*
Патрик вернулся в Мен пешком. Он не испытывал никакого желания идти домой. Побрел к гаражу Антуана. Железная штора была поднята. В конторе, в глубине помещения, горел свет. Было три часа ночи. "Аварийка" стояла в гараже, у стеклянной стены каморки.
Он подошел к машине. Увидел в кузове под брезентом свой Premier и контрабас Маллера. Он вошел в контору. Антуан сидел за столом. Антуан Маллер поднял голову и спросил:
- Где ты был? Почему не пришел, как условились?
- Хорошо сыграли?
Антуан кивнул. Вид у него был озабоченный. Он добавил, что концерт прошел прекрасно, просто грандиозно. Руайян заменил Патрика на ударных, - правда, фурора не произвел. А Риделл рвал и метал из-за отсутствия Патрика.
- Говорят, сержант Каберра попал в аварию? - спросил вдруг Антуан.
Патрик Карьон не ответил. Он направился в уголок за пианино, где обычно спал Риделл. Но на раскладушке никого не было.
- Где Риделл? - спросил он.
Антуан Маллер ответил, что не знает, что оставил его возле островка Плакучих ив, что Риделл совсем съехал с катушек, что он стал законченным наркоманом, что с ним больше невозможно разговаривать. Риделлу кажется, будто вся планета ополчилась на негров, на искусство, на теневую сторону мира и на него самого. Риделл совсем утратил связь с действительностью. Порвал с реальной жизнью. Считает себя великомучеником. Твердит, что земля покинула землю. Что свобода покинула людей. Что Шакьямуни больше не омывает свою залатанную накидку в мутной воде великой реки. И наконец, Маллер сказал Патрику, что ему пришлось попросить Риделла найти себе другое жилье.
*
Уже светало, когда Патрик подошел к мосту. Теплый туман окутывал берега и причалы. Церковный колокол прозвонил к ранней мессе.
Патрик стоял над откосом. Его знобило. Он вновь надел свою красную шерстяную шапочку. Стараясь унять дрожь, он осторожно сунул руки в карманы новой куртки.
Он смотрел на клочья тумана, витавшие над Луарой.
Потом взглянул в сторону острова.
Мало-помалу он начал различать сквозь хмарь черное суденышко, уткнувшееся носом в берег.
Он ринулся в воду.
Перешел вброд рукав Луары. Вода доходила ему до пояса.
*
Мокрый по пояс, вышел он на берег острова. Пробрался сквозь заросли камыша к землянке, укрытой ивовыми ветвями его детства. Там он и обнаружил Риделла - вонючего, пропитого, заросшего щетиной. Франсуа-Мари спал. Возле него горела тонкая свеча в горлышке пустой бутылки из-под кока-колы. Это был один из "светильников", сделанных некогда руками Мари-Жозе. Патрик стал трясти друга за плечо.
Но ему никак не удавалось его разбудить. Он ощутил на своем лице кислую вонь перегара - так пахнет от заядлых пьянчуг. Присев рядом, он прошептал:
- Риделл, проснись, ты меня слышишь?
Риделл лежал в полузабытьи. Патрик попробовал привести его в чувство, сильно тряхнув за борта клетчатой куртки. Он повторил в полный голос:
- Ты меня слышишь? Ты знаешь, что Уилбер погиб?
Наконец Риделл разлепил веки и что-то невнятно буркнул. Потом, снова закрыв глаза, произнес более разборчиво:
- Мне в высшей степени наплевать, если этот мерзавец подох.
Но Патрик продолжал настаивать:
- Скажи, Риделл, ты меня слышишь?
Риделл с трудом приподнялся и сел. Все так же, не поднимая век, он торжественно объявил:
- Я больше ничего не слышу!
Риделл выговорил это медленно, раздельно, тщательно произнося каждый слог и по-прежнему с закрытыми глазами.
После чего стал рыться в кармане своей клетчатой куртки. Вытащил гасильник с тремя колпачками. Поднял веки, взглянул на Патрика, сощурился. Протянул индийский гасильник с колпачками, купленный на блошином рынке в Сент-Уане, к бутылке из-под кока-колы.
Затушил свечу, которую Мари-Жозе воткнула когда-то в бутылку.
С минуту посидел в раздумье.
Потом снова сунул руку в карман куртки, достал оттуда погнутую чайную ложку, крошечный, сложенный вдвое пакетик и шприц.
Патрик Карьон встал.
*
Он вновь пересек Луару, вошел в садик перед домом, открыл дверь в кухню. Госпожи Карьон в кухне не было. Тогда он поднялся в спальню родителей. Матери там не было. Он заглянул в ванную. Матери не было и тут. Он направился к комнате, куда она запретила ему входить.
У двери он с минуту поколебался. Он был весь мокрый. Но все же потянулся к дверной ручке.
Повернул желтоватый, в трещинах, шарик.
Вошел.
Госпожа Карьон в слезах набросилась на него с кулаками, норовя ударить в лицо.
- Что ты делаешь! - воскликнул Патрик, закрывая лицо руками. - Мать, какие тут у тебя тайны? Что я такого увидел? Ведь здесь ничего нет!
- Может, здесь ничего и нет! - повторила она. - Но это ничто принадлежит мне, только мне!
- Мама, у меня друг умер.
Но госпожа Карьон повернулась к нему спиной. Она была одета в желтый костюм. Больше он никогда не виделся с нею наедине. Только при отце. Больше они никогда не разговаривали друг с другом.
*
Сержанта Уилбера Хамфри Каберру не стали хоронить на французской территории. Его тело отправили на американскую военную базу Сарана, а оттуда на военно-транспортном самолете в Денвер, для погребения.
Лейтенант Уодд разрешил Патрику присутствовать при отправке тела Уилбера на аэродроме Сарана.
Было по-прежнему жарко и по-прежнему душно. Солнце то и дело проглядывало сквозь дождь. Первой на поле влетела, поднимая фонтаны воды, американская машина скорой помощи, следом за ней - два джипа. Этот маленький кортеж остановился перед винтовым грузовым самолетом. Из джипов вышел под ливень взвод сержанта Каберры - шестеро солдат в парадной форме. Они встали по стойке "смирно". Санитары вытащили body-bag с телом сержанта У. Х. Каберры и грубо свалили его на ленту конвейера, уходящего в трюм самолета. Люди из взвода Каберры отсалютовали своему командиру.
В пятнадцати метрах от самолета, возле розового "тандерберда", стояли Труди, Мари-Жозе Вир, Патрик Карьон, саксофонист Мэл и лейтенант Уодд.
Санитары вынули из машины мешок с вещами сержанта и бросили его на конвейер. Мари-Жозе схватила Патрика за руку. Поднесла ее к губам. И глухо произнесла:
- Патрик!
Она поцеловала его ладонь и сказала:
- Я люблю тебя, Патрик.
Труди Уодд напряглась. Мари-Жозе все еще целовала руку Патрика Карьона. Вдруг Труди крикнула:
- Shut up! Shut up! (Замолчи! Замолчи!)
Патрик тотчас отдернул руку. Он был поражен. Труди подбежала к "тандерберду" и закрылась в нем.
Ее волосы и лоб были мокрыми от дождя. Патрик стоял в растерянности, не зная, что делать. Мари-Жозе снова взяла его руку.
Лейтенант Уодд строго взглянул на Мари-Жозе и Патрика.
Тело сержанта Уилбера Хамфри Каберры в пластиковом мешке исчезло в грузовом отсеке самолета.
Патрик оттолкнул умоляюще протянутую руку Мари-Жозе, которая встала перед ним на колени прямо на бетонную полосу аэродрома, залитую дождем.
- Ты чудовище! - бросил он ей шепотом, заставляя подняться.
Они молча пошли за лейтенантом Уоддом, который сел за руль своего "тандерберда".
*
- В полдень у меня встреча с аббатом, - сказал он ей.
Мари-Жозе Вир и Патрик Карьон встретились у охотничьего павильона, на каменной скамье. Сперва они молчали. Она пришла в черных очках. Сняла их. Под глазами у нее темнели круги. Щеки запали. Лицо подурнело от горя. Глаза лихорадочно блестели. Они крепко обнялись, в последний раз. Мало-помалу их пальцы вспоминали былые ласки, незабываемые, как детство, как нежность многолетней дружбы, которой не нужны слова, как былые объятия - робкие, редкие, неумелые, внезапные и страстные, - как все бессчетные признания в любви. Потом они разняли руки.
- Этого не объяснишь, - прошептал он.
Он сказал Мари-Жозе, что со дня катастрофы ему кажется, будто он живет лишь наполовину. Письменные экзамены на бакалавра сдавал точно во сне. Мари-Жозе Вир сочувственно взглянула на него. Он говорил, что по его вине сержант Уилбер Хамфри Каберра мчался на полной скорости, хотя был пьян. Просто он, Патрик, впал в ярость оттого, что отец запер его, словно наказанного ребенка, в самый день его восемнадцатилетия, когда ему предстояло играть в городском театре Дрё. Он записал на базе настоящую пластинку, но его родители не желали понимать музыку, которая целиком завладела им, которой целиком завладел он. И вот теперь он мертв, потому что они мешают ему жить.
Она возразила: все это не настоящая причина его горя. На самом деле он несчастлив оттого, что они расстались. С этими словами она захотела поцеловать его. Потянулась к его губам.
- Нет, - сказал он.
Он больше не хотел прикасаться к Мари-Жозе. Не решался прикоснуться к ней. Она выпятила свои маленькие грудки, прижалась к нему. И они смущенно застыли в такой позе.
- Я-то ведь не спал с Труди Уодд, - прошептал он.
Он говорил о шести последних месяцах. Она же вспомнила их детство.
Но тщетно она вспоминала об этом. От прошлого остались лишь бледные образы, давным-давно утратившие свою силу. И эти образы не могли вернуть им все пережитое, весь мир, который они познали вместе.
Когда люди вспоминают прошлое, можно сколько угодно говорить правду, - она всегда будет звучать как ложь.
Они говорили слишком долго. У их ног текла вода. В воде охотилась щука. Рыба непрестанно заглатывала мошек.
- Мне больно! - прошептала она.
- А я ничего не чувствую, - отозвался он.
Они опять смолкли. Потом он сказал совсем тихо:
- Что я получил от всего, что пережил с тобой? Ничего. Что получил от музыки? Ничего. Мари-Жозе, я водил тебя на помойки базы. Так вот: ты - полная помойка. А я - пустая.
- Говори за себя. Я не помойка.
- Я и говорю за себя. Я помойка. У меня душа помоечная. Я пахну помойкой. Где они - все эти тостеры, "крайслеры", музыкальные автоматы Wurlitzer, что сверкали для нас ярче звезд в ночи?
Он взглянул на Луару, на колокольню Мена за рекой, на замок, на высокий небосвод. И указал ей на них.
Она пожала плечами.
- Жалкая дыра! - прошептала она с невыразимым презрением.
Он кивнул. И добавил, что ему это напоминает старую облупленную клеенку.
И еще трухлявое дерево, которое крошится под пальцами.
Так крошатся стволы умерших плакучих ив, распыляясь в воздухе оранжевым облачком трухи.
Тогда она тихонько положила руку на его ширинку.
Он испуганно вздрогнул и вскочил на ноги.
- Ты меня больше не любишь? - спросила она шепотом.
- А ты кого любила? - гневно вскричал он. - И почему сделала мне тот миленький подарок - дерьмо, если любишь меня?
- Я подарила тебе дерьмо, чтобы объяснить, в какое дерьмо ты бросил меня. Да, ты швырнул меня в дерьмо. Посмотри вокруг! Ты сам только что сказал. Всё умирает. Уилл умирает. Люди умирают. Ты еще не знаешь: мой Кэт исчез десять дней назад. Всё рушится. Они уходят. Вот уже и базы сворачиваются. И мы тоже должны уехать.
- Я так больше не думаю. Ну и куда же девался твой кот?
- Наверное, в лес убежал.
- Что ж, тем лучше для него и тем хуже для леса.
- Мы должны умереть.
- Это еще почему?
Внезапно они перестали слышать друг друга. Они подняли головы. Прямо над ними летел американский военный вертолет.
Мари-Жозе процитировала Вийона, пытаясь перекричать гул вертолета:
- "Мы ходим под Дамокловым мечом…". Помнишь? Это Вийон.
Шум винтов заглушал все звуки. Вертолет взял курс на запад. Они проводили его глазами.
Наконец он исчез. Она сказала - медленно, почти неслышно:
- Я люблю тебя, Патрик.
- Неправда!
Голос Патрика звучал резко и сухо. В эту минуту Мари-Жозе хотелось его убить. Они сидели на каменной скамье. Берега реки снова обволокла тишь. Воздух был мягким, вода с тихим лепетом набегала на песок. Стоял июль. Они разговаривали, как прежде, когда еще грезили об Америке. Она подумала: хорошо бы сейчас незаметно нагнуться, открыть сумочку, лежащую позади на земле, вытащить спрятанный там флорентийский кинжал, со стоном вонзить его в спину Патрику, воскликнув при этом, что она его любит, что она никогда не любила никого другого, а потом упасть на колени, подарить ему прощальный поцелуй, встать, подбежать к Луаре, войти в воду, и пронзить кинжалом собственную грудь. Тогда кровь брызнет из раны смешиваясь с ленивыми волнами, и она наконец уйдет из жизни, и река понесет ее к Нанту и дальше, к морю.
Внезапно Мари-Жозе присела перед ним на корточки, сжала его колени, пристально взглянула в лицо.
- Я никогда его не любила, - сказала она тихо. - Клянусь тебе!
- Молчи! - отозвался он.
Он смотрел на ее поднятое к нему лицо. Она не была красива. Она была больше, чем красива. Черные волосы обрамляли лицо, подчеркивая впалые щеки. Тело стало еще выше и тоньше. Черные глаза блестели. Но эта красота больше не принадлежала ему, это тело внушало отвращение. Его переполняла ненависть при мысли о руках и теле мертвого Уилбера, заставлявшего ее сосать - или не сосать - член, которого больше не было.
- Патрик, прости меня!
- Ну встань же! - умоляюще сказал он.
- Патрик, прости меня за Уилбера. Когда я занималась с ним любовью, я любила тебя!
- А кого ты любила бы вместо меня, если бы занималась со мной любовью?
Она судорожно сжала его колено. Но он отдернул ногу.
Мари-Жозе села на песок. За рекой колокол в церкви Мена прозвонил полдень.
- Мне пора, - сказал он.
И добавил, что ему нужно встретиться с аббатом Монтре. И что он собирается продать свою установку.
- Почему ты хочешь продать установку Уилбера? - живо спросила Мари-Жозе.
Он не ответил. Встал со скамьи. Она все еще сидела на песке, цепляясь за его ноги и жалобно говоря:
- Я больше не существую. Я не могу существовать без тебя. Не могу жить без нашей мечты, без всякой цели в будущем!
Она умолкла. Рука ее дрожала. Он на миг прикоснулся к ее руке, чтобы разжать пальцы, вцепившиеся в его штанину. Длинные, ледяные, мягкие пальцы. Мари-Жозе прошептала:
- Когда больше не существуешь, это непоправимо.
*
Он бежал со всех ног через мост к дому кюре. Войдя во двор, он собрал и свернул электрические удлинители. Затем поднялся в бывшую комнату скаутов.
Он уже кончал паковать проигрыватель, как вдруг услышал голоса и скрип садовой решетки.
Аббат Монтре поднялся к нему в комнатку, за ним следовал Жан-Рене Жон. Отец Жана-Рене был богатым фермером из Блуа, он выращивал кукурузу. Патрик пожал руку младшему Жону. Аббат Монтре говорил, отряхивая пыль со своей ветхой сутаны:
- Епископ Реми сказал королю Хлодвигу, что Господь велит сжигать самое дорогое: Incende quod adorasti! Король же…
Патрик повернулся. У него был такой скорбный взгляд, что аббат тотчас умолк. Патрик Карьон тихо сказал ему:
- Отец мой, я хотел бы попросить вас кое о чем.
Жан-Рене Жон бродил вокруг установки, боязливо дотрагиваясь до инструментов. Патрик отвел аббата подальше, к лестнице. Там они и переговаривались шепотом, пока Жан-Рене Жон пробовал играть на барабанах. Он лупил по большому барабану так, словно перед ним был детский барабанчик. Он тряс хай-хэт так, словно играл на треугольнике.
Аббат Монтре задумался, глядя на решительное лицо Патрика.
- Ну хорошо, - сказал он наконец.
- Только я не буду служкой, - попросил Патрик.
- Я понимаю, малыш. Мне не понадобится служка.