Мне оставалось лишь верить в то, что он услышит меня, не слыша, и успокоится: я не сержусь на него, я его люблю.
– Не зря говорят, нельзя оставлять мужей одних, даже самых положительных! – с чувством сказала мне знакомая врач.
Положительнее сложно было представить, но выходит, действительно нельзя, ведь теперь что ни делай, как ни бейся, как ни плачь, как ни храбрись, как ни возвращайся мыслью в прошлое, не повернуть стрелки часов вспять и не отменить написанного его рукой в найденном ежедневнике: "22 января. 19.00. Ледовый дворец. Хоккей "СКА – Трактор"".
Записи Медведя вернули мне на бумаге частичку его – родного, знакомого, не больничного, но не смогли объяснить, как вся жизнь могла полететь вверх тормашками. На той же странице планы на следующие дни. Обычные, повседневные, такие фантастические! "Перегорела лампочка фары, надо заменить".
Один миг – и перегорела нормальная, здоровая, счастливая жизнь. Наш мир стал другим – не цветным, а серо-белым. Полубытие, коридор, окно до пола и железные стулья. Благополучие и счастье перегорели, но жизнь осталась!
– Ты только не умирай, Медведь!
Не всегда нашим планам суждено сбываться. Я звонила ему ночью, оба мобильных телефона не отвечали. Обычно когда он задерживался, я волновалась, а тут – ничего. Казалось, что раз встретились институтские товарищи, их много, они вместе, ну что может случиться.
Под утро я проснулась, часы на стене показывали 4:30.
"Интересно, во сколько он все-таки приехал домой? – подумала я. – Сейчас звонить слишком рано, разбужу только".
Утром, едва дождавшись, пока стрелки часов доползут до отметки 10:00, суббота все-таки, набрала домашний номер и спросила свекровь:
– Спит еще? – всем своим тоном давая понять, что разделяю ее негодование.
– Он еще не пришел, – сказала она. – Я всю ночь у окна сижу, такси несколько раз к дому подъезжали, выбегала встречать, думала, он вернулся, и телефоны не отвечают, всю ночь звоню каждые десять минут.
Бросились искать, обрывать работающие телефоны.
Дозвонились до друга, ушедшего со встречи первым, он был уверен, что Медведь поехал со вторым товарищем:
– Да Витек же обещал, что за ним жена на машине заедет, и они его домой отвезут. Телефона его у меня нет, он на пару лет раньше институт окончил, мы в футбол вместе играли.
Через час:
– Ну, раз нет его дома, значит, они все вместе к Витьку поехали. Спят еще, наверное.
Еще через час, когда все сроки просыпаться вышли, появилась новая версия:
– Так у Витька дача под Всеволожском, вот там мобильник и не ловит. Проснутся – позвонит.
Каждый раз его слова притупляли беспокойство, я хотела верить в то, что в нескольких десятках километров от Петербурга нет сотовой связи, и звонила домой:
– Он у Витька, это точно, он скоро позвонит.
– Это неправда, с ним что-то случилось, – голос свекрови был незнакомым и глухим.
– Маша потеряла Медведя, – шутили знакомые, пытавшиеся найти телефон владельца дачи под Всеволожском, который и не догадывался о том, что друг может быть у него.
Потом выяснилось, что никто никого подвозить и не думал, Витек тоже ушел раньше, а Медведь остался вместе с их однокурсником, которого они неожиданно встретили на хоккее.
– Предлагаю отомстить, собраться женским составом и сутки домой не приходить, – веселилась жена друга, проявившего благоразумие и ушедшего первым.
Не приходить домой сутки – это не про Медведя, а потому мне было не очень весело.
А потом всем стало не до шуток. Когда после обзвона больниц к полудню выяснилось, что Медведь лежит в шоковой палате хирургической реанимации с открытой черепно-мозговой травмой.
Сначала я не поняла, что это значит. Словно опустился защитный экран, через который казалось, что ОЧМТ – это как сотрясение мозга, но только такое большое сотрясение.
Его сестра и мама помчались в больницу, а я побежала на вокзал за билетом.
Тогда мне казалось, что это дело трех-четырех дней, ведь с сотрясением мозга, пусть даже и сильным, долго держать в реанимации не будут. Ну, уж и задам я ему, как только поправится…
До тех пор пока я не поняла, что это не сотрясение, а размозжение головного мозга, я еще злилась на него.
А потом услышала в телефонной трубке первые слова врачей, среди которых мелькнуло: трепанация.
Это слово расставило все по своим местам, смело защитный экран и не оставило ничего, кроме ужаса и мольбы. Я вся превратилась в мольбу, и каждая моя клеточка просила Бога о пощаде – для него.
Тогда впервые в груди у меня что-то перевернулось и словно ожило, стало то биться, то щекотать, то сдавливать. Будто невидимые крылья расправлялись и трепетали при каждом известии о Медведе.
Сборов в дорогу не было, ехала я с дамской сумочкой. В памяти вертелось лицо одной знакомой, попавшей в аварию: трепанация, долгое лечение, инвалидность.
После серьезной травмы ее вылечили насколько это было возможно. Прежней она так и не стала, но ведь живет человек и радуется жизни.
Я вспоминала ее и представляла Медведя с железной пластиной в голове и нарушенной функцией речи – длинное предложение как подвиг. Каждое новое слово надо записать на бумажке и выучить как иностранное. Когда я записывала и по несколько раз повторяла простые слова для нее, могла ли я представить, что такое в моей жизни может случиться вновь, притом с самым близким человеком. Да и повторение еще надо выпросить-вымолить-вырвать-выплакать.
Этими последствиями мои познания об открытых черепно-мозговых травмах и трепанациях черепа исчерпывались.
Перед тем как ехать на вокзал, я позвонила родственникам, только что вышедшим из больницы после вечерней встречи с дежурным врачом реанимации, и узнала последние новости:
– Сказали: "Готовьтесь"…
– Не умирай, Медведь, – кричала я ему сквозь расстояние. – Еще немного, я приеду. Пожалуйста, не умирай. Ты только не умирай, Медведь!
"Memento mori", – говорили друг другу монахи средневекового ордена траппистов, заменяя этими словами приветствие и напоминая о неотвратимости смерти.
Должно быть, эта фраза давала им совсем другое ощущение бытия, ведь вектор любой жизни – смерть. Наверное, монахи-трапписты были готовы к встрече со смертью.
Я выучила эти слова наизусть на университетских уроках по латыни, среди прочих красивых четких фраз, которые так приятно перекатывать на языке, демонстрируя при случае свою грамотность. Но я не повторяла их каждый день, поэтому даже слышать о смерти была не готова.
Когда знаешь, что близкий человек может умереть в любую минуту, время не укладывается в рамки обычного восприятия: оно не идет, уж тем более не бежит и даже не тянется. Оно словно зависает, и каждая прошедшая минута похожа на каплю, которая висит на кончике водопроводного крана: набухает, вытягивается, качается, как будто раздумывая, падать ей или нет, и, в конце концов, нехотя и лениво устремляется вниз.
В вагон поезда я вошла одной из первых. До отправления оставалось совсем немного времени, а я все еще сидела одна в купе на два места. Очень не хотелось, чтобы попутчиком был какой-нибудь командировочный весельчак, но мне казалось, что одна в замкнутом пространстве купе за целую ночь я точно сойду с ума. Господи, только бы кто-нибудь сел…
Наконец, когда времени оставалось совсем мало и я уже окончательно решила, что поеду в одиночестве, чему при других обстоятельствах была бы несказанно рада, в купе зашла женщина в сопровождении мужчины. Усадив ее, он распрощался и вышел.
Сначала ехали молча. Я растворялась во внутренней истерике и непроглядной тьме за окном, они словно братались, переходили одна в другую, становясь единым целым. Уже тогда я начала стискивать в руках маленькую икону Ксении Блаженной, которая затем словно вросла в ладонь.
Я пыталась дозвониться в реанимацию, но ехали посреди леса, и связи не было. Впрочем, и раньше добытый впопыхах телефон отзывался лишь длинными гудками, и я решила, что номер мне дали ошибочный.
На одной из редких станций около двенадцати ночи я неожиданно дозвонилась. Трубку сняли, и очень тихий женский голос произнес:
– Алло?
Так осторожно, тихо и издалека, что в первые секунды казалось, что этот голос мне померещился.
Боясь, что невидимая собеседница положит трубку, я говорила как можно более проникновенно и убедительно, стараясь заглушить шум тронувшегося поезда и торопясь, пока сигнал не пропал:
– Девушка, мне очень нужна ваша помощь, не кладите, пожалуйста, трубку. У меня муж в реанимации, а я приеду в больницу только утром. Он в крайне тяжелом состоянии. Вы не могли бы узнать, жив он или нет. Только это!
Она проверила список и сказала, что на ее посту такого человека нет. Я взмолилась:
– А на другом?!
– Подождите…
Пока трубка молчала, мне казалось, что я сама превращаюсь в одну-единственную шашечку на экране мобильного телефона, показывающую прием сигнала. Еще секунду, ну пожалуйста, держись, не пропадай!
Крылья внутри меня отчаянно хлопали, я чувствовала их как что-то инородное, чужое, что хочется вынуть и выпустить на свободу. Как они во мне оказались? Это из-за них перехватывало дыхание и кровь стучала в висках.
Лес за окном уже распростер свои объятия несущемуся навстречу поезду. В трубке по-прежнему царило молчание. Шашечка на телефоне мигала. Я задыхалась.
– Он жив, но крайне тяжелый, больше я ничего не могу сказать, – раздался долгожданный голос и уже строже добавил: – Мы не справочная.
Я поблагодарила ее: больше мне и не нужно было. Медведь жив.
Разговаривая по телефону, я совсем забыла про свою спутницу и не испытывала никакого стеснения. Закончив, я отвернулась от окна и только тут заметила, что она испуганно и вопросительно смотрит на меня. Разговор назревал сам собой.
Попутчица расспросила меня о случившемся, я рассказала то немногое, что знала:
– В пятницу вечером он пошел с однокурсниками на хоккей, ночью замолчали телефоны, домой не вернулся. Сначала думали, что он у одного из друзей, вроде договаривались, что они вместе добираться будут. Потом узнали, что там третий товарищ был, тоже однокурсник. Вот они вдвоем и остались, этот, последний, расстался с ним в метро на "Пушкинской". Муж с Витебского вокзала должен был ехать, на электричку, видимо, хотел успеть… Может быть, опоздал? Нашли в больнице. В реанимации, с проломленной головой, в шесть утра привезли. Думали, может, напали или драка какая-то была. А потом в журнале о поступивших мать с сестрой прочитали, что его машина сбила неизвестная, в 4:10 утра. У него глубокая кома, третья степень. Крайне тяжелое состояние, говорят.
Женщина утешала меня, рассказывала о своей жизни. Мы сидели, взявшись за руки, и молились за Медведя, чтобы он дожил до утра – и я хотя бы могла с ним попрощаться. Она говорила, а я повторяла за ней:
– Дева Мария, заступница… всех скорбящих радость… помоги рабу Божьему…
Господи, а он ведь даже не крещен.
Можно сказать, ее послала мне судьба: лучшей попутчицы, чем эта женщина, нельзя было и представить. Если бы она не подсказала мне слова молитвы, я бы выла от отчаяния и страха, как воет дикий зверь.
Уже под утро, лежа на своих полках в темноте, мы делали вид, что спим, хотя не спалось, ворочались, вздыхали и снова находили темы для разговора. Я принялась рассказывать ей, что во время поездок мы всегда ходили в музеи. Обычно я слушала, разглядывала экспонаты и читала таблички под ними долго и обстоятельно. Медведь за это время успевал обежать всю экспозицию и потом топтался на месте, изнывал и вздыхал, каждый раз трагическим тоном обещая одно и то же:
– Я больше с тобой в музей не пойду!
В последний раз мы были в музее накануне его возвращения из Карелии в Петербург. Он назывался Морской музей Клуба "Полярный Одиссей" и находился на берегу Онежского озера.
В солнечный январский день небо было высоким и голубым, снег ослепительно блестел под солнцем, мороз щипал щеки, и старинные, воссозданные умельцами по чертежам бригантины, ладьи и поморские кочи – древнейшие севернорусские суда, скованные льдами, – заставляли поверить, что мы и впрямь находимся за Полярным кругом.
Медведь в куртке-аляске и меховой ушанке сам был похож на капитана одного из поставленных на зимовку судов. Мы были единственными посетителями. Экскурсовод оказался увлеченным человеком и, несмотря на холод в деревянном здании на берегу озера прямо надо льдом, которое безуспешно пыталась нагреть одна тепловая пушка у входа, все рассказывал и рассказывал нам байки из морских походов.
Во мне он нашел благодарного слушателя. Истории о пути на Грумант, морском паломничестве в Святую землю, экспедиции по следам Эдуарда Толля, искавшего легендарную Землю Санников а, приключениях на Балтике и в европейских портах.
У каждого стенда стояли минут по двадцать, и в глазах Медведя уже появилась знакомая тоска. Тут вошел колоритный мужчина, при взгляде на которого было ясно, что перед нами настоящий морской волк, разве что без трубки в зубах. Нам его представили как капитана, написавшего книгу о морских путешествиях.
– Вот приезжайте к нам летом, у нас и на судах покататься можно, ну а хотите – хоть с командой на Валаам волонтерами, – говорил нам экскурсовод, а капитан благосклонно качал головой.
– Представляете, есть же еще такие люди, настоящие, увлеченные, как этот капитан и моряк-экскурсовод. Вот и мой муж такой! – сказала я в темноту своей неспящей спутнице.
– Представляю, – улыбнулась она в темноте. – Этот капитан – мой муж. Он же провожал меня, вы его не узнали?
В ночной темноте поезда, мчащегося в Петербург, мне захотелось, вопреки всему случившемуся, вопреки тому, что это уже невозможно, взять телефон, набрать неработающий номер и сказать:
– Представляешь, Медведь, как тесен мир! Вот еду в поезде с женой того самого капитана, который написал книгу, и мы говорим и молимся о тебе.
Я чувствовала, как что-то бьется внутри, то быстро, то медленно, стискивала икону, повторяла молитву, заканчивала и начинала снова, просила только о том, чтобы Медведь дожил до утра:
– Ты не заберешь его, Господи, я должна увидеть его живым… Может быть, он умирает прямо сейчас, в эту минуту? Мне еще три часа ехать, дай ему сил продержаться. Не забирай его, Господи!
Под утро я заснула и попала в музей на берегу Онежского озера, куда через пару лет мы вернулись вместе с Медведем.
– Вот видишь, все будет хорошо, Машенька, – говорил он.
Солнце было таким ярким, мир вокруг ослепительно белым, праздничным, таким, каким он может быть только погожим январским днем. Несмотря на мороз, в воздухе пахло весной. Так тонко, остро, почти неощутимо. Весна всегда начинает чувствоваться в феврале. За окном еще царствуют метели и снегопады, а она уже теребит какую-то самую дальнюю струнку, ведь рождается она в душе. В моем сне весна пришла еще раньше, в разгар январских морозов, пришла в его лице, его голосе. Все будет хорошо.
– Ты только не умирай, Медведь!
Белый зал. Железные стулья. Большие окна почти до пола.
Ладожский вокзал.
Поезд прибыл рано утром, немного раньше положенного времени. Попрощавшись с женой капитана, я прошла в конец зала, к дальним кассам, где с правой стороны стояли железные стулья – такие же, как в больнице.
Мы сидели тут совсем недавно, рано утром 31 декабря, когда вместе уезжали на Новый год.
Сейчас эти самые стулья оказались заняты шумной компанией. Я присела рядом. Прошло всего три недели с тех пор, как мы были тут вместе. Если бы я могла снять этот тонкий пласт времени, вернуться туда, в 31 декабря, сесть с ним рядом и сказать, как я люблю его. Я бы просила, просила, просила у него прощения за все, что делала не так. А потом бы взяла за руку и не отпустила.
В реанимацию я больше не звонила – боялась того, что могу услышать. За мной приехал один из друзей, и мы помчались в больницу, чтобы успеть до пробок.
За окном машины мелькали знакомые улицы, а мне все казалось, что едем мы по какому-то другому городу, в другой реальности, и с неба падает не снег, а серый пепел.
– Господи, прошу тебя, только бы он был жив! Пусть ему повезет. Хоть раз. Единственный раз в жизни. Не умирай, Медведь! Ты только не умирай!
Везение – если бы им можно было делиться как хлебом и вином. Одним людям везет, а другие патологически невезучи. Медведь был из невезучих, знал это, да еще и подшучивал над собой:
– Представляешь, в детстве получил в подарок долгожданный четырехколесный велосипед, так и тот оказался бракованным. Два маленьких колеса крутились только в обратную сторону! Пришлось ждать, пока дорасту до двух колес.
Мне везло всегда, и, загадывая желание, я точно знала, что оно сбудется. Впрочем, желания мои большей частью были вполне осуществимы.
Везение – оно как инструмент: ты знаешь о нем и полагаешься на него. Ты им владеешь. Это обладание не слепо, оно рассудочно.
Я посмеивалась над его невезением и никогда не обсуждала с ним свое везение. Если тебе везет, об этом не стоит рассказывать.
Но какая теперь разница, я уже молила Бога:
– Забери у меня везение, забери целиком, отдай ему, у него же нет, ну отдай, я сама отказываюсь! Я попользовалась, мне хватит, пусть на меня валятся несчастья, если это может спасти Медведя.
Для того чтобы везло, немного надо: уметь просить и благодарить. Главное – должно быть чувство, как просить и благодарить, и внутренний настрой особый – на уровне изначального знания и предчувствия, что должно быть так, как ты просишь. И тогда не чужое просишь, а свое, то, что ждет именно тебя и придет тогда, когда надо.
Это предчувствие робкое и наглое одновременно, и оно необъяснимо, хотя живет внутри тебя. Вот будет так, хоть убей, потому что знаю, чувствую, что по-другому не будет, но все равно попросить надо. Твоя просьба – как ключик, без которого ларец не откроется.
Чутьем этим не поделишься. Объяснить можно, но научить, вложить в человека – нельзя. Слишком прост и тонок настрой этот. Всего-то одна просьба, но на особой волне, той, что доходит до адресата. Надо нажать на невидимую кнопку внутри себя и переключиться на эту волну. Где находится кнопка и как она называется, я не знаю.
Да если бы и можно было объяснить это знание, поделиться им – в глубокой мозговой коме просить и благодарить не получится. Я просила за Медведя.
– Господи, ты всегда помогал мне. Помоги и на этот раз. Верни мне Медведя, забери мое везение. Только верни, верни, верни мне его!
Людей, впервые в жизни или за долгий ее период попавших в больницу в качестве родственников больного, видно издалека. Они бегут табуном, громко разговаривают, возмущаются порядками, оживленно машут руками и всячески демонстрируют окружающим мысль, что перед ними должны распахнуться все двери.
В то первое утро мы ворвались в холодный серый холл, совершенно не готовые к встрече с реальностью большой больницы: нас тут никто не ждет. Двери не открылись, как по мановению волшебной палочки, поскольку прибыли мы к восьми часам утра, а посетителей пускают с одиннадцати.