Когда она одна, когда Агнес нет в доме, а она стоит на кухне и готовит дочери еду, она чувствует, что любит ее и желает ей всего самого лучшего. Медленно и обстоятельно, чтобы растянуть время, она режет зеленый лук и рыбу. Важно не споткнуться, не упасть с каната, не дать вывести себя из равновесия, в решающий миг надо смотреть вперед. Помнить о перспективе, о том, что ветреницы существуют.
- Ада! - зовет отец Ады.
Низкий голос раздается глухим вечерним эхом:
- Ада!
Нина подходит к окну и видит его наверху у поворота, он поднес руки ко рту.
- Ада! - кричит он в третий раз.
Девочки выходят из кустов. Ада бежит вверх к повороту, Агнес стоит и смотрит на нее, как она берет отца за руку и скрывается за углом, потом поворачивается и медленно спускается, заходит на кухню, от нее кисло пахнет волосами и землей, и собирается что-то сказать.
- Мама?
Не сейчас, Агнес. Ветреницы растут, Агнес. Нужно только различить их среди прочего на лесной почве и смотреть вперед, Агнес, а не назад. Не спотыкаться на том, на что нет ответа и что нельзя изменить. История начинается сейчас, Агнес, мы не в пятом, а в первом действии.
- Мама?
Давай есть. А потом ляжем спать. Завтра встанем, выспавшиеся, и наступит новый, благословенный день!
Только когда Агнес уже лежит вечером, когда сон окутал ее и заставляет подрагивать бледно-голубые веки, Нина может спокойно писать, и мысль ее летит. Когда она склонилась над своей дочерью и почувствовала запах здорового ребенка и живого человека, услышала ее ровное дыхание, как у остальных людей, сердце ее успокоилось, и мысль может воспарить. Когда ночные звуки раздаются из всех открытых окон, когда она сидит за столом под лампой. Ее путешествие - не военный и не крестовый поход, ее путешествие происходит внутри дома, в одной голове.
Антонсен приезжает в четверг
Его ждали. Пахнет зеленым мылом и цветами, гравий прибран граблями, все ждет. Они ходят по заливу и собирают мидий, а Эвенсен показывает им, где найти лучшие, Агнес держит сачок, Нина задирает юбку и ходит по воде, когда нужно. Холодно, но они возвращаются с полными ведрами, и когда бордовое "вольво" Антонсена паркуется за домом, мидии лежат в морской воде в большом ковшике. Они принимают горячий душ, вытирают друг другу спины, и тела их полны чувства, следующего только за долгим холодом в тепле, чистоте и чистой одежде, и за это мы скажем спасибо, Агнес.
Они собирают дрова для костра на пляже, теперь там так мягко без камней, что можно сидеть где угодно и бросать ракушки прямо в море, а взрослые могут пить белое вино без лицензии. Эвенсен приходит с корзинками, полными сосновых шишек, они хорошо горят и пахнут стариной. Она режет чеснок на доске у кромки воды и кидает его в ковшик, заливает уксусом и белым вином, Агнес и Уле лежат на пристани и ловят крабов. Вдалеке проплывает корабль, так тихо на палубе в тумане во время ночной вахты.
- Уле, а где твоя мама?
- Дома, ей грустно.
- Почему?
- Это только взрослые понимают, и я пойму, когда стану взрослым.
- Может, за ней сходить?
- Как хочешь.
Нина поднимается по шхере, по которой обычно спускается Сванхильд. На крутой стороне скалы сделаны ступеньки. Дом желтый, старый, расположен в провале между двух шхер, окнами к морю. В доме есть небольшая застекленная веранда с трещинами в боковых стеклах, там, в кресле-качалке, накинув на колени овчину, сидит Сванхильд и закрывает рукой глаза.
Смотреть тяжело, почти как на картину.
- Тсс! - шепчет Нина.
Сванхильд открывает глаза в надежде, что это кто-то другой, оказывается, за окном всего лишь Нина.
- Я тебя разбудила?
- Что-то случилось? Что-то с Уле?
- Нет, нет, он у нас, приходи, мы собрали мидий.
- Да-а.
Она прикусывает губу, встает, откладывает овчину на кресло, смотрит в пол отсутствующим взглядом.
- Мне просто так грустно.
- Это из-за него?
- Не только.
Она останавливает все еще качающееся кресло, стоит ему успокоиться, она снова раскачивает его.
- Кажется, я совершила какую-то ошибку еще в детстве, а теперь живу ошибочной жизнью.
- Нет, нет.
- И мне стыдно от собственной грусти, но я не могу от нее отделаться, будто все другие перестают существовать для меня, нет ни одного настоящего человека, которому я могла бы пожаловаться. Все так бессмысленно.
- Да, но если все бессмысленно, можно попробовать просто наслаждаться жизнью, а не воспринимать ее как бремя.
- То есть, ты считаешь, это вопрос воли?
Они поднимаются по ступенькам на шхеру и спускаются по привычной для Сванхильд дорожке. Вот как все выглядит со стороны ее дома, пляж с костром, а посреди костра ковшик, а за костром - белое здание с рядом окон и открытая входная дверь.
Антонсен спускается по тропинке с сиренью, рубашка его развевается, на голове - панама, в руках - газета, он похож на спустившегося на землю моряка, на поэта, сочиняющего стихи о моряках и кораблях, на спасателя, он хлопает субботней газетой по Нининому плечу и говорит:
- Вам не нужен адвокат, фрёкен? Я здесь, не очень хороший, зато дешевый.
- Спасибо, спасибо!
Из ковшика испаряется морская соль, бокалы дрожат. Они выпивают за интервью, которое, в сущности, было не таким плохим. Постепенно мидии варятся, пар валит густой, как туман, они отбегают в сторону, и только Эвенсен остается стоять посреди него и выуживает мидии красными руками. Вкус мидий, какой и должен быть на природе вечером незадолго до полного насыщения, моллюски согревают где-то внутри, в теле. Они отбрасывают ракушки как можно дальше, чтобы потом о них не порезаться, скоро, когда вода прогреется, они смогут купаться. Только Антонсен кидает далеко, он вынужден выкидывать ракушки за всех, Сванхильд не хватает сил в правой руке, потом Эвенсен догадывается, что можно собрать ракушки и кидать их на глубину с пристани. Агнес и Уле выкидывают пустые ракушки, потом запускают пойманных крабов в кипящую воду, крабы краснеют. Панцирь им ни к чему, они опускают в соус только свежее крабовое мясо, им очень вкусно.
Белое вино становится теплым в воде. Солнце перед заходом красное, круглое. Профиль Антонсена кажется бронзовым под полями панамы, густые волосы Сванхильд напоминают пожар. Все белое или светлое становится красным или золотистым и горит в этом свете.
"Несчастный человек"
Звонит телефон. Не Нинин, она свой потеряла, и не Сванхильд, она держит свой в бюстгальтере, звонит телефон Юхана Антонсена, который не знает, куда его сунул, десять крон нашедшему. Цифровые колокольчики трезвонят где-то рядом, Антонсен проверяет карманы, брюки, кусты перед ним и кусты за ним, в рубашке, в ботинках, которые он снял и где-то поставил, знать бы где. Агнес и Уле переворачивают все камни, потом все стихает, никаких колокольчиков, и они уже не надеются на десять крон, но телефон звонит опять, настойчивее. Они бегут, спотыкаются, закрывают глаза, чтобы лучше слышать, как слепые, зарывают дрожащие пальцы в песок, потом Уле находит телефон между камней у костра, он такой горячий, что Уле его тотчас роняет, Антонсен берет телефон прихваткой для кастрюль и держит далеко от уха.
Звонит один из боснийцев.
- Да, - говорит Антонсен.
- Да, понимаю, - и:
- Да, - в третий раз, и:
- Возьмите такси.
Босниец приезжает, как здорово! Агнес нашла ботинки Антонсена и получает десять крон. Теперь все на месте, Нина открывает еще бутылку белого вина.
Они смотрят на море и пьют; море, строго говоря, то же, с которого приехал босниец. Вода, бьющаяся о камни на пляже, - часть большого живого моря, которое простирается от норвежского берега до датских желтых, покрытых соломой, пустырей и французских кровавых пляжей, огибает мысы Португалии и оттуда устремляется в Средиземное море, которое, в свою очередь, в общем-то смешивается с Атлантикой, Средиземное море также огибает каблук сапога-Италии и достигает Адриатики, где оно плещется о берег бывшей Югославии и о камни, лежащие в море у того города, в котором жил Бато, который сейчас приедет.
Так тихо, что они слышат звук машины за несколько минут до приезда. Антонсен поднимается, чтобы встретить гостя, и спускается опять, Бато идет следом, большими ровными шагами, загорелый, как сам Антонсен, с кустистыми бровями и острым взглядом зеленых глаз. Он не хочет мидий, и крабов тоже, а вина с удовольствием.
- Да, спасибо, - улыбается он белоснежной улыбкой в сумерках, он - "несчастный человек" из песни Турбьорна Эгнера, которую он знает наизусть и поет с серьезным лицом, не спеша, глубоким, страстным, готовым надломиться голосом. Он начинает песню с того места, где герой попадает в собственный капкан, пробивает дырку в голове, ломает зуб, падает на тротуар, на который с крыши обрушивается куча снега и льда и зарывает его, он выбегает на улицу, чтобы отделаться от снега, но на него наезжает трамвай, норвежский автомобилист предлагает подвезти, но попадает в аварию, он вынужден идти, но когда доходит, видит, что дом его охвачен пожаром.
- Хватит! - просит Нина. - Переходи к последнему куплету!
- Продолжай, - кричит Сванхильд, - ты поешь про мою жизнь!
Несчастный человек садится на самолет, чтобы отправиться как можно дальше. Но самолет разбивается!
- Очень характерно!
Он ломает ногу и попадает в больницу.
- Ну, что я говорила!
- Хватит! - кричит Нина. - Хватит уже!
В больнице он знакомится с медсестрой, такой доброй и хорошей, что герой спрашивает ее: "Хочешь выйти за меня?" И медсестра говорит "да", и теперь все хорошо!
- Ну вот, все кончилось хорошо!
- Только в песне.
Бато улыбается и протягивает бокал. Он знает еще более грустные песни, но с ними можно подождать.
- Да, давайте подождем, - просит Нина.
Он ждет. Здесь хорошо. Спасибо за приглашение. Здесь хорошие люди. Он хлопает Юхана Антонсена по плечу.
Здесь хорошо. Белые звезды на востоке становятся ближе, скоро они достигнут вершины горки, бесконечный вечер мягко окутывает их. У приманки, которую Агнес прикрепила на пристани, собрались поесть крабы. Пускай. Нина бросает выброшенные на берег доски, которые она только что собрала, в костер, из их сердцевины идет запах соли, острый запах моря. Солнце давно село, и месяц гамаком раскинулся на небе. Его отблески держатся в окнах и в тяжелых каплях росы на траве, которые не падают, зато падают тени, легкий весенний дождь капает, наполняя бокалы, потом ветер срывает листья сирени с деревьев и роняет в бокалы, полные дождя. Они заходят в дом, только Сванхильд хочет остаться на улице и промокнуть, охваченная приступом сильной тоски.
- Да, да, - говорит Антонсен, - мы все живем в ожидании.
Бато кивает:
- С любопытством мы оборачиваем лица к горизонту.
- Ждать с доверием, - говорит Нина, - и принимать с благодарностью. В этом прекрасном мире все возможно!
Бато достается второй номер, рядом с номером Антон-сена. На следующее утро они оба уезжают еще до ее пробуждения.
Сюрприз!
Звонит Франк Нильсен, он собирается организовать сорокалетний юбилей своей сестры. В будний день, в четверг, наверное, это дешевле, чем в выходной. Не больше тридцати гостей, никаких ночевок, это, наверное, дешево? Большинство живет поблизости, их заберет микроавтобус в два часа ночи ровно, когда все кончится, это ведь не дорого? Меню как можно проще, рагу или что-то дешевое. Алкоголь у нас будет свой, сколько это может стоить?
Нина считает, и они сходятся в цене.
Ей приходит много писем о празднике. Это - сюрприз. Сестру разыграет подруга, после работы подруге неожиданно позвонят, и придется уехать.
Сестра огорчится и побредет домой, но тут случайно мимо проедет сосед и предложит подвезти. По дороге он вспомнит, что надо по делу заехать в Грепан, когда они приедут, пансионат будет погружен в темноту, но как только она переступит порог, зажгутся свечи и гости устремятся навстречу: сюрприз! С днем рождения!
Франк Нильсен отвечает за серпантин, шарики и именные карточки на столе, песни, напечатанные на розовой бумаге, и картонные кружки для пунша, он приезжает утром в тот же день с набитым фургоном. Светит солнце, небо поднимается все выше, он монтирует собственную караоке-систему, вскоре они слышат голос Франка Нильсена под аккомпанемент Фрэнка Синатры. I did it my way. Нинин нож для лука работает в такт на шиферном столике. Франк Нильсен надувает шарики привезенным с собой гелием, он прекращает петь, и диск играет без его аккомпанемента. Вскоре в воздух поднимаются синие и красные шарики, несколько лопается и исчезает, Ада и Агнес обвязывают их нитками и крепят к стульям, лампам и к перилам в прихожей. Тридцать картонных шляп стоят на стойке в холле, шестидесятиградусный спирт из Швеции выливается в самую большую в доме кастрюлю вместе с лимонадом и консервированными фруктами.
- Попробуйте, - с восторгом говорит Франк Нильсен и протягивает полную до краев картонную кружку Нине, склонившейся у плиты над второй по величине кастрюлей. Пунш забирает. Половник двигается быстрее под музыку. Франк Нильсен расставляет столы буквой "П", в середину ставит все подсвечники, имеющиеся в доме, серпантин свисает красными и желтыми кольцами со всех ламп и со всего остального, где он только уместен. Чили кон карне кипит в кастрюле, рис готов к варке, открыто красное вино, его Нина купила сама. Франк Нильсен улыбается, довольный всем, высокий, с темными, вьющимися на затылке волосами, он поет: "If I can make it there, I can make it anywhere", в руках он держит пунш, его хулиганский взгляд блестит поверх очков, он обнимает Нину одной рукой и говорит на очаровательном северном диалекте: мы вдвоем к вечеринке готовы.
Гости приезжают партиями до семи, им выдают шляпы на головы и пунш в руки, Франк Нильсен пересчитывает гостей, доходит до тридцати, поднимается на лестницу, хлопает картонной кружкой и кричит:
- Заткнитесь! Эй, народ! Заткнитесь, наконец!
- А что такое?
- Слушайте, черт возьми! Сейчас Элина, моя сестра-юбиляр, в компании Фрэйдис, но Фрэйдис, наверное, уже пора ехать домой?
- Дааа!
Он достает телефон из чехла на ремне и звонит:
- Фрэйдис? Это Франк! Няня сломала ногу, вдоль и поперек. Тебе придется ехать домой!
У него включена громкая связь, чтобы все слышали, как она натужно-естественно говорит:
- Да ты что? Правда? Еду, прямо сейчас!
- Да, срочно!
- Господи, да, конечно, уже еду!
Через двадцать минут взволнованная Фрэйдис приезжает на такси и рассказывает, как огорчилась Элина, когда она уехала. Гости толпятся вместе вокруг нее и кастрюли с пуншем и строят планы, как они спрячутся, когда будет подъезжать машина: шофер даст сигнал на повороте, и они представляют себе реакцию Элины, когда они, все тридцать, неожиданно выпрыгнут и хором закричат: "Сюрприз!" И: "С днем рождения!" Но не раздается никакого сигнала, машина не подъезжает, а кастрюля с пуншем вот-вот опустеет. Франк ходит, прижимая к уху мобильник, Элинин муж тоже.
Никто не звонит и никто не сигналит, и пора доставать третью по величине кастрюлю. Франк выливает в нее остатки шестидесяти градусного шведского спирта, Нина добавляет лимонад, в этот раз придется обойтись без консервированных фруктов. Народ жадно напивается, и настроение на лестнице, где большинство уселось в ожидании, резко улучшается. Женщины сняли высокие каблуки, мужчины распустили узлы на галстуках, курильщики стоят на улице во дворе, потому что у некоторых дам среди гостей - астма, кто-то играет в "дартс" на стене сарая.
Франк Нильсен собирается позвонить шоферу, но это рискованно, если Элина сидит рядом. Через полчаса он все-таки звонит и узнает, что шофер и следа ее не видел, что-то явно не сходится. Третья по величине кастрюля пустеет. Потом звонит телефон супруга, номер, высветившийся на дисплее, - Элинин, Франк просит тишины, все собрание замолкает, навостряет слух, а супруг включает громкую связь.
- Привет, - говорит она будничным голосом, - это я.
- Ты где?
- Где я? Я с Фрэйдис, я же говорила.
- Да, но…
- Она немного расстроена, дела с Пером не очень ладятся, она хочет, чтобы я осталась у нее ночевать.
Рот у супруга кривится, в уголках рта что-то блестит, в холле настает полная тишина.
- Эй, ты здесь?
- Да, - выдавливает он из себя, астматические женщины кусают губы.
- Так я остаюсь у нее, хотела просто предупредить. Чтобы ты не сидел и не ждал. Завтра я оттуда сразу пойду на работу, передай детям от меня спокойной ночи, привет от Фреэйдис, пока!
Они слышат щелчок, рука супруга падает и повисает. Кажется, будто он хочет что-то сказать, будто бы слова застряли у него в горле, какой-то вопрос, и еще несколько гостей открыли рты, словно из них тоже что-то собирается вылететь. Картонная корона супруга, до этого так горделиво возвышавшаяся на его голове, сползает набекрень, золотистая резинка соскользнула на подбородок и оставила заметную вмятину на коже.
- Что случилось? - спрашивает женщина с деланной наивностью.
- Переночует у Фрэйдис?
- Фрэйдис, что происходит?
Фрэйдис хлопает глазами. Они расступаются вокруг нее и ждут разъяснений. Она заикается, это ведь не ее вина, она и понятия не имела.
- Она со мной была, как обычно.
- Как она выглядела, какой она тебе показалась, она была расстроена?
Вообще-то это довольно интересно.
- Нет, нет, наоборот! У нее было отличное настроение, она была в новом красном платье от Гуччи, будто бы собиралась на вечеринку, - рассказывает Фрэйдис и только потом понимает, что говорит.
- Может, она и собирается на вечеринку, - предположил какой-то оптимист.
- Может, она раскусила нас и собирается разыграть в отместку, скоро окажется в дверях и скажет: "Сюрприз!"
Если бы все было так прекрасно!
- Может, ей нужно время побыть одной?
Это предположила уставшая маленькая женщина в сером.
- Целую ночь? - спрашивает менее чувствительная дама, и при слове "ночь" дело сделано. Муж Элины осел на кресле. Франк Нильсен дает ему последние полбутылки спирта, сбереженные для него самого, и набирает номер сестры. Компания дрожит от любопытства, раздается гудок, громкая связь включена, три раза звонит телефон, прежде чем она весело и беззаботно отвечает: "Элина слушает!"
- Это Франк, - говорит Франк серьезным голосом.
- Вижу, - дружелюбно отвечает она, - что случилось?
Франк становится менее резким, чем был секунду назад.
- Где ты? - спрашивает он странным голосом.
- Ты как-то странно говоришь, тебе плохо?
- Нет, - говорит он как можно бодрее. - Где ты? - повторяет он.
- То есть? Что такое?
- Где ты? - гремит Франк, выходя из себя, Элина затихает, потом интересуется с легким беспокойством:
- Франк, тебе нехорошо?
- Нет, - измучившись, отвечает Франк.
- Тебе нужна помощь?
- Нет, - шепчет он и опускается на подлокотники к деверю.
- Где ты? - повторяет он, чуть не плача.
- Что это значит? - шепчет она. - То есть? Это секрет. И вообще все очень некстати.