- Нет, это не было криком о помощи. Если правильно перерезать горло, умрешь на месте. Я была неаккуратна… Корти каким-то образом удалось остановить кровотечение. Он вызвал "скорую", и…
- Ты выжила.
- К сожалению… да.
- А мсье Корти?
- Пару раз он навещал меня в госпитале, потом прислал чек на десять тысяч франков - тогда это было состояние - с короткой запиской, в которой желал мне благополучия в будущем. Больше я о нем ничего не слышала.
- А что стало с водителем машины?
- Он оказался человеком со связями, так что ему удалось избежать огласки. Судья, которому передали дело, снял обвинения в убийстве и квалифицировал преступление как случайный наезд по неосторожности. Мне была положена компенсация - пятьдесят тысяч франков. Я отказалась, но мой адвокат сказал, что я буду ненавидеть себя за то, что не взяла деньги… тем более что его стараниями сумма может быть увеличена на пятьдесят процентов.
- Так ты приняла компенсацию?
- Семьдесят пять тысяч франков за жизни двух самых дорогих мне людей.
- И водитель исчез из поля зрения?
- Не совсем. Мир живет по странным законам. Спустя три недели после наезда дом Анри Дюпрэ подвергся ограблению. Это случилось среди ночи, Дюпрэ вспугнул грабителя, завязалась драка, и хозяин дома был заколот ножом в сердце.
- Ты почувствовала себя отомщенной?
- В этом что-то было, я так думаю. Тем более что Дюпрэ не слишком-то раскаивался в убийстве моей семьи. Его адвокаты сделали за него всю грязную работу, и я так и не дождалась хотя бы открытки с извинениями за то, что он совершил. Все, что я получила, - это чек.
- Выходит, у мести своя добродетель?
- Общепринятая мораль пытается убедить нас в том, что месть опустошает душу. Какой бред! Каждый хочет, чтобы зло было наказано. Каждый хочет "быть отомщенным". Каждый хочет того, что вы, американцы, называете "расплатой". И почему нет? Если бы Дюпрэ не убили, я бы всю жизнь прожила с мыслью о том, что он легко отделался. Тот грабитель оказал мне огромную услугу: он оборвал жизнь, не достойную продолжения. И я была ему благодарна. Но если уж договаривать до конца… Можно смириться с потерей мужа - как бы ты по нему ни тосковала, - но пережить смерть своего ребенка невозможно. Никогда. Смерть Дюпрэ не облегчила мои страдания, хотя и принесла какое-то мрачное удовлетворение. Уверена, тебя это пугает.
- Одна часть меня так и хочет сказать: "Да, я в ужасе…"
- А другая?
- Очень хорошо понимает твои чувства.
- Потому что ты тоже жаждешь мести?
- Мои страдания - ничто в сравнении с твоими.
- Это верно, у тебя ведь никто не умер. Но ты пережил крах своей семьи, своей карьеры. Твой ребенок с тобой не разговаривает…
- Ты мне уже напоминала об этом.
- Так же, как ты напоминаешь себе об этом каждый час, каждый день. Потому что так работает чувство вины.
Я встал и начал одеваться.
- Уже уходишь, так скоро? - игриво спросила Маргит.
- "Час колдовства" уже близок, не так ли?
- Верно, но еще ни разу ты не уходил, не выказывая недовольства. С чего вдруг такие перемены?
Я промолчал.
- Ответьте честно на этот вопрос, мсье Рикс. Человек - я полагаю, это мужчина, - который причинил боль… Не хочешь ли ты, чтобы ему воздалось по заслугам?
- Конечно хочу. Но я никогда не буду насылать на него кару…
- Ты слишком порядочный, - вздохнула она.
- Едва ли, - ответил я и добавил: - Увидимся через три дня?
- Ты дурак, если хочешь продолжать это.
- Да, дурак.
- Значит, через три дня, - сказала она, потянувшись за сигаретой.
В ту ночь, пока я сидел за столом в своем бункере, в моей голове без конца прокручивался рассказ Маргит. Трагизм этой жуткой истории, лишний раз подтверждающей, что жизнь может оборваться в любой момент, потряс меня. Теперь я понимал, почему Маргит держит дистанцию, почему она так сдержанна, если не считать приступов страсти, охватывающих нас обоих. Чем больше я думал об этом, тем яснее осознавал, насколько глубоко ее горе. Маргит была права: после таких событий невозможно оправиться. Мы можем лишь приспособиться к чувству утраты, но не можем подавить его. Наглухо запереть свою боль, избавиться от нее никому еще не удавалось…
К утру моя смена не закончилась - это была первая ночь двенадцатичасового марафона, на который я согласился ради выходного. Лишние шесть часов показались вечностью. Я с трудом заставил себя написать еще тысячу слов. Потом прочел пятьдесят страниц из Сименона, потом сделал несколько приседаний на бетонном полу в попытке восстановить кровообращение и хоть как-то пробудить мозг. Посетителей было больше, чем ночью. При дневном свете я мог разглядеть их лица, хотя они опускали головы, когда произносили пароль. Все - мужчины турецкого происхождения. Так кто же такой мсье Монд? Тот, кого тебе лучше не знать.
Когда я вышел на улицу, солнечный свет ослепил меня. Домой я плелся без привычных круассанов. Дома я провалился в глубокий пустой сон, поставив будильник на семь вечера. Проснулся я с мыслью о том, как изменилось все мое существование: ночная работа на неведомого мне мсье Монда, раз в три дня встречи с непонятной подружкой, и вот теперь - выходной, который скорее всего будет отмечен бессонницей, поскольку я уже втянулся в режим дневного сна.
Вечером я поспешил в кинотеатр "Гранд Аксьон" на улице дез Эколь, чтобы успеть на сеанс в четверть девятого (показывали фильма Стэнли Кубрика "Спартак"), Когда в половине двенадцатого сеанс закончился, в голове настойчиво стучала мысль: Маргит живет всего в пяти минутах ходьбы отсюда. Отгоняя ее, я зашел в мексиканскую закусочную на бульваре Сен-Жермен, подавали гуакамоле (я съел его аутентичный) и потрясающий коктейль "Маргарита". К этому были добавлены энчилады, которые отлично пошли под пиво из Богемии. Еда обошлась мне в пятьдесят евро, но я даже не поморщился, расставаясь с такой суммой. В конце концов, я отработал двенадцать часов, и в перспективе у меня была первая свободная ночь за два месяца. После закусочной я заглянул в табачный киоск, купил "Кохиба Робусто" и двинулся вдоль Сены, попыхивая дорогой кубинской сигарой. Так я добрел до Шатле, где вдоль улицы Ломбар тянулись джаз-клубы. Поскольку было уже полвторого ночи, вышибала впустил меня в "Сансайд", даже не слупив двадцать евро за вход. В клубе я опрокинул пару виски, слушая "так себе" певицу - худую, с шапкой кучерявых волос и слабеньким голосом. В сопровождении бэк-вокала она выдавала стандартный набор из Эллингтона и Стрейхорна. Когда клуб опустел, я пешком двинулся в сторону Десятого округа. Было уже глубоко за два. Этот уголок Парижа был пустынным, если не считать клошаров, привыкших спать на улице, и редких подвыпивших прохожих вроде меня. Я шел по бульвару Севастополь по направлению к дому. У станции Шато д’О на меня с опаской покосилась компания африканцев, видимо приняв за копа. Я напрягся, ожидая стычки, но все обошлось. Улица де Паради встретила меня опущенными ставнями - турецкие кафе для работяг давно закрылись. Так же, как рестораны для bobos. Редкие уличные фонари отбрасывали свет на мостовую. Тишину ночи нарушало лишь цоканье моих каблуков… пока я не расслышал впереди ритмы дерьмовой поп-музыки, доносившиеся из моего бара.
- Когда я вошел, барменша - турчанка в короткой юбке, такой же тесной, как и джинсы, что она обычно носила, - налила мне кружку пива, потом отвернулась, достала два стакана и бутылку, плеснула в стаканы прозрачную жидкость и добавила по капле воды. Когда жидкость помутнела, она подняла свой стакан и сказала:
- Serefe.
- Serefe, - ответил я, поднял свой стакан, чокнулся ней и залпом выпил жидкость, на вкус напоминающую пастис. Желудок тотчас полыхнул огнем. Чтобы затушить его, я глотнул пива.
Барменша улыбнулась.
- Ракия, - сказала она, наливая следующую дозу. - Опасно.
Ее звали Янна. Она была женой хозяина Недима, того самого парня с татуировками. Как оказалось, два дня назад он уехал в Турцию, чтобы помочь с похоронами какого-то дяди.
- Когда выходишь замуж за турка, будь готова к тому, что они вечно хоронят каких-то дядьев, или же строят заговоры против тех, кто осмелился сказать дурное об их семье, или…
- Вы не турчанка? - спросил я.
- Разве что по крови. Мои родители из Самуна, но они эмигрировали в семидесятых, а я родилась уже здесь. Так что я француженка, но, если ты родился в турецкой семье, тебе не вырваться из ее тисков. Вот почему все кончилось тем, что я вышла за Недима - своего троюродного брата и… полного дурака.
Она снова чокнулась со мной и выпила ракию. Я последовал ее примеру.
- Ракия хороша только в одном случае, - сказала она. - Если хочешь напиться…
- Время от времени всем нам хочется напиться, - ответил я.
- Tout a fait, monsieur. Но у меня вопрос. Омар - ochon - говорит, что вы американец.
- Так и есть.
- Тогда почему вы живете по соседству с ним?
- Вы когда-нибудь слышали выражение "бедный художник"?
- Я еще никогда не встречала художников. Здесь кругом одни козлы.
- Художники тоже могут быть козлами.
- Но, наверное, они интересные козлы.
После трех ракий - с перерывом на заказы двух алкашей, сидевших в углу, - Янна рассказала мне историю своей жизни. Выросла она в этом "дерьмовом arrondissement", где все пропитано турецким духом, в школе ее вечно дразнили immigres, хотя она не была иммигранткой, в семнадцать она начала работать в отцовской epicerie, три года назад родители заставили ее выйти замуж за Недима ("Подарок к совершеннолетию от моих чертовых предков").
- Могло быть и хуже, конечно. По крайней мере, это бар, а не laverie.
Недим оказался редким хамом:
- Я должна раздвигать ноги два раза в неделю… Отвратительно, тем более что он постоянно рыгает перед, тем как кончить…
Мы продолжали пить ракию, Янна курила сигарету за сигаретой и кашляла. Когда последние посетители, шатаясь, вышли из бара, она обвела взглядом помещение - грязные стаканы, переполненные пепельницы, заляпанные столы - и содрогнулась.
- Вот, - сказала она, - итог всей моей жизни.
- Мне пора, - сказал я.
- Еще нет, - возразила Янна, подошла к входной двери и заперла ее. Торопливо опустив внутренние жалюзи, она улыбнулась мне пьяной улыбкой, взяла меня за руку потянула со стула. Потом направила мою руку в свои petiti cidotte. Когда мой указательный палец коснулся ее промежности, там сразу стало влажно. Турчанка, издав короткий стон, схватила мою голову и просунула язык к самом горлу. Мой палец глубже погружался в ее лоно. Прокуренный, смоченный ракией рот Янны по вкусу был… ну, так и был: прокуренным и пахнущим ракией. Пьяный дебил с твердым пенисом явно брал верх. Но прежде чем я успел осознать это, мы оказались в задней комнате с кушеткой и умывальником в ржавых пятнах (ничтожные детали, которые почему-то замечаешь в пьяном угаре). Янна расстегнула мне джинсы, я стянул с нее трусы… Полураздетые, мы рухнули на кушетку, и на меня пахнуло влажной вонью серой простыни, накрывавшей матрас. Кушетка заскрипели под тяжестью нашего общего веса; я заколебался, перед тем как войти в нее, но она прошептала:
- Безопасно.
Темперамента ей было не занимать: в порыве страсти она рвала на мне волосы, впивалась в мои ягодицы ногтями и кричала так, что, должно быть, разбудила два соседних arrondissements, пока кончила. Испытав оргазм, она больно прикусила мне язык и не отпускала до тех пор, я не изверг в нее весь запас семени.
- Теперь я должна прибраться, - сказала она, поднимаясь.
Я натянул джинсы и сплюнул кровь в раковину. Турчанка поспешно выпроводила меня на улицу, даже не попрощавшись. Опустились наружные ставни. Я прошел несколько шагов, потом прислонился к стене, пытаясь справиться с сердцебиением. Но мой мозг все еще был сбит с толку алкоголем. Изо рта текла кровь, язык ныл от дикой боли.
Приковыляв домой, я бросился к умывальнику и стал полоскать рот соленой водой, периодически сплевывая кровь. Потом разделся, принял сразу три таблетки ибупрофена и зопиклон. Химия сделала свое дело, но когда я очнулся в два пополудни, то обнаружил, что не могу говорить.
Это открытие мне помогли сделать громкие удары в дверь, разбудившие меня в то утро вместо привычного будильника. Когда я выбрался из постели, мой язык коснулся пергаментного нёба и тут же отскочил в агонии. Я подошел к зеркальцу, висевшему над кухонной раковиной, и открыл рот. Язык приобрел сине-черный оттенок и был раздут до неимоверности.
В дверь колотили с прежней силой. Я открыл. На пороге стоял Омар - в грязной футболке и трусах на шнурке со свежими пятнами мочи на причинном месте. Первое, что изрек его мерзкий рот, было:
- С тебя тысяча евро.
- Что? - произнес я, и звук получился таким, будто во рту была вата.
- Ты отдаешь мне сегодня же тысячу евро. Иначе ты покойник.
- Не понимаю, - сказал я, хотя предложение получилось смазанным. Что-то вроде: jenecomprendpas.
- Что это ты еле говоришь?
- Простудился.
- Врешь. Она укусила тебя, да?
Я окончательно проснулся и испугался.
- Не понимаю, о чем ты…
- Видел тебя сегодня утром. Очень рано. Ты выходил из бара.
- Я не был в баре…
- Бар закрыли. Потом открыли. Она выглядывает, озирается по сторонам. Путь свободен. Ты выходишь. Ставни опускаются. Вот ты и попался.
- Это был не я.
- Вранье. Я иду по улице. Вижу, как она открывает дверь. Когда она нервно оглядывается, я ныряю в подворотню. Прячусь. Вижу тебя. Теперь я все скажу Недиму - он вернется на следующей неделе, - что ты трахал его жену. Как тебе это понравится, американец? Недим отрежет тебе яйца. Если только ты не заплатишь мне за молчание.
Я захлопнул дверь перед его носом. Он забарабанил с новой силой.
- Ты заплатишь мне тысячу евро к концу недели, иначе распрощаешься с яйцами. Не советую дурить меня!
Бывают в жизни моменты, когда ты чувствуешь, что летишь в пропасть. И все из-за того, что допустил столь свойственную мужскому полу ошибку: думал не головой, а членом…
Я заставил себя принять душ, одеться и выйти на улицу - надо было забрать конверт. Борода встретил меня сердитым взглядом - неужели и он наслышан о том, что произошло? Язык нестерпимо болел, в животе урчало. Подозревая, что после ночных возлияний с твердой пищей будут проблемы, я ограничился унылым шоколадно-молочным коктейлем в "Макдоналдсе" у Восточного вокзала. В три часа дождливого дня в зале были лишь пассажиры, торопившиеся перекусить перед отправкой поезда. Обычно в "Макдоналдсе" столовались иммигранты - выходцы из Африки и Ближнего Востока, - они видели в забегаловке источник дешевой пищи. Иногда я ощущал странную солидарность с ними. Некоторые из них жили в Париже с рождения и все-таки были для него чужими. Их презирали все, кто стоял хотя бы на одну ступеньку выше.
Конечно, я стремился к другой парижской жизни - где были бы красивая квартира, интеллектуальная (и в то же время шикарная) подруга, желательно из киноманов; где обедают в хороших ресторанах; выпивают в кафе "Флора" (и не бесятся из-за заоблачных цен, что там дерут); где можно вкусить хотя бы глоток литературной славы и сопутствующих ей благ, вроде приглашений в salons du livre и заказов на обзорные статьи для "Либераcьен" или "Лир". Но в реальности я был самым настоящим лузером - и к тому же еще трусоватым, поскольку никак не мог отделаться от мысли, насколько серьезны намерения Омара заложить меня мужу барменши.
Паникуя, я уже придумал с десяток сценариев, и все вертелись вокруг болезней, передающихся половым путем, а также тяжелых увечий, причиненных бандой разгневанных турецких джентльменов.
А если я все-таки отдам Омару тысячу евро, что тогда? Платить шантажисту - гиблое дело, тем более при нулевой гарантии прекращения угроз. Насмотревшись боевиков и полицейских детективов, я знал, что это лишь запустит активную кампанию по запугиванию жертвы. Омар, со свойственной ему тупостью, видно, решил, что ловко загнал меня в угол и теперь можно доить сколько угодно, пока во мне живет страх.
Вывод только один: мне нельзя сдаваться и уступать этому болвану. Но вот как остановить его, я пока не знал.
Маргит - вот кто мог дать дельный совет. Но Маргит… Как рассказать ей об этом?.. Я с ужасом думал о предстоящей через два дня встрече. Вряд ли за это время заживут царапины на заднице, оставленные остро отточенными коготками Янны. Про язык я уже не говорю…
Борясь с собой, я все-таки совершил единством разумный поступок: сходил в медицинскую клинику на бульваре Страсбург, где принимали без записи. Дежурный врач оказался коренастым крепышом лет пятидесяти пяти, с редеющими волосами и безразличным выражением лица профессионала, которого уже ничем не удивишь. Однако внешний вид моего языка произвел на него впечатление.
- Как это случилось?
Я рассказал.
- Qa arrive. - Он пожал плечами и объяснил, что вряд ли поможет в лечении. - Продолжайте полоскать рот соленой водой, чтобы поддерживать рану чистой. Вообще-то, все должно зажить само собой. Через неделю опухоль спадет. Я бы еще посоветовал вашей petite amie, в следующий раз, когда вы будете заниматься любовью, не демонстрировала свою страсть в столь агрессивной манере.
- Следующего раза не будет, - сказал я.
Он равнодушно кивнул:
- Tres bieen, monsieur.
Я изложил ему свое беспокойство по поводу незащищенного секса с Янной.
- Француженка? - спросил он.
- Да, но ее муж турок.
- Но он живет здесь?
- Да.
- Она принимает наркотики внутривенно?
- Не думаю.
- А муж?
- Он пьяница.
- Как по-вашему, она спит с другими мужчинами? Что особенно важно - с африканцами?
- Она расистка.
- В моей практике встречались расисты, не гнушавшиеся сексом с теми, кого якобы презирали. У вас есть незащищенный секс еще с кем-нибудь?
- Да, но… я не думаю, что там возможен какой-то риск.
- Тогда последний вопрос. У вас есть какие-нибудь порезы или раны внутри и вокруг гениталий?