- Теперь они думают, что это самоубийство, - сказал он. - Так говорят все вокруг.
- Самоубийство? И как же он покончил с собой?
- Перерезал горло.
- Вы полагаете, что я должен в это поверить?
- Говорю то, что слышал.
- Значит, он шел себе по улице, вдруг перерезал себе горло, а потом зарылся на свалке?
- Я повторяю только то, что мне сказали.
- Кто сказал?
- Это не важно. - Бармен скрылся в служебной каморке.
Почему я сразу не ушел тогда? Почему не сделал полный разворот и не исчез? Я мог бы вернуться в свою chaambre, в считанные минуты собрать вещи и осесть в каком-нибудь другом квартале. Ведь в Париже было полно убогих лачуг в еще более убогих quartiers, где без труда можно найти прибежище и существовать, пока не кончатся деньги.
А что потом? Что?
Этот вопрос мучил меня, пока я сидел в маленьком баре на улице де Паради за кружкой pression, мечтая, чтобы барменша оказалась свободна. Внезапно я поймал себя на том, что изучаю изгиб ее бедер, ложбинку между грудями, просматривавшуюся в V-образном вырезе футболки… В тот вечер - впервые с тех пор, как Сьюзан вышвырнула меня, - я захотел секса. Не могу сказать, что все это время я не думал о сексе. Просто на меня так давила тяжесть сопряженных с ним несчастий, что сама мысль об интимной близости казалась путешествием в мир опасностей. Но либидо - особенно подогретое парой пива - брало свое. Пока я разглядывал барменшу, она поймала мой оценивающий взгляд и, улыбнувшись, еле заметно кивнула в сторону верзилы с татуировками (он стоял спиной к нам, вытаскивая из гриля croque monsieur). Ее жест красноречиво говорил: я занята. Но улыбка, казалось, намекала на то, что она бы добавила: к сожалению. По крайней мере, мне хотелось верить в это. Точно так же, как и в то, что Камаль "сам себя подставил", потому что задолжал кому-то денег, или сорвал сделку по наркотикам, или же поживился в кассе кафе, а может, просто не так посмотрел на какую-то женщину. Или…
В голове у меня пронеслись с полдюжины других "или"… вместе с настойчивой мыслью: вспомни, что говорил Камаль, когда предложил тебе работу. "Это вас не касается". Хороший совет. Так что допивай свое пиво и проваливай. Скоро полночь. Пора на дежурство.
В ту ночь я раскрыл свой блокнот, и оттуда вывалился листок бумаги. Это был клочок с телефоном Лоррен Л’Эрбер. Я уставился на него и подумал: а что я теряю. В конце концов, это всего лишь вечеринка.
- Это не вечеринка, - произнес высокомерный мужской голос, ответивший по телефону; говорил американец со слегка жеманными интонациями и явно заносчивыми манерами.
- Это салон.
Спасибо за семантические тонкости, приятель.
- А на этой неделе что-нибудь будет?
- Comme d’habitude.
- Что ж, могу я зарезервировать место?
- Если получится. Боюсь, список гостей очень, очень большой. Ваше имя, пожалуйста?
Я назвал себя.
- Вы прибыли из…
- В настоящее время я проживаю здесь, но вообще-то я из Огайо.
- В Огайо еще живут люди?
- Когда я уезжал оттуда, жили.
- Каков род ваших занятий?
- Я романист.
- Публикуетесь в…
- Пока не публикуюсь.
Мужчина издал глубокий вздох, словно говоря: о боже, еще один будущий писатель…
- Вступительный взнос составляет двадцать евро, - услышал я. - Пожалуйста, приносите эту сумму в конверте, подписанном вашим именем. Запишите номер, чтобы открыть замок, и не теряйте, потому что мы не отвечаем по домофону после пяти вечера. Если вы потеряете код, войти не сможете. Приглашение действительно только для вас. Если вы придете не один, вас обоих выставят за дверь.
- Я приду один.
- Кстати, у нас запрет на курение. Мадам Л’Эрбер не выносит табачного дыма. Мы просим наших гостей приходить между семью и половиной восьмого вечера. Дресскод - элегантный. Помните: наш салон - это театр. Вопросы будут?
Да. Как вам нравится выражение "пошел в жопу"?
- Продиктуйте, пожалуйста, адрес, - произнес я.
Мужчина назвал адрес. Я записал.
- Будьте готовы к тому, чтобы эпатировать публику, - сказал он. - Тех, кто производит впечатление, приглашают прийти вновь. Ну а тех, кто не соответствует…
- Я просто мастер эпатажа.
Он фальшиво рассмеялся. И произнес:
- Что ж посмотрим.
9
Огромная офигенная квартира возле Пантеона…
Эти слова из письма Дуга вспомнились мне в тот воскресный вечер, когда я шел по бульвару Сен-Мишель в сторону Люксембургского сада. К предстоящему мероприятию я тщательно подобрал одежду: черная рубашка, черные брюки и черная кожаная куртка, прикупленная накануне в секонд-хэнде на Фобур Сен-Мартен. Вечер выдался холодным, и куртка не спасала от ветра. У меня оставалось пятнадцать минут в запасе, и я заглянул в соседнее кафе. Там, чтобы подбодрить себя, я заказал виски. Нет-нет, никакого односолодового или иного премиум-бренда - просто стандартный скотч. Вместе с заказом официант принес счет; перевернув его, я увидел цену, и мне стало дурно. Одиннадцать евро за глоток? Добро жаловать в Шестой округ…
Однако кафе было уютное, и я бы не отказался посидеть часок, смакуя виски и почитывая очередной роман Сименона, "Грязь на снегу", который только что приобрел. Но время близилось к пяти, и я поспешил в салон Лоррен Л’Эрбер, пытаясь не забивать себе голову подсчетами, сколько еды я мог бы купить на эти одиннадцать евро, что были заплачены за удовольствие.
Адрес звучал так: улица Суффло, дом номер 19. Tres baussmannien. В Париже сохранилось немало архитектурных шедевров эпохи барона Османна. Дом, который я искал, был из той же серии: большое помпезное здание этажей в шесть, со всеми необходимыми атрибутами барокко. Его месторасположение - на улице, спускающейся вниз от Пантеона, - и элегантное лобби красноречиво свидетельствовали о том, что этот immeuble haussmanien олицетворяет собой великие буржуазные ценности. И это означало, что, еще не переступив порога дома Лоррен Л’Эрбер, я уже ощущал себя полным ничтожеством.
Тем не менее я набрал код замка. С характерным щелчком дверь открылась. В вестибюле имелось переговорное устройство. Подняв трубку, я нажал кнопку с именем хозяйки. Мне ответил все тот же американец, прощупывавший меня в телефонной беседе. В трубке были слышны голоса.
- Ваше имя, пожалуйста… Votre пот, s’il vous plait.
Я назвал себя.
- Секундочку, пожалуйста, ип instant… - И тут же: - Четвертый этаж, налево… quatrieme etage gauche…
Лифт оказался маленькой золоченой клеткой. До моих ушей стали долетать оживленные голоса. Я вышел из лифта, повернул налево и позвонил в дверь. Мне открыли. На пороге, словно часовой, возник низкорослый мужчина в черных слаксах и черной водолазке. У него были подстриженные бобриком волосы, в руках - стильная планшетка из нержавейки и дорогая авторучка.
- Мсье Рикс?
Я кивнул.
- Генри Монтгомери. Помощник мадам Л’Эрбер. Ваш конверт, пожалуйста.
Я полез в карман, достал конверт и передал ему. Он проверил, написано ли на нем, как положено, мое имя. Убедившись, что все оформлено правильно, он сказал:
- Верхнюю одежду оставьте в первой комнате налево по коридору, еда и напитки dans la cuisine. Но, раздевшись, вы должны вернуться сюда, чтобы я мог представить вас мадам. D ’accord?
Я снова кивнул и проследовал по коридору в направлении, указанном Монтгомери.
Коридор оказался очень длинным, с высокими потолками. Стены были белыми. Большую часть стен занимал огромный абстрактный монохром из пяти пластин. Каждая пластина представляла собой оттенок зеленого, внешние были чуть светлее, а во внутренних цвет сгущался едва ли не до черноты. На первый взгляд это показалось мне имитацией Кляйна или Ротко, причем не слишком удачной. Но я решил, что еще не время высказывать вслух подобные умозаключения. Синдром Туретта меня пока не охватил.
Я проследовал дальше по коридору, к первой двери, слегка приоткрытой. За дверью оказалась маленькая комната с двуспальной кроватью и стулом из единого куска формованного пластика; последний являл собой образчик мебельного авангарда, столь популярного в конце шестидесятых, но ныне это смотрелось как отголосок эры палеозоя. Над кроватью (как я предположил, это была гостевая комната) висела огромная картина с изображением обнаженной бесстыжей красавицы с развевающимися, как щупальца медузы, волосами и пестрым (психоделическим?) сплетением экзотической флоры и дикой фауны в гуще лобковых волос. Трудно представить, как можно уснуть под таким полотном. И все же эффектная кричащая палитра привлекла мое внимание. Должно быть, я задержался у картины (я бы назвал ее "Лето любви") чуть дольше отведенного времени, поскольку у меня за спиной прозвучал голос Монтгомери:
- Мистер Рикс… Мадам ждет вас.
- Извините, просто…
Я жестом показал на полотно.
- Нравится? - спросил он.
- О да, - солгал я. - Тем более что это символизирует определенную эпоху.
- Знаете художника?
- Питер Макс?
- Ну, нет… Он был слишком коммерческим.
А этот парень разве рисовал не на потребу публике?
- Так кто же автор?
- Тер де Клоп, biеп sur.
- О да, bien sur, - со знанием дела кивнул я.
- И вам, должно быть, известно, что мадам была его музой…
- Так это Лоррен Л’Эрбер? - спросил я, не скрыть своего изумления.
- Да, это действительно она, - ответил Монтгомери.
Он сделал мне знак следовать за ним. Мы прошли обратно по коридору и свернули налево, в большую гостиную. В гостиной ничего нового для себя я не открыл: те же белые стены, высокие потолки и дурные образчики поп-арта. Разве что пространства побольше: размеры комнаты были тридцать на двадцать. В гостиной преобладал черный цвет - большинство гостей было в черном, и я, по крайней мере, не выделялся из толпы; вдоль стен были расставлены белые кожаные диваны, здесь же - несколько старомодных стульев из формованного пластика, на стенах - пара этюдов в стиле ню с мадам работы того же художника. Но Монтгомери вовремя увел меня в сторону от картин. Твердой рукой он взял меня за плечо и развернул кругом, подтолкнув к габаритной во всех отношениях даме. Ростом она была около шести футов, весом фунтов двести пятьдесят, не меньше; мясистое лицо раскрашено в стиле театра кабуки - на фоне выбеленной кожи выделялись огромные красные губы. Шею украшало колье с золотыми знаками зодиака; все пальцы унизаны кольцами, каждое указывало на принадлежность хозяйки к оккультному движению "Новый век". Ее волосы - теперь уже серебристые - были заплетены в косу длиной во всю спину. Одета она была в кафтан, в руках - бокал шампанского.
Не убирая руку с моего плеча, Монтгомери наклонился и что-то прошептал мадам на ухо. Она разом оживилась:
- Привет, Гарри!
У нее был густой южный акцент.
- Мадам Л’Эрбер…
- Отныне я для вас Лоррен. Ты вроде писатель?
- Романист.
- Возможно, я что-то читала из твоих романов?
- Определенно нет.
- Что ж, жизнь длинна, мой дорогой.
Бегло осмотрев гостиную, мадам остановила взгляд на парне лет сорока. Черный плисовый пиджак, черные джинсы, черная футболка, маленькая бородка, строгое лицо.
- Эй, Чет, иди сюда, тебе будет с кем поговорить, - громко произнесла она.
Чет подошел, настороженно разглядывая меня.
- Тебе надо познакомиться с Четом, - обратилась она ко мне, - этот парень тоже янки, преподает в Сорбонне. - А потом небрежно бросила Чету: - Гарри - что-то вроде писателя.
Хозяйка салона оставила нас наедине. Последовала неловкая пауза. Чет явно не собирался первым заводить разговор.
- Какой предмет вы преподаете? - спросил я.
- Лингвистический анализ. - Он явно ожидал моей реакции.
- На французском?
- На французском.
- Впечатляет, - сказал я.
- Я тоже так думаю. А вы что пишете?
- Пытаюсь написать роман…
- Понимаю… - Чет скучающе поглядывал по сторонам.
- Надеюсь закончить черновой вариант к…
- Это очень интересно. Было приятно побеседовать вами.
Навязанный мне собеседник ушел. Я остался чувствуя себя полным идиотом. Гарри - что-то вроде писателя. Удар ниже пояса… Все вокруг были увлечены разговорами и выглядели раскованными, интересными, успешными, чего нельзя было сказать обо мне. Решив, что срочно нужно выпить, я пошел на кухню. Там стоял длинный стол, на столе - дюжина упаковок с дешевым вином: красным и белым. Продуктовое "изобилие" было представлено тремя большими формами с подгоревшей лазаньей и десятком багетов, обезображенных беспорядочным ощипыванием. Низкопробное вино и весьма скромная закуска намекали на то, что хозяйка салона - при обдираловке в двадцать евро - явно не утруждала себя расходами. Все это не тянуло больше чем на четыре сотни. Даже если накинуть лишнюю сотню на обслугу (шведским столом заведовали две девушки; они же следил тем, чтобы использованные бумажные тарелки и пластиковые вилки вовремя оказывались в мусорном ведре), еженедельный расход составлял максимум пятьсот евро. Но, как мне показалось, гостей в квартире набралось больше сотни, и каждый заплатил вступительный взнос. Достаточно было нехитрой арифметики, чтобы подсчитать, что за сегодняшний вечер мадам получила чистую прибыль в полторы тысячи евро. Если предположить, за год она проводит сорок таких "вечеринок"… Шестьдесят штук, совсем не хило… Так что пусть Монтгомери заткнется со своим "блистать и эпатировать", иначе больше не позовут. Бизнес есть бизнес - позовут, и еще как.
В салоне были свои завсегдатаи. Чет - один из них. Так же как и парень по имени Клод. Миниатюрный, в черном костюме с узкими лацканами и темных очках, черты печального лица слегка заострены, он был точной копией гангстера из фильмов Жан-Пьера Мелбвиля эпохи пятидесятых.
- Чем вы занимаетесь? - спросил он меня по-английски.
- Простите, я говорю по-французски.
- Лоррен предпочитает, чтобы в ее салоне говорили на английском.
- Но ведь мы в Париже…
- Нет, monsieur. Мы в Madame’s Paris. И здесь мы все говорим по-английски.
- Серьезно?
- Абсолютно. Мадам недостаточно хорошо владеет французским. Ее словарного запаса хватает на то, чтобы заказать обед в ресторане или накричать на марокканскую femme de menage, если зеркало на туалетном столике окажется не слишком чистым. А в остальном… rien.
- Но ведь она здесь живет уже…
- Тридцать лет.
- Это невероятно!
- В Париже полно англофонов, которые даже не потрудились выучить язык. И Париж принимает их - потому что Париж толерантный город.
- Если только ты белый.
Клод посмотрел на меня как на сумасшедшего.
- Почему вам в голову приходят подобные мысли. Этот салон… такое замечательное место, настоящий souk des idees.
- А какими idees торгуете вы, Клод?
- Я ничем не торгую. Я всего лишь педагог. Частные уроки французского. Очень разумные расценки. И прихожу на дом. - Он протянул мне свою визитку. - Если вы хотите усовершенствовать свой французский…
- Но зачем мне совершенствовать свой французский, если я могу прийти сюда и говорить с вами по-английски?
Он натянуто улыбнулся.
- Очень остроумно, monsieur. А вы чем занимаетесь.
Я сказал. Он закатил глаза и жестом обвел толпу перед нами.
- Здесь каждый писатель. И каждый говорит о книге, которую пытается написать… - С этими словами он ушел.
Клод оказался прав. Я встретил по крайней мере еще четырех писателей. Один из них - разбитной парень из Чикаго (впрочем, мне еще ни разу не попадались сдержанные и скромные чикагцы). На вид ему было лет сорок; из разговора я узнал, что он преподает "основы деятельности средств массовой информации" в Северо-Западном университете и только что опубликовал свой первый роман в каком-то ретроградском издательстве (по его словам, дебютный опус был упомянут в книжном обозрении "Нью-Йорк таймс бук ревью"); в Париж парень приехал на год как стипендиат. Рассказав о своих творческих успехах, чикагец пустился в пространный монолог о том, что в "предстоящее десятилетие" нас всех признают новым "потерянным поколением", бежавшим от "гнетущего конформизма президентства Буша", бла-бла-бла…. на что я смог лишь произнести убитым голосом.
- Да мы безнадежно потерянное поколение.
- Это сарказм? - спросил он.
- С чего вы взяли?
Вместо ответа он удалился.