Мы попали в удивительную квартиру. Сколько там было народа, вряд ли знал доподлинно кто-нибудь, включая хозяев. Их же я вычислила исключительно по тому, кто чаще других открывал дверь. Хозяйкой была маленькая, ниже меня даже девчушка, блондинка с очень мохнатыми, как войлок, волосами. Ее муж - высокий парень с большими, впавшими глазами, которые не умели улыбаться, хотя он много шутил. Он ходил в бежевой рыболовной панаме и был похож на задумчивого гнома. Среди народа крутился их ребёнок - маленький, самостоятельный и светлокудрый. Я с уверенностью определила его за девочку, но потом выяснилось, что это мальчик. Он вел себя со всеми на равных, совершенно не чувствуя разницы в возрасте.
В квартире был занят каждый метр. В ванне мылись. В обеих комнатах шла своя жизнь. На балкон выходили курить. Даже в коридоре стояла небольшая группка народу, но самая толкучка была на кухне. Там одни готовили, другие ели, играла музыка, динамики были встроены в раздолбанную гитару, которая висела на стене.
Что здесь делали все эти люди, зачем приходили они сюда и знали ли, что делают здесь и зачем приходят, понять мне не удавалось. Было видно, что они не снимают эти квадратные метры, как у нас на Якиманке, а идут, как в гости, и остаются на несколько дней. Нас приняли так же, как всех остальных, то есть совершенно равнодушно и естественно, будто мы приходили сюда каждый день.
Гран разговорился с хозяевами и очень быстро занял статус философа. Вокруг него сбился круг внимающих, они задавали вопросы, и Гран обстоятельно на них отвечал. Я осталась не у дел и сидела поодаль с тоской во взоре. А Гран то и дело оборачивался ко мне и его глаза говорили: "Любишь ли ты то, что вокруг тебя?"
Но с каждым часом квартира всё больше давила меня, от бардака и безделия охватило отчаяние, и я чувствовала, что на вопрос этот уже готова во весь голос кричать: "НЕТ!" Эта безалаберность и веселье, всеобщее дружелюбие и равнодушие, эта бесцельная, ленивая жизнь с претензией на поиск её смысла была липка, как паутина, а мне хотелось на трассу, на свободу, и только в движении виделся теперь смысл.
- Зачем тебе уходить? - спрашивал хозяин Грана. - Вон Гоша тоже с трассы к нам свернул, думал, что только переночует. Когда это было? В общем, уже почти месяц живёт.
- Моя жизнь - это движение. Можно свернуть, увидеть новое, но в остановках я не вижу смысла.
- А в чем есть смысл? Нет никакого смысла, - гремел из-под потолка Гоша, атлетического вида великан, на его голом хребте сидел счастливый детеныш.
- Нет смысла, - отвечал спокойно Гран и улыбался. - Есть цель.
Мне не хотелось оставаться, и я принялась теребить его, чтоб нам уходить.
- Ты отделяешься от них, а ты их люби, и тогда поймёшь, - сказал мне Гран, когда, уличив момент и поймав его в коридоре, я гневным шепотом высказывала своё мнение.
- Обычно наоборот! Обычно сначала понимают, а потом любят.
- Ну, а правильно по-другому, - сказал он и ушёл.
Ближе к полуночи хозяева повели нас показывать город. За нами увязались ещё люди, которые постепенно разбрелись. Прохладный, ночной Е-бург был тих, прозрачен и по-киношному нереален. Мы топали дворами, иногда пролезали в дыры в заборах, потом вдруг выскакивали на какую-то площадь, перебегали её, залитую фонарным светом, и снова скрывались в темноте. В конце маршрута мы могли увидеть уникальную клумбу в виде бегемотика или совершенно неповторимую щель в стене. Я очень скоро перестала ориентироваться, шла, еле передвигая ногами от усталости, и всё происходящее напоминало затянувшийся сон. Чадо на плечах хозяина спало, положив голову на панаму.
Когда мы вернулись, все, кто ещё мог, собрались в комнате и читали вслух "Улитку на склоне". Оказалось, это местная их традиция - общее чтение. Было уже утро; я ушла, закопалась в спальник и под мерное бормотание из-за стены стала смотреть на звёзды. Они светились фосфоресцирующим светом и были нарисованы на потолке.
Как же туго пошла дальше трасса! Какой-то мелкий городок Каменскуральский проходили пешком от начала до конца и не могли поймать ни единой машины. Из-под городка нас увезли гаишники после того, как час битый простояли на дороге. На Урале застряли, ночевали в горах, потом шли пешком в поисках удачной позиции, - удачным считается такое место, где нет ни спуска, ни подъёма, а где, скажите мне, такое место в горах? В итоге нас подхватил джип с путешественниками из Перми, но в Пермь нам не хотелось, и мы быстро с ними расстались.
По Башкирии вёз усатый дядя с женой. Мы устали от уральских перевалов, засыпали. Сквозь сон до меня долетал разговор:
- Великий Дух Путей и Дорог покровительствует тебе, а ты и не замечаешь, - говорила жена мужу, и я думала, что это уже сон.
Уфу проходили по объездной.
Уфу проходили по объездной, и, верно, прошли бы её всю, но добрый Дух Путей и Дорог улыбнулся нам - попались два маза, которые везли стеклотару. В МАЗ втроём в кабину не влезешь, нас с Граном поделили, и мы поехали весело, переговариваясь из машины в машину по рации под музыкальное звяканье бутылок в кузовах.
Они высадили нас в Татарстане, и мы поняли, что выиграли у дороги два часа. Их нам хватило, чтобы добраться с молчащим, угрюмым водителем до города Набережные Челны. Он высадил нас на въезде в город, в десяти метрах от пункта милиции. Наши рюкзаки и растерянный вид на пустой дороге привлекли ментов. Офицер сурово разглядывал паспорта, прописки, сверял лица с фотографиями и жевал усы. Для верности пропустил фамилии через базы всероссийского розыска.
Тогда я узнала фамилию Грана - Граневский. Самой спросить, как его зовут, никогда не приходило в голову. Теперь это единственное, что я о нём знаю.
Вышли мы с поста уже в темноте. Ехать куда-либо не было возможности. Отошли подальше, но не нашли никаких посадок и поставили палатку в поле, на неровной, уставшей земле. От дороги нас скрывала большущая труба ТЭЦ и каменный постамент с буквами "ЯР ЧАЛЫ". Пока ставили палатку, я оглядывала тоскливый, техногенный пейзаж и думала, что же здесь любить.
Был день, когда нам попадался парнишка, мальчик лет тринадцати. У него не было с собой поклажи, одет потёрто, глаза вороватые. Он соскочил с камаза, когда мы стояли, и пошагал, пятясь, взмахивая рукой. Скрылся за поворотом, нас скоро кто-то подобрал. Но когда высадили, тот же парнишка крутился впереди, метрах в пятидесяти. Мы встали, я оборачивалась на него. Скоро его подобрали.
Так мы пересекались, то обгоняя друг друга, то теряя, весь день. Гран не обращал на него внимания. Я начинала за ним следить. Он превратился для меня в соперника, и моё стремление в машину стало близко к спортивному. Инстинктом понимала, что он замечает меня тоже. После ещё одного переезда увидела в приближающемся грузовике его физиономию. Он грыз яблоко и помахал мне рукой. Во мне закипало.
Уже под вечер, соскочив с машины, зашли в кафе. Оно было набито дальнобойщиками, мы сели в уголке, прислонив рюкзак к стене. Мы были уставшие и голодные, Гран купил еды, ел и улыбался, а я ощущала себя загнанной, мне хотелось исчезнуть: все люди вокруг знали, кто мы такие, и мне казалось, что они оценивали сейчас нас и решали с собой не брать.
Тут вошёл ещё один драйвер, а с ним тот мальчишка. Они шумно говорили, водитель заказал еду для себя и него, потом сел в кругу знакомых и стал говорить кому-то, а я сидела к ним спиной и всё слышала:
- Что, может, возьмёшь сироту, ему в Ярославль надо, а я дальше Нижнего не поеду.
Через некоторое время они задвигали стульями и пошли к выходу - тот же мальчишка, но уже с другим водителем. Я уставилась ему в спину, и в самой походке его мне виделось довольство. Перед дверью мальчишка обернулся и, померещилось, показал мне язык. Я готова была в него чем-то кинуть.
- Улыбайся, - донёсся до меня в этот миг голос Грана. - Улыбайся, - и его лицо стало выплывать для меня из белёсой пелены ненависти. - Скажи, любишь ли ты сейчас всё, что вокруг?
Расскажи, объясни мне, дорога, почему, для чего я именно здесь и сейчас, именно с этим человеком, похожим на пугало, и что мне теперь предпринять? Как любить того, кого любить невозможно, как терпеть того, кого хочется побить?
- Серёж, до Москвы - триста километров, ночевать нам негде, палатки у нас нет, ты хочешь сегодня быть дома?
- Хочу.
- Не заметно! Ты же боишься машин! Как ты стоишь? Где твоё желание ехать и быть приятным попутчиком? Какое у тебя лицо? кто тебя такого захочет взять?
Стоим скоро три часа - никто даже не притормозил. Может, здесь места такие? Бывают на трассе такие места, мне рассказывали… От Серёги чувство, будто на плечах моих огромный рюкзак, гораздо больше всех, что я когда-либо носила, с ним я неподъёмная. Рука, протянутая к дороге, затекла. Ноги устали. Не знаю, что делать.
- Ты же актёр, Серёжа, сделай так, чтобы публика на тебя отреагировала!
- Я музыкант.
- А разве музыкант не должен удерживать внимание?
Он молчит. Сопит. Бешенства ходит во мне волнами, подкатывает к горлу, и мне требуется усилие, чтобы держаться. Я чувствую его слабость. Хочется ударить или что-нибудь ему закричать. Приближаюсь, он поднимает на меня лицо, смотрит затравленно и жалко. Я закрываю глаза.
В детском саду со мной был один мальчик. Других детей не помню, а этого мальчика - отлично. Я там редко с кем-то играла, была тихой и ничем не выделялась среди других детей. Единственной моей проказой было то, что я жутко любила щипать этого мальчика. На прогулке я подходила к нему, снимала со своей головы полосатую панамку, подносила к его глазам и спрашивала: "Сколько здесь полосок?" Мальчик молчал. Я знала, что он не умеет считать. "Сколько полосок, сколько?" - спрашивала я снова, тыча в панамку пальчиком. Мальчик молчал потупясь и потихоньку начинал плакать. Тогда я щипала его. Происходило это каждый день и стало мне потребностью, а ему - кошмаром.
Помню ту волну удовольствия, которая поднималась во мне каждый раз. Я ощущала свою силу и власть над ним, ощущала его слабость и беспомощность. Ни увещевания и крики воспиталок, ни вызов родителей, ни наказания не могли помешать мне. Стоя в углу, я отколупывала штукатурку, искоса ловила глазами его среди других детей и замечала, что он с опаской на меня озирается. Я знала, что на его коже остаются тёмные синяки, но ещё знала, что он боится меня, и упоение от этого было сильнее всех иных чувств.
Его спасла воспитательница. Мудрость её решения была достойна царя Соломона: она сделала так, чтобы мы всегда и везде с этим мальчиком были вместе. Наши кроватки на тихом часе отныне стояли рядом, мы вместе ели и за руки ходили на прогулки. Но для неё было важно, что мы за одним столом сидим на занятиях, где нас учили считать. Мальчику это давалось тяжело, мне - раз плюнуть. Я видела его затруднения, как он сопел от напряжения, осознавая меняющееся количество палочек в кучках. Я испытывала раздражение и брезгливость, и неожиданно для себя стала его учить.
Из моих рук пропал козырь, и я сама, не заметив, его отпустила. Когда осознала, было поздно. Я стыдилась того, что случилось, того, что сижу с ним, стала его избегать. Дружбы не появилось меж нами, но во мне укоренилось чувство ответственности: этот мальчик попал ко мне на плечи, и как бы я к нему не относилась, вынуждена была его нести.
И вот теперь могу поклясться, что он, тот самый мальчик, глянул на меня глазами Серёги. И чувство то же самое: взвалила - неси. Мне бы повернуться и уйти, пусть топает в город и езжает себе на такси, но, чёрт побери, мы теперь за одним столом, приятель, и вместе разбираем с тобою палочки!
- Серёжа, посмотри: в машинах - люди, - говорю тихо. - Всё это - хорошие люди. Их надо любить. От них сейчас зависит, будем ли мы дома к вечеру.
- Я ведь их не знаю, Мелкая…
- Ну и что! А ты всё равно всех, всех их люби!
Дорога, дорога, помоги и мне делать то же: любить того, кого любить невозможно, прощать того, кого хочешь побить.
Наш путь стал резиной. Наш путь стал скалой, отвесной стеной, на которую мы забирались, по метру втаскивая себя за волосы. "Длинных" машин не было вовсе, нас подбирали попутки километров по десять. Перемещались между точками, перекрёстками, верстовыми столбами. Погода тоже не радовала. Под Казанью, уже переехав Волгу, попали в такой ураган, что не могли стоять. Пришлось уходить от ветра, он дул в спину, и мы почти бежали, пока не спустились с холма, где было тише, но не было машин.
Я была угрюмая и молчала. На граново "Улыбнись!" не могла даже скривиться. Во мне копилось бешенство от невезения и бессилия. Уныние тлело во мне.
- Ты какая-то особенно напряжённая, - сказал Гран. - Погода не нравится?
- Я тут выросла недалеко, - почему-то ответила я. - Вот недавно поворот к моему городу прошли. И по этой дороге мой брат часто ездит. В Москву, за товаром. У него газель.
- Ты боишься встретить его?
- Н-нет. - Я задумалась. - Не боюсь. Я знаю, что он не остановит. Мой брат не из тех, кто берёт.
- Ты знаешь, наша дорога скоро закончится, - сказал Гран после паузы. - Если трасса не улыбается двоим, вернее всего каждому самому нести свою судьбу. Как ты смотришь теперь на то, чтобы нам разделиться?
Я промолчала и отвела глаза.
Под дождём, мокрых, нас никто не брал. Остановился наконец здоровый MAN. В его кабине разрешено ехать только вдвоём, меня положили на полку, велели пригибаться, если появятся менты.
Вёл машину литовец. По-русски он говорил с акцентом, но ему это очень нравилось. Он рассказывал, как хорошо ходить в рейс в Россию, платят гораздо больше, чем в Европе, потому многие, как он, любят сейчас сюда ездить. В Гране проснулись воспоминания детства, он стал рассказывать, как ездил в Литву, когда был маленьким, и как ему там нравилось. Разговор их стал доверительный, мне хотелось тоже что-то вставить со своей полки, я вспомнила, что и мои родители жили когда-то в Литве, но потом сообразила, что отец служил там офицером и учил солдат пускать ракеты. Решила молчать.
В кабине было тепло, я видела дорогу сверху, она наплывала на меня лентой, как будто проходила сквозь меня, унося с каждым километром частичку меня, и я чувствовала, что смертельно от этого устала. Постоянное, постоянное движение без остановок, смена лиц, мест, а их так много, и мест, и лиц, и в чём же тут смысл, в чём же цель - сегодня еду туда, завтра - оттуда, а где же то, куда я в итоге приду?
В одной кафешке к нам с традиционными вопросами подсели дальнобойщики. Они спрашивали, зачем нам это нужно, в чём удовольствие и что нам это даёт. Мы отвечали так же, как в каждой машине, где задавали нам этот вопрос: что интересно видеть новые места и людей, а Гран добавил, что нравится само движение.
- Ну и шли бы дальнобойщиками работать, раз кататься любите, - ответили они нам. Это были молодые, большущие парни, они приехали на автобане, а про автобан на трассе известно, что они никогда никого к себе не берут.
- Но ведь это совсем другое, - сказал Гран спокойно, и я с ним согласилась.
- Чудной вы народ, - отвечали они. - Нам хоть деньги платят. А без денег хрен бы я на трассу вышел.
- Это нормально, что они нас не понимают, - сказал потом Гран. - Мы с ними на разных полюсах. Но, заметь, и мы, и они на одной дороге; мы и они вместе и есть дорога. Ты понимаешь теперь, почему надо любить всех?
Он улыбался всё шире и выглядел счастливым. Ему явно что-то открывалось, но в тот миг не было ничего тоскливей меня. Противный этот вопрос зачем, легко способный всё обесценить, вставал в моих глазах над миром, и совершенно неясно становилось, как в нём жить. Пыталась представить себе, как и чем живут люди, и не могла понять. Все те ценности, что там, в городах, известны, за два месяца трассы потеряли для меня смысл. Заглядывая туда, я видела, как все эти ценности легко выстраиваются в цепочку и объясняют одно другим, я пыталась это проследить, может быть где-то появится то, ради чего действительно стоит жить, но теряла концы: учёба - к работе, работа - к деньгам, деньги - к благополучию, семья - к детям, дети… Где конечная цель? Я же теперь знала, что можно жить без денег, без дома, без запасов, главное излучать радость и быть хорошими людьми. Но, оборачиваясь к миру, я видела, что в нём всё устроено иначе, и мне хотелось встать перед всем миром лицом, закрыть глаза и сказать громко: "Стоп!" - чтобы все они остановились, а потом задать один единственный вопрос: зачем.
Прошло уже много времени, и хотя я не знаю ещё твёрдо ответа на этот вопрос, мне кажется, что порой приближаюсь к его разгадке: вдруг будто что-то открывается во мне, всё становится кристально ясно, и больше никаких вопросов, и тогда вспоминается улыбка Грана в той кафешке на трассе и его слова: "Мы и они вместе и есть дорога, теперь ты понимаешь, почему любишь всех?"
Впервые это случилось поздней осенью, гораздо позже нашего с Серёгой приключения. Он уже съехал, а Сонька Мугинштейн ещё изредка являлась за оставшимися вещами. И вот, придя однажды, она неожиданно пригласила меня на свой концерт.
- Мы будем выступать трио, - сказала она. - Приходи, если тебе интересно.
Я удивилась - и мне стало интересно: в жизни нашей на Якиманке не бывало такого, чтобы Сонька звала кого-либо на свои выступления. Но жизнь эта кончилась, и всё успело порасти быльём. Теперь такое стало возможным, и я согласилась.
Концерт проходил на квартире. Я получила бумажку с адресом и именем хозяина. Его звали Вульф Маркович, и я зубрила это имя, пока шла к нему по Ленинградскому проспекту.
Пришла; попала в подъезд с огромными лестничными пролётами, двери узкие и высокие - перспективу такого подъезда ввысь видел герой Баталова в "Летят журавли" - и у меня тоже закружилась голова, когда глянула. Нужная мне дверь была уже открыта, и Вульф Маркович, низенький, крепенький, кудрявый и с улыбкой, ждал меня:
- Проходите, проходите, будьте как дома, не разувайтесь только, ради Бога, здесь можно.
Он был любезен и архаично вежлив. Других гостей ещё не было, и мне сполна досталось его гостеприимства. Я, дитя Якиманской антресоли, смутилась и стушевалась. Он провёл меня в комнату, указал на огромный поднос с яблоками, велел угощаться. За стенкой репетировали.
- Вы тоже связаны с музыкой? - вкрадчиво интересовался он. Большие, тёмные глаза светились мягко с заросшего кудрявой бородою лица. Тело его было тщедушно - тело уставшего профессора физики, но эти мудрые глаза заворожили и приковали меня.
- Все мы так или иначе с ней связаны, - ответила я, стесняясь громкого хруста яблока. Вульф Маркович пришёл от этих слов в восторг и закивал в ответ. Я осматривала мельком комнату - заставленная мебелью, шкафами с книгами, в мягком полусвете двух настольных ламп под выцветшими оранжевыми абажурами. Эта комната - частная библиотека, хранительница знаний из разных сфер - так же бесспорно принадлежала профессору, как и тело человека передо мной. Но глаза знали больше, чем можно прочесть в книгах.