– Ну и чё? – лениво протянул охранник в ответ на просьбы пустить внутрь и сбивчивые объяснения, что человек-то, может, умирает, справочная служба еще не работает, я всю ночь не спала и мне бы только узнать, жив или нет, ведь до выхода врача к родственникам пациентов еще целых четыре часа! Может быть, он жив, может, умирает прямо сейчас, я должна его увидеть!
– Вы чё, ему помочь можете, умирающему вашему? Пра-а-ильно, не можете. Вот и сидите тут, ждите, – рассудительно заключил охранник, стоящий у вертушки, и повернулся спиной к нам и свернутой в трубочку купюре.
С этого момента начал действовать принцип: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Один из этих ста сонно сказал:
– Что вы там с ума сходите? Идите через приемный покой, там открыто, встретят.
И правда, меня встретил врач и провел ко входу в реанимацию, отгороженному от приемного покоя дверью, открывающейся электронными карточками персонала. Позже я поняла, что напрасно отвлекла его от работы: как выяснилось, к дверям реанимации можно спокойно подойти с другой стороны, обогнув больницу по длинному коридору и потратив лишние три минуты.
Возле входа в хирургическую реанимацию висел список больных, и Медведя среди них не было. Я знала, что он лежал в шоковой палате. Поймала первого вышедшего человека – санитарку, собиравшуюся домой после ночной смены, и спросила, умер ли у них кто-нибудь нынешней ночью.
Санитарка сказала, что все живы, и я упросила ее пойти проверить, на месте ли Медведь. Сама в тот момент не понимала, насколько смешно и абсурдно звучит моя просьба: если Медведь и жив, то уж покинуть реанимацию наверняка не может.
Вернувшись, она сказала:
– Черненький такой, да? Успокойтесь, жив.
Но фамилии в списке не было. Тогда я не знала, что листки с данными пациентов вложены в файлы, приклеенные над кроватями, поэтому не перепутаешь.
– А вдруг вы ошиблись? – не отступала я. – Вы можете взять у меня фотоаппарат и тихонько сфотографировать его, чтобы я могла убедиться?
– Да вы что, обалдели? – засмеялась она. – Я всего лишь санитарка, там же врачи, обход утренний, и вообще это больница, не положено. Вот икону давайте, ее поставлю, – взяла она протянутую икону Серафима Вырицкого.
В сумке были семейные фотографии, иконы, святая вода и освященное на мощах божьих старцев масло, – все это положили мне заботливые родственники. Еще вчера такой арсенал дамской сумочки меня изрядно бы позабавил, но теперь я не находила его смешным или странным.
Любое не входящее в круг обязанностей дело и хорошее отношение должны быть оплачены, но от заготовленной заранее и невидимо протянутой бумажки санитарка резко отказалась и посоветовала мне:
– Уберите это и не предлагайте тут никому из персонала, мы за работу зарплату получаем.
Такая принципиальность удивила меня и огорчила, ведь она значила, что увидеть Медведя будет сложно.
Потом простучала каблуками медсестра. Увидев список больных с датой двухдневной давности, она ойкнула, быстро сняла и тут же принесла новый – с его фамилией!
Я позвонила ждавшим меня возле больницы и выдохнула в трубку одно слово:
– Жив!
Объяснила им, как лучше пройти, и вместе мы стали ждать выхода врача. Еще несколько часов, и я увижу Медведя.
– Пусть он только доживет до этого, Господи!
Врач оказался моим ровесником. Мы бросились к нему со всем пылом родственников, впервые оказавшихся в больнице. Восторга от встречи с нами он не испытывал и сквозь зубы цедил перечень диагнозов, закончив его вопросом:
– Среди вас врачи есть?
Видимо, если бы среди нас оказались врачи, разговор можно было бы считать оконченным, поскольку из вышесказанного им было очевидно, что обсуждать тут нечего. Но врачей не было, и его лицо приобрело страдальческое выражение в ожидании дилетантских вопросов, которые не замедлили последовать.
– Если он выживет и сумеет миновать неизбежный этап присоединения инфекций, то даже по самому благоприятному сценарию рассчитывать на полное восстановление после такой травмы не приходится. Он никогда не будет таким, как раньше.
– Понимаю, – кивала я, – мы и не думаем о полном восстановлении, лишь бы выжил. А почему должны присоединиться инфекции?
Позже я поняла, что это был очень глупый вопрос, потому что инфекции присоединяются неминуемо и запросто могут довершить то, что не сделала травма. Но тогда ответа на него я не знала.
Врача вопрос взбесил, поскольку объяснять азы медицинской практики он не собирался, всем своим видом пытаясь дать понять, что двухминутная беседа в коридоре близится к завершению и мы напрасно отнимаем его драгоценное время.
– Вы то понимаете, то не понимаете, – раздраженно бросил он, изогнув тонкие губы в саркастической улыбке.
– Я смогу его увидеть?
– Нет, не сможете. Табличку над дверями видите? Читать умеете? Написано: реанимация. Тут вам не детский сад, – отчеканил врач тоном, полным желчи.
Обоюдная антипатия стремительно нарастала.
– Я смогу поговорить с вами позже, в любое удобное для вас время?
Этот вопрос оказался не более удачным, чем вопрос про инфекции, поскольку часы общения с родственниками строго регламентированы, и разозлил его еще больше.
– В другое время я буду в другом месте, – сухо ответил медицинский работник и повернулся к нам спиной, давая понять, что коридорная аудиенция окончена.
"Возможно, он просто не выспался или встал сегодня не с той ноги, – подумала я. – Но вряд ли его ночь была хуже и бессоннее моей".
Тогда мне было тяжело столкнуться с таким отношением, но уже спустя несколько дней я поняла, что отчасти сама спровоцировала его.
Беседа врача реанимации с родственниками крайне тяжелого пациента не предполагает общения на равных, потому что на вверенной ему территории он априори – бог, а ты лишь коленопреклоненный дурак, в надежде, с замиранием сердца внимающий каждому его слову. Просто у одних хватает таланта и обаяния завуалировать эту истину, а у других – нет.
Как побитые псы, сели мы обратно на железные стулья, чтобы переварить полученную информацию. В конце концов, то, что Медведь еще жив, само по себе было хорошей новостью.
К толпе родственников, плотно обступивших вход в реанимацию, уже вышел врач, отвечавший за другую палату. Высокий дядька с добродушным лицом и мягкими манерами. Он был из числа людей, при взгляде на которых невольно вспоминаются представители животного мира. Вылитый бегемотик, такой мультяшный – добрый, веселый и очень положительный. Он как-то сразу располагал к себе, ничего для этого не предпринимая, и был похож на настоящего доктора.
По нему сразу было видно: этот – породистый. Бегемотик был безусловно красив. Порода дается изначально, безо всякой заслуги наделенного ею человека, и всегда чувствуется. Порода делает человека красивым независимо от внешних данных, а иногда и вопреки им. Порода проявляется во всем, но очевиднее всего – во взгляде. Породистых людей встречаешь в жизни не так уж часто и иногда в самых неожиданных местах.
Впрочем, пути породистых людей неисповедимы, и в том, что один из представителей их немногочисленного племени трудился в реанимационном отделении больницы, не было ничего удивительного.
Помимо острого, ироничного взгляда, породу Бегемотика выдавал характерный наклон головы при разговоре с собеседником. Этот едва уловимый наклон – скорее всего неосознанный, неумышленный, врожденный – безукоризненно выполнял возложенную на него природой функцию: его обладатель мог говорить все что угодно, а слушая собеседника – думать вообще о своем, и при этом производить самое благоприятное впечатление.
Мы тоскливо уставились на могучего доктора и с завистью глядели, как он общается с облепившими его родственниками жертв аварий, падений и нападений, гнойных нарывов и прочих злоключений, которые могут стрястись с человеком. Мягко всплескивая руками и слегка наклоняя голову, он был сама любезность, хотя и в его прищуренном взгляде отчетливо читалось, кто тут наместник Бога, а кто дурак.
– Надо просить, чтобы нам этого врача назначили! – предложил кто-то из нашей понурой кучки.
В тот первый больничный день мы не знали, что скоро Медведя переведут из шоковой палаты, а понятие "лечащий врач" в реанимации отсутствует. За пациентами наблюдают сменяющие друг друга врачи. Каждый раз новые. Каждый раз все моложе и моложе. Крайне редко удавалось пообщаться дважды с одним и тем же врачом, и это было очень непонятно.
Лица врачей слились в моей памяти в один горельеф, выступающий из дверей хирургической реанимации два раза в день: в 12:00 и 18:00, в 12:00 и 18:00…
На разные голоса, но с одинаково отстраненным выражением все они говорили, глядя в сторону:
– Крайне тяжелое… По-прежнему без динамики.
Потом я свыклась с этим многоличьем, оно перестало удивлять, изредка память ставила галочку: знакомое лицо, этот уже дежурил по нашей палате. Наступала усталость. Такая же суровая, серая, давящая, монолитная, как бетонный прямоугольник здания больницы, на который я каждый день смотрела из большого окна возле реанимации.
Но тут же, отгоняя ее, что-то начинало биться в груди, метаться, щекотать, быстро-быстро, словно крылья отгоняющей противника птицы. И я снова и снова просила:
– Динамика, нам нужна динамика. Господи, это так много, но Ты же можешь! Ведь Ты-то можешь?!
Страшнее всего приезжать в больницу рано утром, задолго до встречи с врачами, и узнавать: пережил он ночь или нет. Тряслись поджилки, к горлу подступала тошнота. Тогда я сильнее сжимала в ладони маленькую икону и с замиранием сердца шла к справочному окошку или поднималась сразу к дверям реанимации.
Одни строчки в висящем на стене списке больных длиннее других. Если строка длиннее – это значит возле фамилии написано: умер, дата, время смерти. Длинные строки видны издалека.
Когда их видишь, но еще не можешь разобрать букв, сердце, душа, разум и все, что есть в тебе живого и чувствующего, ухает вниз, в ноги. Тогда ты останавливаешься как вкопанный и осторожно, боком, как будто этот пришпиленный к стене листок бумаги может тебя укусить, подходишь ближе. Даже не подходишь, а как-то подвигаешься сам собой, потому что ног в этот миг не чувствуешь. Читаешь и – ух! обратно, в голову: Жив! Жив! Жив! Жив!
Узнав, что очередная ночь не стала последней, я чувствовала, как тело мое сначала становилось невесомым, через секунду тошнота отступала, а внутри уже трепетали, бились о грудную клетку невидимые крылья, а мысли лихорадочно набегали друг на друга: если жив, значит, еще борется, еще есть надежда.
– Шансов очень мало, но чудеса все-таки бывают, – говорил кто-то из выходящих врачей.
– Это можно сравнить с инсультом, – вносил ясность в незнакомые термины и переводил с медицинского на русский Бегемотик, который иногда вел нашу палату. – Мозг слишком долго был сдавлен гематомой. Конечно, мы лечим его и тоже еще надеемся. Хуже всего то, что нет динамики.
Он выгодно отличался на фоне других неразговорчивых и хмурых врачей. В нем сразу угадывался умный и ироничный, не лишенный харизмы человек, прирожденный оратор.
– Доктор любит поговорить, – заметил один из друзей.
Согласившись с этим очевидным выводом, я все думала, кого же мне напоминает Бегемотик, да и вся раз за разом повторяющаяся ситуация общения у дверей реанимации. А потом поняла: напоминает он мне саму себя, напоминает университетских преподавателей, любящих и умеющих говорить, и не хватает для полноты образа только кафедры.
Да и долгожданный, задерживающийся выход врачей к ожидающей и переминающейся с ноги на ногу толпе родственников напоминал общение преподавателей со студентами в разгар сессии. Пришел целый курс заочников. Стоит, шушукается возле дверей кафедры, ждет выхода преподавателя, а тот пьет плохо заварившийся чай за шкафом и говорит коллеге, меланхолично перебирающему постылые рефераты:
– Сейчас я с ними быстро расправлюсь и вернусь. Неразумные студенты кидаются на него, как быки на красную тряпку: у кого обстоятельства, у кого беременность, кто курсовую в Ханты-Мансийске забыл, совершенно случайно, разумеется. Выстраивается очередь, жаждущая услышать ответы на однотипные, из года в год повторяющиеся вопросы, а у преподавателя чай за шкафом стынет, да и всё плюс-минус ясно при первом взгляде на человека: этот отличник, тут четверка еле будет, а этому трояк, если не напьется в общежитии и не проспит экзамен.
Разница только в том, что студенты-заочники приезжают два раза в год, а родственники пациентов со своими одинаковыми вопросами и вечной мольбой в глазах приходят изо дня в день, и так двадцать лет. А хороший врач все видит наперед: этот выживет, тут бабушка надвое сказала, ну а тут и говорить нечего. И к чему толпиться?
Я боялась спрашивать у Бегемотика, были ли в его практике случаи чудесного выхода из комы третьей степени при таких травмах, потому что чувствовала: если он скажет "нет", то подорвет основы моей веры в чудо, а допускать этого нельзя, хотя бы даже ради самосохранения. Хорошо, что он умный и у него хватает такта не отвечать на этот незаданный вопрос.
– Господи, дай нам эту динамику. Я знаю, что он станет другим, и готова к тому, о чем предупреждают врачи. Я прошу только об одном: дай мне возможность быть рядом и ухаживать за ним долго, всю жизнь. Жизнь.
Помимо бессилия, страшно молчание.
– Отсутствие реакции на раздражители, даже на боль, – разводили руками врачи.
Когда твой мир рушится, кажется, что и в большом мире что-то изменится, встрепенется, забеспокоится, повернется в твою сторону, поинтересуется, что да как, хотя бы оглянется.
Но так случается в детских сказках, где все на своих местах, добро побеждает зло, а герои живут долго и счастливо. Во взрослой сказке, когда твоя частная жизнь в одну секунду переворачивается вверх ногами, ты вдруг понимаешь, что ничего и не видел толком до этого: вся наша жизнь давно стоит на голове.
Во взрослой сказке – отсутствие реакции на боль, да и вообще на происшествие. К нам так никто и не пришел, никто не позвонил ни в ту ночь, когда Медведь не вернулся домой, ни на следующий день. Ни через десять дней. Ни когда бы то ни было.
Уже гудел интернет, друзья и привлеченные добровольцы расклеивали объявления на Витебском вокзале, где Медведя видели ночью, пытаясь выяснить, уехал ли он на электричке или опоздал на нее. Опрашивали контролеров, проверявших билеты в вагонах тем вечером: может, что вспомнят.
Уже ползли самые разные слухи, назывались и обсуждались места, где его сбила машина, далекие от того, что было зафиксировано в протоколе.
Уже нашелся свидетель, видевший его на заправке далеко за городом за час до случившегося. Уже проверили и поняли: парень и впрямь не ошибся, это был Медведь.
Уже увидела объявление и позвонила врач дежурившей в ту ночь "Скорой", которая оказывала ему первую помощь. Она рассказала, что, по версии врачей, он ловил машину на обочине, не рассчитал и вышел на проезжую часть. Темно, да и встреча с друзьями не прошла даром. Алкоголь-то в крови никто не отменял: 1,4 промилле.
Уже "пробили" его выключенные телефоны и выяснили: с одного, перед тем, как была вынута сим-карта, звонили в Тверь, когда Медведь был еще на Витебском вокзале. В Твери у нас никого не было… Сим-карту на втором телефоне заменили за час до того, как его сбила машина, в три часа ночи. С этого телефона активно звонили все время, пока я сидела возле дверей реанимации.
Уже были все данные менявших "симки" людей: паспорт, прописка, перечень административных правонарушений, вменяемых им милицейской базой. Возможно, они ни в чем не были виноваты и ничего не знали о случившемся. Может, Медведь просто обронил эти телефоны, а они подобрали. Но как это проверить? Кто мне поможет? Никто. Три раза относили заявление в милицию, но оно должно быть от потерпевшего, а тут такая запутанная история.
Уже съездили в районную ГИБДД и выяснили самый страшный в своей нелепости факт. Его уже обсуждали охочие до слухов пользователи сети, но мне, сидевшей возле дверей реанимации и слушавшей зачитываемые "сводки" по телефону, верилось в него с трудом.
Поверила только тогда, когда нашла силы покинуть больницу, пришла в ГИБДД и своими глазами увидела рапорт: Медведя сбила "Скорая помощь", которая везла ребенка в больницу. Водитель и не думал никуда уезжать.
Он родился в 1946 году, на год раньше мамы Медведя. Жил по соседству с его бабушкой, а ей 94 года, она похоронила мужа, сына, а теперь вот единственный внук лежал в коме. Она была очень сильной женщиной, о том, как у нее родился сын в блокадном Ленинграде, как потом с грудным ребенком ехала в эвакуацию в Сибирь в вагоне для скота, она рассказывала как о совершенно обычных вещах. Я никогда не видела, как она плачет.
Когда я заезжала к ней из больницы умыться и попить чаю, она крестила меня маленькой сухонькой ручкой, ничего о Медведе не спрашивала, но губы ее тряслись такой мелкой-мелкой дрожью, и смотрела она почему-то в сторону, как врачи в 12:00 и 18:00 возле дверей реанимации.
Водитель сказал, что заметил пешехода за семь метров, это и не удивительно: зима, ночь, в это время на Московском шоссе среди полей вряд ли встретишь гуляющего человека. Свидетелей не было, да и откуда им взяться в четыре часа утра в таком глухом месте.
И легче бы было, если бы сбил Медведя неведомый злодей, уехавший с места происшествия под покровом ночи. Но абсолютные злодеи живут и проигрывают в детских сказках, в сказке взрослой злодей неожиданно может оказаться пожилым несчастным мужичком, всю жизнь крутящим баранку, живущим в грязном доме-малосемейке, за обшарпанной дверью с торчащими кусками ваты и обрезанным звонком.
Уже выкурила с его соседом на лестнице первую за много лет сигарету и попросила передать ему мой телефон. Пусть позвонит, ведь только он и Медведь знают, как все произошло.
Врач, сидевшая с водителем впереди, как написано в рапорте, спала и ничего не видела: проснулась от резкого торможения и удара.
Любить водителя мне было не за что, но я и не ненавидела его. Будь на его месте любой другой, все могло бы быть иначе, а тут и сказать нечего – "Скорая"… Когда нам плохо, мы всегда набираем 03 и всегда знаем, что к нам приедут и помогут. Просто так по ночам "Скорые" не ездят.
Я хотела одного: чтобы он позвонил и рассказал, как все было. Медведь лежал в коме, и только водитель, который не открывал дверь и не отвечал на звонки, мог помочь понять случившееся.
Я пыталась поставить себя на его место. Рассуждать всегда проще, но ведь места себе не находила бы и всеми способами пыталась бы узнать хоть что-то о состоянии человека, связаться и поговорить с родственниками, объяснить им, и уж тем более если бы была не виновата в случившемся! С другой стороны, такое беспокойство могло быть расценено как признание вины, это тоже надо учитывать.
В районной ГИБДД я видела одного из инспекторов, выезжавших на место ДТП вместе с дознавателем. Хотела спросить его, почему же не позвонили они, не сообщили о случившемся, ведь даже если пешеход сам во всем виноват, у него семья есть. Они же видели по документам, что он не бомж, а обычный парень. Даже если он очень-очень виноват, что им стоило посмотреть его телефон в базе данных? Паспорт, права, банковские карточки – все при себе…