для чего не годится.
- Что ты говоришь, Арон, - обиделась Алона, - такие ножи сегодня считаются вершиной мужественности…
- Пусть твои тельавивцы покупают себе такое. Нам не нужна мужественность. Работа нам нужна.
Он с негодованием поднялся, вышел, быстро хромая, и вернулся со своим ящиком инструментов. Открыл и выбросил все содержимое на пол:
- Не суй нос, где ты ничего не понимаешь. Вот чего стоит твой "ледерман", смотри, - вот это ключи для труб "Риджид", один прямой и один угловой, а вот это гаечный ключ "Гацет", а это молотки "Федингхауз" и "Стенли" и плоскогубцы "Рекорд" - ты что-нибудь слышала об этих фирмах? И шведский ключ "Баку", и отвертки "Сэдвик", и метр "Стенли". Видишь? Разве я покупаю тебе на день рождения маникюрный прибор? Нет? Так и ты не покупай мне рабочие инструменты. Сиди себе со своими подругами и говори с ними о ваших глупостях.
- Ладно, Арон, - сказала Алона, - больше я тебе ничего не куплю. Ты можешь спокойно возвращаться в свою яму.
- Когда-нибудь, - он собрал свои инструменты в ящик, - вы все еще скажете мне спасибо за эту яму, и ты тоже.
- Если ты останешься в ней навсегда, я скажу тебе еще большее спасибо.
Пнина ела творожный пирог, пила чай с лимоном и слушала шумные разговоры людей из компании Гирша, которые стремительно перебрасывались рифмами и соревновались между собой в словесных играх и цитатах. Гирш Ландау сказал своим друзьям, что придет время, когда "эта-очень-молодая-особа" будет красивой женщиной и выйдет замуж за его сына. Но все они - поэты и музыканты, художники и артисты - были очень заняты собственной персоной, рассказывали вульгарные анекдоты о семейной жизни и не видели, что ей предстоит стать красивее всех произведений, которые кто-нибудь из них когда-либо создал, или создаст, или сыграет, или нарисует, или напишет в будущем.
Один из них высокомерно спросил ее, какую музыку "девочка любит слушать", и Пнина с детской абсолютной серьезностью ответила:
- Я люблю слушать долгое и чистое "ля" на трубе.
Воцарилось странное смущение. Когда они вернулись домой, Гирш спросил ее, что она имела в виду. Пнина сказала:
- Я имела в виду, что слушать долгое и чистое "ля" на трубе - это как стоять против зеркала.
Гирш разволновался:
- Стань против меня, Пнина, я сыграю тебя.
Но Пнина не могла стоять спокойно, а Гирш - как и многие исполнители, играющие на смычковых инструментах, - был человек желчный, с расшатанными нервами, и сердце его, особенно в отсутствие дирижера, билось аритмично. Через пять минут он отбросил смычок и закричал:
- Не двигайся, Пнина! Как можно тебя сыграть, когда ты все время двигаешься?!
Пнина испугалась и убежала к Саре, та успокоила ее и, как обычно, дала совет: пусть девочка не стоит, а сидит перед ее мужем.
И вот так случилось, что то же самое время, которое здесь, у нас, во "Дворе Йофе", уже замышляло недоброе для Пнины и ее будущего, в Тель-Авиве подарило Гиршу Ландау мгновенья счастья и надежды с этой же девочкой: его жена и сын были заняты своими делами - одна всегда замышляла какую-нибудь глупость, другой всегда собирал или разбирал какую-нибудь глупость, - а он играл перед этой девочкой, что родилась у женщины, которую он любил, и мужчины, чьей смерти он ждал, и думал о том, что вот - красота, еще сложенная в ней, как крылья дремлющей бабочки, раскрылась сейчас перед ним на один пророческий миг, присев на звуках его скрипки, но, придет день, будет принадлежать его сыну.
Он молился, чтобы его мальчик вырос и научился жить рядом с таким счастьем и красотой, и радовался, что будущее сына не пущено на самотек, а закреплено нерушимо на прочных основах их уговора. Есть уговор, успокаивал он себя, а Давид Йофе - человек честный и правдивый.
Пнина привезла с собой в деревню специальные, особо прочные кожаные шнурки для отца и маленькие подарки для матери и сестер.
- Там знают, что ты из Йофе? - спросил Апупа.
- Я не уверена.
Она рассказала о городе и его чудесах и об Ароне, чьей женой она однажды станет.
- Он уродина, - сказала ей Батия. - Он похож на обезьяну.
- Ты тоже уродина, - сказала Пнина.
- Так не выходи за нас замуж. Ни за меня, ни за него.
Но Пнина любила Арона, любила ездить к нему и радовалась, когда он приезжал к нам на летние каникулы. Она даже залезала на забор смотреть, как появляется и приближается автобус, и пока Гирш с Сарой еще только поднимались вверх по холму, она уже торопила отца открыть ворота:
- Чтобы не стучали и не ждали снаружи, как попрошайки!
- Поцелуй Пнину, - говорила Сара Ландау сыну.
Но маленький Жених, в коротких штанишках хаки, в высоких рабочих ботинках и рубашке хаки с закатанными рукавами, перекладывал в левую руку привезенный ящик с инструментами, нерешительно пожимал руку невесты, говорил: "Что нового?" - и отправлялся заниматься другими делами.
Он двигался по двору с ненасытной методичностью мангусты в птичнике, жадно рассматривал приборы, сельскохозяйственные машины, инструменты и механические устройства, проверяя, разбирая и собирая все, что попадалось ему на глаза. Супруги Ландау, опасаясь, что он причинит беспокойство и ущерб, бросали опасливые взгляды на Апупу и упрашивали сына прекратить, но Апупа восторгался любопытством мальчика, а еще больше его способностями и усердием и позволял ему разбирать и собирать все, что было в доме и во дворе.
Жених испортил немало приборов и вещей, но, испортив, начал их чинить и в процессе починки стал улучшать и совершенствовать. Когда он придумал примитивный предохранительный клапан и установил его на одной из водопроводных труб в коровнике, Апупа так восхитился и обрадовался, что отступил от своих принципов и спустился с ним в деревню, чтобы показать его специалистам - кузнецу Шульману, сапожнику Гольдману и столяру Меламеду.
Деревня росла. Апупа давно уже не пользовался главными восточными воротами "Двора Йофе", равно как и северными и южными. Все знали Амуму, которая приходила за покупками в деревенский магазин, и ее дочерей, учившихся в местной школе. Но Апупа выходил на свои поля только через задние ворота и через них же и возвращался. Имен деревенских жителей он не знал, поскольку они непрерывно плодились и размножались, и потому максимально расширил ненавистное имя "шустеры", чтобы оно включило как можно больше "врагов".
На этот раз он вышел через главные ворота, спустился по аллее молодых кипарисов, и Арон, тогда еще молодой, прыгал рядом с ним. Деревня была потрясена. Мужчины высыпали на улицу, всматриваясь изумленным взглядом из-под козырька руки. Женщины выглядывали из окон, вытирая руки о передники. Апупа косился на Арона, который шел точно как он и точно как он не отвечал ни на чей взгляд. Они прошли прямо к нужному месту: к сапожнику, к столяру и к кузнецу, - чьи мастерские находились друг возле друга, за молочной фермой.
Со всей надлежащей вежливостью и уважением Апупа попросил, чтобы Арону разрешили время от времени сидеть у них и смотреть.
- Кто тебе этот паренек? - спросили они.
Апупа сказал:
- Когда-нибудь он женится на Пнине и будет моим мальчиком.
- Пусть будет в добрый час, - сказали столяр, кузнец и сапожник.
* * *
Батия была права. Через несколько месяцев после происшествия с керосином и мороженым осел появился снова, на этот раз один, с тем напряженно-стеснительным выражением лица, по которому все лакомки мира с легкостью опознают друга друга, точно так же, как узнавали друг друга "цацки" моего отца.
Батия угостила его яблоком, вымазанным в меду, и, не говоря ни слова, забралась ему на спину. Осел спустился по западному склону холма, перешел вади в том месте, где оно поворачивало на юг, и пошел через Долину по извилистому пути, которого никто из Йофов или жителей деревни не знал и даже искать не отваживался. Долгие часы шли они в полном одиночестве по топким болотистым просторам, пробиваясь сквозь всё более высокие и густые заросли, среди которых вилась их узкая тропа, едва угадываемая порой, как это бывает со звериными тропами, по клочкам шерсти, зацепившимся за колючки, а порой становившаяся узким туннелем в зеленой чаще. В таких местах Батия сходила с осла, и дальше он шел впереди, вынюхивая запах своей матери, а она шла за ним, запоминая дорогу и оставляя то тут, то там свои знаки - где ломала ветку, где связывала вместе несколько стеблей камыша.
Наконец осел дошел до мелкого русла, спускавшегося в Долину с севера, из поросшей дубами седловины между двумя невысокими холмами. Вдали виднелась маленькая деревня, настолько непохожая на нашу, что Батия с трудом могла поверить, что она существует на самом деле. Мощеные улицы шли среди красивых каменных домов, колокол подавал голос с заостренной церковной башни, на вершине которой вертелся флюгер в виде петушка, а жители - к удивлению Батии - работали в поле в отглаженных брюках и белых рубашках.
Они миновали большое зеленое поле хумуса, стебли которого обжигали щиколотки. Осел показал ей копытом, чтобы она шла скрытно, кустами, а сам неторопливо пошел впереди, мимо большого двора фермы, что стояла на восточном краю деревни. Во дворе работала сурового вида костлявая немка с волосами, подстриженными шлемом, и высокий белоголовый мальчик помогал ей. Два больших пса лежали в тени забора и не отрывали взгляда от идущих. Осел и Батия обогнули дом большим кругом и спустились вниз к соседнему дому. Из него вышла женщина, улыбнулась при виде осла и вынесла ему мороженое.
Только к утру вернулась Юбер-аллес домой, и только чудо спасло ее и осла от топких болот или одной из гиен, что тогда еще нападали на людей и смеялись по ночам. По возвращении она увидела мать, окаменевшую от страха, и отца, который хлестал курбачом куда попало, не помня себя от беспокойства и тревоги, Апупа никогда не бил дочерей, но сейчас замахнулся и хотел было ударить самую любимую из них. Но Батия, отражение его жены и копия его души, стала против него:
- Но, папа, почему ты так сердишься? Теперь я знаю, откуда осел приносит мороженое.
<Думаешь ли ты иногда о ней, о твоей любимой дочери? Знают ли твои куриные мозги, что ее муж получил свое наказание? Отдаешь ли ты себе отчет, что она по-прежнему там, вдали от всех, в изгнании, а ты, дрожащий от холода гном, гниешь здесь в своем инкубаторе? >
Он поднял ее на воздух, поставил на бетонную стенку коровьей кормушки, повернулся к ней спиной и сказал: "На меня!" Батия прыгнула ему на спину и крикнула: "Пошел!" - но Апупа проворчал:
- Мы сейчас не играем, Батинька, - и открыл ворота. - Показывай куда.
- Мы пойдем туда поесть мороженого?
- Нет, - сказал Апупа, - сейчас мы пойдем туда посмотреть, говоришь ли ты правду. И если ты обманываешь, плохи твои дела!
Он галопом спустился по склону холма.
- Показывай дорогу, - повторил он.
Хотя она была его дочь и грудей у нее еще не было, чтобы обжечь его спину, но ее тело было до жути похоже на тело матери, и памятная указующая рука Амумы была до жути похожа на маленькую ручку, что сейчас указывала ему путь. Однако, в отличие от матери, Батия не прижималась и не засыпала у него на плече, а вонзала пятки ему в бока и непрерывно пришпоривала.
Один Бог знает, как они одолели болота. Юбер-аллес не увидела ни одного из тех знаков, которые оставила для себя, но каждый раз, когда говорила "направо", или "налево", или "прямо", это было правильно, и, когда несколько часов спустя Апупа сказал: "Мне обжигает ноги", она поняла, что они дошли до зеленого поля турецкого горошка.
Низкие облака заволокли небо, и сквозь рассеянную в воздухе муть неясно проступала белизна хорошо знакомых Апупе каменных домов немецкой деревни, куда он раньше приходил по главной дороге, а не через болота. Той деревни, с историей которой предстояло сплестись истории его семьи. Они обогнули дом с двумя сторожевыми псами, и Апупа убедился, что его дочь говорит правду.
* * *
У кузнеца Шульмана был подмастерье, который никогда не помнил, куда он положил свои инструменты.
- Милостиво поступил с ним Господь, благословенно имя Его, - говорил Шульман, - когда положил его яйца в мошонку, иначе и они бы потерялись.
Арон, стесняясь задавать вопросы, поинтересовался у Апупы, что Шульман имел в виду, и Апупа сказал ему, что мастер должен находить любой инструмент с закрытыми глазами, "как мужчина находит сам знаешь что".
Спустя несколько дней, когда Апупа тайком заглянул в записную книжку Арона, он нашел там не только это объяснение, но также замечания по поводу плохого развода зубцов ножовки у Меламеда и по поводу кузнечных мехов Шульмана, которые, из-за ограниченного хода их педали и излишнего изгиба на пути потока, хуже подавали воздух и требовали больше усилия, а также по поводу сапожной колодки Гольдмана, которая вынуждала сапожника стучать под неэффективным углом. В ту пору, не имея сегодняшнего богатого опыта, Арон еще не мог это сформулировать, но уже чувствовал, что рабочий инструмент должен быть продолжением руки.
Апупа прочел все это и исполнился радости. Он понял, что ему вскоре придется искать для мальчика более серьезных учителей. И действительно, через несколько недель Гольдман, Шульман и Меламед поднялись во "Двор Йофе" и сказали Апупе, что ему лучше отдать своего будущего зятя к немецкому кузнецу в Вальдхайме. Не то чтобы он им надоел, наоборот, но там он сможет получить больше, чем они могут ему дать.
И вот так тот осел, что когда-то был кудрявым осленком, потом почтовым ослом, а потом разносчиком мороженого, удостоился еще одной должности. Раз в неделю вешал ему Апупа на шею кожаный кошелек с несколькими монетами, сажал Арона ему на шею и посылал к немцам учиться ремеслу. Через два дня осел возвращал Жениха в деревню и привозил вместе с ним коробку нерастаявшего мороженого. Арон был счастлив. В Вальдхайме были порядок и чистота, настоящие плуги, сбруи и машины, а также рабочие и земледельцы, которые выглядели и вели себя, как настоящие мастера своего дела, а не "артисты в роли пионеров-первопроходцев" в театре "Габима", как называл Гирш Ландау "нижних" Шустеров, вызывая этим громкий смех Апупы.
Тут Жених увидел также первый и единственный во всей Стране токарный станок с ножным приводом, придуманный Готхильфом Вагнером, и даже сподобился увидеть самого Вагнера. Тот приехал в Вальдхайм на машине, и его встречала целая делегация в составе мэра, священника и главы соседнего немецкого поселения по имени Бейт-Лехем. Жених пришел в такой восторг, что вместе с немцами, работавшими в кузнице, вытянулся при виде гостя и даже поклонился ему в точности так, как кланяются немцы, чем удивил не только всех присутствующих, но также и самого себя.