И ухажеры тоже начали собираться, и их родители стали засылать сватов, но Пнина была предназначена Арону, и даже теперь, когда ее красота превратилась из пророчества в факт, ни в чем не изменила ни своих обычаев, ни своих предпочтений. Она продолжала навещать его в Тель-Авиве и, когда друзья Гирша Ландау, легкомысленные, как все люди искусства, пытались ухаживать за ней, по-прежнему не обращала на них внимания, хотя они шли безотказными, как правило, путями: предлагали ее нарисовать, обещали написать ей стихи, сыграть для нее, посвятить ей свои произведения. Но Пнина, которой красота даровала также неожиданную взрослость, только улыбалась и отказывалась. Жених со своей стороны ничем не обнаруживал, что заметил ее новую красоту. Но внимание, оказываемое ей другими, явно смущало его, и его лицо выражало смесь гордости, растерянности и тревоги.
Недоумение, и раньше сопровождавшее эту пару, теперь усилилось. Все спрашивали друг друга: что нашла такая девушка, как Пнина, в таком парне, как Арон? И поскольку любовь нередко удивляет и самих влюбленных, сам парень тоже задавал себе этот вопрос. И она тоже недоумевала про себя, и даже больше других, ибо была единственной, кто знал, что ее любовь к Арону не уменьшилась. Так или так, но вид этой очаровательной, светлой и чистой девушки, когда она выходила из ворот "Двора Йофе" и спускалась вниз по кипарисовой аллее в сопровождении ковылявшего рядом с ней темноватого кузнечного подмастерья, остался одной из самых волнующих картин в памяти нашего маленького приятного городка, нашей бывшей деревни, чью летопись не столь уж часто оживляют такие волнующие чувства и неожиданности.
* * *
"В те времена" ковры анемонов и россыпи нарциссов подходили совсем близко к деревне. Первые поражали глаз - своей красотой, вторые - носы своим запахом. Сегодня от тех зимних цветов остались только редкие застенчивые кучки на краях далеких полей да несколько пестрых лоскутов между холмами. Но весной к ним присоединяются горицветы и васильки, розовый лен, анютины глазки, маки и лютики. Прошел дождь, земля нарядилась в зеленый бархат, засверкала разноцветными точками, и Алона повела нашу семью на пешеходную прогулку среди холмов. Утро было слегка облачное, что обычно предвещает потепление.
Отдохнем от прошлого, господа! Хлебнем немного настоящего. От шероховатостей памяти - к успокоительной глади сиюминутности. Вот Алона - она идет впереди, сияет счастьем, гордится своим достижением: шутка ли, вытащила сына из его комнаты - "встань уже, оставь этот свой компьютер, хватит разлагаться в постели". Оторвала мужа от его стола - "что ты там всё время пишешь, как монах в подземелье". Позвонила в бар и вытащила из его преисподней свою дочь - "пусть твой Дмитрий пойдет за покупками, а ты погуляй с нами, подыши немного чистым воздухом, а то ты всё глотаешь там у себя дым с пивом вперемешку".
Большинство клиентов моей Айелет приходят в "Бар Йофе" из-за нее. Напитки всюду одни и те же, кроме нескольких коктейлей, рецепт которых составляет интеллектуальную собственность того или иного паба, и стулья всюду - те же стулья, так что все эти места, как сказала мне сама моя дочь, отличаются друг от друга только двумя вещами: людьми и едой. Еда меня не интересует, и я в ней ничего не понимаю, но что касается гостей, то у Айелет собирается неплохая компания молодежи и стариков, женщин и мужчин, белых и синих воротничков. "Все, как у нас: и этот к тебе заявился, и тот к тебе пожаловал, и все знают друг друга в лицо и по имени". И в доказательство качественности своего заведения рассказывает, что наряду с поэтами, "которые пьянеют с одного глотка", и парочкой "снобов из телевидения", а также несколькими красотками из тех, фотографии которых регулярно украшают газетные разделы светских сплетен, у нее собирается, например, компания "боевых ветеранов из России", предмет ее гордости, которые приходят к ней, увешанные медалями времен Второй мировой войны, и пьют так, будто у них каждый день - это Девятое мая.
- Что такое Девятое мая?
- День победы во Второй мировой войне. Ты не знаешь, папа? Я на тебя удивляюсь.
- Почему я должен знать? А ты откуда знаешь?
- Каждый Йофе должен знать. На той войне у нас погибли двое дядей, оба полковники. Ой, с ума сойти, сколько анемонов… Смотри, эти синие какие высокие.
Анемон, который в это время уже отцветает и встречается все реже, я люблю особенно - за смелость, за красное бесстрашие его сердца. Еще царит зима с ее холодом и грязью, а он уже зацветает, выпрастывается что есть сил из мерзлой земли, возвращает мир к жизни и даже готов чистосердечно [с трогательной откровенностью] выдать свой возраст - растущим ото дня ко дню расстоянием между лепестками венчика и листьями чашечки. Когда они отцветают, я иду собирать их семена. Бархатно-красные венчики уже завяли и повисли. Набухшие завязи лопнули. Семена, закутанные в мягкие ватные волокна, раскрылись и ждут милости ветра. Я собираю их, смешиваю с влажным песком и высеиваю в моем цветнике, а когда мне попадается покупатель или покупательница, которым я симпатизирую, устраиваю им сюрприз: прячу эти семена в дальних уголках их сада, не доступных поливке.
- Что это такое? - спрашиваю я через год-другой, делая удивленный вид.
- Понятия не имеем, просто вдруг расцвели, - отвечают они, обрадованные неожиданной милостью, которую им даровала природа. - Правда, красивые?
- Только не слишком поливайте летом, - советую я, - чтобы не сгнили клубни.
От огромных россыпей нарциссов, которые покрывали Долину "в те времена", теперь осталось лишь несколько полянок. Могучие трактора волокут за собой сегодня большие плуги, лемеха которых уходят в землю намного глубже, чем у прежних маленьких, слабеньких бисоков. Проходя борозду, такой лемех выворачивает наружу все луковицы, и многие из них погибают от опрыскивания. Остальное попадает в пасти экскаваторов. Каждый раз, когда я вижу землемеров, втыкающих в землю свои колья или щиты с надписями "Здесь строит такая-то фирма", я выхожу на спасательные операции. Как вороны, что идут следом за плугом, выклевывая дождевых червей и улиток, так я иду за этими экскаваторами, а еще лучше - за день, за два перед ними. Иду, смотрю, наклоняюсь, высвобождаю луковицы гладиолусов, клубни цикламенов, анемонов, асфоделей и лютиков, собираю и закапываю их у себя. Когда расцветут, может быть, напомнят обо мне детям.
- Видишь все эти цветы? - скажет дочка моей Айелет своему "кавалеру", который тоже еще не родился. - Это мой дед принес их с полей.
А для нарциссов я прошу у Жениха одолжить мне свой "пауэр-вагон" и, если он мрачнеет, говорю:
- Если ты мне не доверяешь, вылазь из своей ямы и отвези меня сам.
В назначенный час он запирает вход в свое подземное царство и, не полагаясь на меня, приносит еще вилы, лопату и мотыгу.
- Ну, что слышно, Арон? - спрашиваю я.
- Слышно. Что уже может быть слышно?
Ночью, когда я сплю возле своей читающей жены или не сплю возле своей рассказывающей тетки [не сплю возле дремлющей жены или сплю возле грезящей тетки], я слышу как он копает там, внизу. Иногда это настоящий шум - глухие удары кирки или злобное жужжанье землеройной машины, этакой металлической медведки его собственного изобретения: маленький сильный уродец с электрическим мотором, фиксированными передаточными числами и зубчатыми колесами, которые венчают стальную головку. А иногда это шум, который слышит только моя фонтанелла, порой - в сопровождении картинки.
- Сколько часов в день ты копаешь?
- Сколько нужно.
Под землей время не чувствуется. Тут всегда та же прохлада, и та же темнота, и та же тишина: ни птичьего голоса, ни будничных звуков, ни красок восхода, ни запаха цветов. Здесь вечные сумерки - ни тебе полуденного солнца, ни вечернего ветра. Так оно всегда тут, в этом прохладном чреве [в его Ноевом ковчеге] [в его "Наутилусе", который никогда никуда не отплывет] [здесь, в могиле, где ему никогда не поставят табличку или памятник].
Я никогда не спускался к нему туда. Жених запирает стальную крышку своей норы - и входя, и выходя.
- Это опасно, - сказал я ему. - А вдруг с тобой что-нибудь случится там, внутри? Как мы пробьемся, чтобы спасти тебя?
- Не случится, - говорит он, а когда я спрашиваю: "Откуда ты знаешь?" - отвечает: - Потому что это не запланировано.
- А что у тебя запланировано?
- Спасти семью.
- Брось, Арон, - смеюсь я. - Ты ведь уже приготовил нам всё что нужно, на любой возможный случай. Газ, и воду, и бензин, и еду, и деньги, а двор наш окружен стенами, и у тебя в распоряжении пять ветеранов, пусть стареющих, но из отборной части, и у Габриэля есть оружие и боеприпасы, которых хватит и на Танзим, и на целую интифаду.
- Этого не достаточно.
У него там уже несколько уровней, сказал он мне с гордостью, и он передвигается между ними по системе лестниц. И на каждом уровне у него есть рельсы, и он сидит на деревянной доске с роликами и тянет себя канатом, из помещения в помещение. А иногда он спускает туда Апупу, чтобы помог, потому что в своем нынешнем состоянии Апупа приспособлен для рытья больше любого другого существа, даже слепыша и крота, поскольку при крохотном теле своей старости он сохранил огромные руки своей юности, а Жених сделал для него лопаты, топоры и кирки короче обычных, чтобы он мог орудовать ими в тесном пространстве туннеля.
- Он смеется над всеми вами, - сказала Айелет, - он вовсе не роет убежище. Он построил себе там дворец, со всеми "люксусами", против которых так возражает наверху: нюхает травку, смотрит развратные американские фильмы, трахает девочек и делает себе маникюр.
- А как же насчет еды? - интересуется Ури.
- Его туннель доходит до дома Наифы, и она спускает ему на веревках "кишке".
А может, она права, и Жених, спустившись в свое подземное царство, снимает с себя испачканную рабочую одежду, входит в огромный зал - дорогие бассейны с мрамором, бархатом и светом, - окунается в надушенную воду, надевает сиреневый шелковый халат и смотрит каждую ночь "American beauty"? Может, его туннели уже доходят до торгового центра? А может, он построил себе там точную подземную копию "Двора Йофе" - один к одному, двенадцать гектаров подземной площади - со всем, что есть у нас наверху, кроме неба? С домом, что ждет Апупу, и Гирша, и Габриэля, и с верандой, только без вида на простор? И с индейским шатром для "Священного отряда", и домом для меня и для Алоны, и домом для Рахели, и бараком, и стенами, и запертым домом для Пнины, и огородом для Ханы - с чучелом, но без овощей?
- Так что ты там для нас вырыл, Арон? Дом? Убежище? Скажи правду!
Но Жених свое:
- Вы еще все скажете мне спасибо.
Дряхлый "пауэр-вагон" едет медленно, собирает за собой хвост гудящих, как на свадьбу, "тойот" и "нисанов" в роли шаферов, а Арон смотрит на новые дороги, которые "прокладывают портачи", жалуется на мост, построенный на соседней развязке: "Даже слепой увидит: подрядчик мерзавец, обманывает на железе, а кто-то в муниципалитете имеет с этого свой книпеле под столом", - и на тех водителей, которых "пришло время вообще убрать с дороги".
- Недавно, - рассказывал мне Габриэль, - мы поехали с ним в очередной раз в Хайфу, и он ехал, как обычно, медленно-медленно, не очень-то обращая внимание на идущих за ним, и на светофоре какой-то нервный водитель начал на него орать, и тогда он очень спокойно открыл окно, посмотрел на него и сказал ему эту свою дурацкую фразу: "Какая у тебя морда, так ты и выглядишь!" Ну, ты же знаешь этих нервных типов, их больше всего заводит, когда им говорят что-то такое, чего они не понимают. Он сразу же выскочил из своей машины и трахнул кулаком по нашему "Пауэр-вагону": "А ну, выходи, говно ты этакое, я счас твою мать поимею!" - и тогда вся моя команда как выскочит наружу через заднюю дверь, и все разом платья задрали: "И меня тоже… И меня… Я первый…"
- Так точно и было, - подтвердил Жених, хотя по лицу его было видно, что он еще не решил, кто хуже, жулики или отряд Габриэля. И тут же начал свое обычное - что "в те времена" на всю нашу Долину и Галилею "у англичан было всего трое дорожных полицейских, "трафики" мы их называли, и чтоб ты знал, Михаэль, эти трое навели здесь такой порядок, что никто не осмеливался нарушать. Самое большее, когда мы с Красавчиком-Шустером приезжали иногда на Чек-пост на его незарегистрированном "метчлессе", так мы ждали, чтобы пришел грузовик, и пока "трафик" его проверял, нам удавалось проскочить. А сегодня даже пятьдесят патрулей со всеми их радарами, и сиренами, и мигалками не помогают, все равно каждый водит и ведет себя, как ему вздумается. Так что удивляться, что вокруг сплошные преступления и взятки".
- По-твоему, все эти неприятности от Чек-поста?
Мы едем в сторону большого одинокого кипариса, что возле памятника в конце квартала. Тут асфальт кончается, и мы выходим на полевую дорогу. Жених хороший механик, но водитель так себе, а дорогу к нарциссам совсем не знает, поэтому готов отдать мне руль, чтобы мы не застряли в грязи.
- Посмотри на всех этих, - показывает он на соседний торговый центр, - посмотри на этих братков, на эти блестящие волосы торчком - вон они, вываливаются, как дерьмо, из экскурсионных автобусов, посмотри на их головы, Михаэль, как они перекрасились в блондинов, все эти черные, - как будто сразу по морде не видно, откуда родом их папы и мамы…
- Арон, - удивляюсь я, - что за разговоры? Я никогда не слышал, чтобы ты говорил о цвете людей.
Арон - человек планов и расчетов, и ему важны точность и имена.
- Не делай из меня расиста! - говорит он. - Я лично темнее большинства людей в Государстве Израиль. Дело не в цвете. Дело в том, как они держатся. Как они себя ведут. Ты посмотри на их подружек, как они все время орут и прыгают вокруг своих патлатых кавалеров, а у самих животы, как у жирной телки, от этого ихнего попкорна, который они жрут пудами! И вдобавок с голым пупом наружу… - И тут его злость вспыхивает, как войлок от запаха огня. - И это не только они! Это все! Это вообще! И эти наши безработные, которые не хотят работать, и наши богачи, которым только "люксусы" подавай, и эти "вернувшиеся к Торе", все эти мерзавцы, которые бегают теперь к нам сюда, окунаться в источник возле кибуца. Почему "мерзавцы", ты спрашиваешь? - Он почти кричит на меня, хотя я ничего не спрашивал. - Потому что говно - это говно, и сколько ты его ни окунай в источник, оно не перестанет от этого вонять. Я уважаю религиозных людей. Я очень ценил старого Шустера, хотя его семья украла у нас двух жеребят. Мне нравятся люди, которые направляют свою жизнь на что-нибудь одно. Это как разница между костром на пикнике и огнем от сварки.
Ответственный за воду в кибуце, рассказал он мне, чуть успокоившись, попросил его сходить с ним к источнику, глянуть и посоветоваться по поводу утонувшего насоса. "Так это говно, эти хасиды, они чуть в рукопашную с нами не полезли! Это, видишь ли, уже "их источник"! Это их миква! Святое место! Ну, тогда этот парень из кибуца вызвал по мобильнику нескольких ребят - из тех, что работали у них в поле, таких, знаешь, которым только дай подраться, - и ты бы посмотрел, как эти говнюки начали заискивать: "Иди, брат, иди к нам, окунись тоже, сделай доброе дело, брат…""
И тут же снова начал орать: "Какой брат? Этим я брат?! Мало мне, что за мои налоги им растят детей, так я им еще должен быть братом? Зачем? Чтобы у нас было еще больше этого дерьма и их раввинов-паразитов, которые продают людям святое масло. Ты только посмотри на них! Весь день только и делают, что окунаются в источник и расстилаются на могилах!"
- Йофы из Иерусалима тоже, - сказал я. - Ездят на гору Мерон и в Умань, целуют мезузы и расстилаются на святых могилах.
- Тоже дерьмо! Только наши дерьмо, а те - говно. Но почему ты всё время хочешь всё уравновесить, Михаэль? И почему ты всё время делаешь из меня расиста? Это же не так!
Теперь он немного успокаивается, дышит, и морщины у него на лбу тоже успокаиваются.
- Мы, евреи, - цитирует он слова, которые услышал однажды в своем "Парламенте пальмахников" и с тех пор повторяет до оскомины, - как удобрение: когда нас рассеивают по земле, мы удобряем, но когда нас собирают в одну кучу, мы становимся кучей дерьма. Эта страна не выстоит! Это дело рассыплется! Сейчас остается только думать, как нам сделать государство в следующий раз. Как и с кем.
- Даже во время твоей Войны за независимость были такие, и даже тогда некоторые уклонялись от службы, - сказал я, снова всё уравновешивая. - Среди сефардов многие погибли тогда в боях, а многие настоящие блондины в то же время сидели в кафе "Пильц" в Тель-Авиве. Отец мне рассказывал. Сидели там и любезничали с девушками.
На этот раз глаза Жениха вдруг наполняются пугающей влажностью, слезы растворяют сажу, скопившуюся под веками, прокладывая черные ручейки краски по щекам, голос прерывается и дрожит от обиды:
- Это ты на меня намекаешь? Ты обо мне говоришь? Да, я не был на поле боя, из-за этой хромой ноги меня не взяли, но я свое вложил…