Я разглядывала большие фотографии на стенах: отражение здания в луже (в кадре - лужа), кленовый лист на мокром асфальте, свет электрических фонарей на улице, в мокром воздухе, снятые будто на большой скорости… Был заметен взгляд художника и рука профессионала. А в центре - портрет: красивый юноша и худощавая, милая девушка.
Это не были такие семейные фото, где позируют и натянуто улыбаются в камеру. Люди на снимке жили: юноша сидел в глубоком светло-голубом кресле, обернувшись куда-то вне кадра, а девушка будто только что присела рядом, на подлокотник, вполоборота, и смотрела туда же. У неё были чёрные волосы, они спадали с тонкого плеча и текли по спине ниже талии; удивительно длинные, узкие брови; смуглая кожа; тёплая улыбка; черты мягкие, неброские, нежные и доверчивые, так что к ней сразу возникала симпатия. Юноша был немного её старше и похож: так же смугл, та же улыбка, тёмные глаза - и в этих глазах я разглядела сквозь сумрак комнаты что-то такое, неведомое и не называемое, что сразу приковало меня к нему. Нежность, сердечность, тяга к теплу - всё это всколыхнулось в потаённых моих глубинах, почти забытое и запылённое на Якиманке, навстречу его глазам. Можно сказать, что я влюбилась с первого взгляда, если только можно влюбиться в фотографию.
Это сын Вульфа Марковича, сказало мне чутьё. А это либо его сестра, либо жена. Для меня было неважно, кто эта девушка: она была сейчас также частью этого человека, как и свет в его глазах.
Но где они? - возник у меня вопрос. - Их нет дома? - и что-то сладко заныло в предвкушении увидеть это лицо и эти глаза в живую.
Они ушли, - холодно прозвучал ответ сам собой и объяснил мне всё.
Как вспышка вырывает из черноты предметы, и мы хоть и видим их, но видим иначе, так для меня вдруг эти люди на фотографии представились по-другому. Кто они, сколько им лет, кто они друг для друга, когда был сделан снимок - стало неважно; они перестали быть живыми людьми, со своей историей и эмоциями, и в миг переместились для меня в такую область, где теряются понятия времени и расстояния, как и все остальные человеческие меры. "Они ушли" - это и на минуту, и навсегда; "они ушли" - это и в булочную, и в забвение. Они просто ушли, их нет здесь-и-сейчас, а значит, их нет вовсе - есть только этот снимок, эти глаза и улыбки. Люди перестали быть. Вместо них появилось искусство.
Все эти мысли пронеслись в один миг, и Вульф Маркович, проследив мой взгляд, уже стал объяснять мне, что сын его-де фотохудожник, что все эти снимки его, и ему так жаль, что их мало. "В соседней комнате вы увидите ещё, там больше", - добавил, разбивая моё оцепенение.
Собрались люди - много старичков, а молодёжь - все такие же друзья исполнителей. В соседней комнате, действительно увешенной фотографиями, как в музее, расселись, и вышло трио - фортепиано, виолончель, скрипка, все девушки, сокурсницы Соньки. Их представила преподавательница, назвала музыку, которую будут исполнять, а потом поблагодарила Вульфа Марковича за его вечера, где "студенты имеют возможность сыграться перед экзаменами".
- Эти вечера, - сказал хозяин, встав у двери, рядом с девушками-музыкантами, - счастье для меня. Но происходят они только благодаря моему сыну. Это его идея - чтобы в этих стенах звучала живая музыка. И по традиции я хочу, чтобы первая вещь была сыграна для тех, кто всегда в этом доме.
Мы не хлопали. Девушки тронули инструменты и заиграли что-то, столь же пафосное и печальное, как эти слова. Вульф Маркович продолжал стоять в дверях, внимая, на губах его была улыбка, лицо застыло и исказилось, а голова мелко тряслась. Я слушала, и что-то внутри меня открывалось настежь, как просторные двери; и ветер из темноты проникал сквозь них.
"Они ушли", - повторяла я про себя, и поняла, что за мудрость светится в глазах хозяина. Стало ясно, куда смотрят юноша и девушка на фотографии и что там - что за кадром. Я почувствовала, что потеряла любовь так же быстро, как обрела её. Вспомнилась пустота и одиночество горного Озера - одиночество маленького человека под бездонным небом; вспомнилась улыбка Грана. Я смотрела на Соньку, спиной сидящую ко мне за инструментом, на худую высокую виолончелистку и полноватую, с детским румянцем скрипачку, совсем ещё девочку; на гостей, с серьезными, застывшими лицами уставившихся перед собой; на хозяина, глаза которого были красны и слезливо блестели. Я спросила себя: любишь ли ты всё, что вокруг? - и вопрос зачем отступил: просто все мы одно; просто все мы умрём.
Я чувствовала, что тоже плачу. Слушала не музыку, а завывание тёмного ветра, врывающегося в мою распахнутую дверь. Я понимала, что это на миг. Но я понимала, что после этого мига мне не быть уже прежней.
По вечерним, отдыхающим городам пройтись, промелькнуть тенью, залётной, нездешней птицей, получить всё, что можно получить от города - и опять на дорогу. Я любила эти наши походы. Мы покупали продукты, потом появлялись в центре, ели мороженое на главной площади, созерцая озабоченных взрослых и праздную молодёжь. Мы были не такие, как те, не такие, как другие, для всех мы были непонятны и ничьи, и это было приятное, это было очень сладкое чувство - сознавать себя так. Потом мы обегали дежурящих поблизости таксистов с вопросом, как выбраться нам на трассу до следующего города. Водители оценивали нас быстро и отвечали. В городе это были единственные люди, для кого мы почти свои - мы так же относились к дороге, как и они.
Но мы не торопились уходить. Города были узлами, связывающими нашу дорогу, и мы хотели узнать каждый и напиться им вдосталь. Грана интересовало всё: кремли, церкви, площади, улицы, люди, гербы, история. Кое-где мы заходили в музей, и в гардеробе бабушки с огромным недоумением смотрели на наши рюкзаки. Мы гуляли, пока город не разбредался по домам, пока не начинал засыпать и - ах, до чего же прекрасно и томительно было идти в загустевавшей темноте, видеть загорающиеся окна, силуэты людей и сознавать, что у каждого из них есть дом, а у тебя нет дома в этом городе, у тебя вообще нигде нет дома, и между тем он - везде. И от осознания этого мне хотелось быстрее на трассу, уйти, стать снова наедине с дорогой. В городе ты - ничейный и нездешний, на дороге - свободный и свой.
Города были точками на нашем пути, теми пунктами, куда мы стремились. Но всё же не они были целью нашего движения, как и не само движение было ею, а цель оказывалась где-то за пределами всего. Я понимала так в городах. Вдруг отступало всё, что тяготило меня, и открывался смысл, которого я искала. Но это был момент, такие вот мои прозрения, они возникали на контрасте жизни города и моей собственной, и нельзя было их удержать. А когда днём мы снова были на трассе и снова стояли впустую, усталость заполняли меня и хаос вновь окружал.
Ты учил меня, Гран, слышать и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы можем познать. За тенями вставали безграничные возможности человеческого восприятия, за тёплым ветром в деревьях - голоса из других миров. Я училась, слышала и видела, но вот на исходе нашей дороги что-то сказало мне, что кончится трасса, не станет Грана, не станет нашей игры, а мир для меня уже никогда не будет таким, как был прежде. Ибо я буду помнить, что тени - это не просто тени, а ветер - не просто ветер, и я сама не только то, что я вижу, но нечто большее, что есть за всем этим. Старый мир исчез, а с ним и старый смысл жизни.
Ты изменил мой мир, Гран, приятель, но что ты ответишь мне теперь на вопрос, как дальше жить?
Уморившись, садимся на пригорок, поодаль дороги, и грызём яблоки, одно за одним. Это Серёга купил в городе килограмм.
- А почему мы поехали именно сюда? - спрашивает он.
- Я давно хотела здесь побывать.
- Тебе понравилось?
- Да.
- Но мы же никуда не зашли.
- Я увидела всё, что хотела.
Этот город спящий, тихий и светлый; он хранит свою историю и сам немного похож на музей; здесь улицы как видовые открытки семидесятых, и даже автобусы ходят такие, каких уже нигде не увидишь. Старинные церкви в центре и Золотые ворота. Покосившаяся вывеска "Рюмочная" над просевшим крыльцом пивной, а ступеньки, деревянные, косые, ведут в подвал, и кажется, что оттуда веет феодальной ещё, допетровской Русью. День солнечный, прозрачный и ветреный, и берёзы, блистая, осыпают легко свои листья в открывающиеся над Клязьмой простор и ширь.
На древнем, трескучем автобусе проехать недалеко за город, и останутся в стороне дутые белокаменные стены кремля. По незаметной тропинке спуститься в поле. После асфальта идти по земле, уже открытой, бестравной, готовой к отдыху, легко и приятно. Пахнет водою: речка блистает впереди, её видно. Идти быстро и молча к белому облаку, присевшему там, на берегу: это Покрова на Нерли, как грустная небесная слониха, ищут своё отражение в вечно спокойной воде.
- Может, стоило ещё там побыть? Всё равно без дела стоим.
- Не без дела. Ты привыкаешь. Иначе вечер уже был бы.
- Так ведь уже вечер…
Он прав, чёрт побери: воздух мутнеет, и солнце ползёт к горизонту.
- Тебе нравятся эти места, Мелкая?
- Здесь красиво, - соглашаюсь. - Везде красиво.
- Нет, я имел в виду: для тебя это отчего-то особенное место и побывать здесь имело какое-то значение, правда?
Я ковыряю палочкой от яблока землю рядом с собой. Смотрю на дорогу.
- Я не зашла в этот город этим летом. А мне очень хотелось.
Прошли Казань. Прошли Нижний. Два дня ехали до Владимира. До невозможности тянуло домой, и мы решили туда не заходить.
Какая ужасная здесь объездная! Сначала казалось, что по ней редко ездят, такая дорога пустая и заросшая. Потом попали на ремонт. Пыль стоит столбом, по обочине ездят грузовики с щебнем, асфальт долбят, из фур и легковых что в ту, что в другую сторону пробки, и кто нас тут возьмёт - все злые. Мы прошли это место, задыхаясь от пыли, потом час стояли, подняв руку, пока одна добрая белая шестёрочка тридцать третьего региона не вывезла нас из этого ада.
До Москвы триста километров. Если раньше, особенно за Уралом, где даже карта дороги имеет другой масштаб, мне такие расстояния казались мелочью, то теперь не знала, будем ли на месте к вечеру.
Думаю об этом - и жить не хочется, такая тоска.
- Наша дорога скоро кончится, - говорит Гран бодрым голосом.
- Я знаю.
- Ты очень угрюмая эти дни. Улыбнись! Мы уже отвернулись от подарков дороги, нельзя теперь отпугивать её своим видом.
Я делаю попытку ухмыльнуться, но чувствую, что сейчас зареву.
- Давай играть в города, - предлагает он. - Я говорю: Воронеж. Ты должна сказать: Житомир. Ну, знаешь, да? Давай!
- Я не хочу, - говорю отстранено и закрываю глаза. - Я не хочу, - произношу раздельно, осознавая каждое слово, и они тут же теряют смысл. - Не хочу, - возвращаюсь в реальность. - Мне всё надоело. Дорога, люди… Что нам делать, Гран? Мы тормозим всё больше и больше, и я чувствую, как каждый километр оседает у меня в печёнках. Мы никуда больше не сдвинемся, и не будет нам радости.
- Сдвинемся. Зачем ты так говоришь? - Вижу, как он всматривается в меня серьёзно, будто угадывает симптомы болезни.
- Я устала, - говорю тихо. - Устала.
- Повернись. - Он берёт меня за плечи и разворачивает лицом от дороги.
Передо мной - зелёная трава, совсем, совсем зелёная, блестящая в ласковом солнышке. Лужайка. Земля убегает от асфальта полого, и ниже по склону, верно, течёт река - там протянулись рядком вётлы с округлой кроной, в поклоне застывшие вётлы. Смотрю туда и будто вижу за зеленью ветвей, как взблёскивает, играя на солнце, вода. Потом понимаю, что уже иду вниз, сквозь траву и, поняв, вдруг ложусь, обнимаю землю, чувствую её касание на коже, и почти плачу - такое полное счастье охватило меня.
В этот миг как на ладони вижу всю свою дорогу, сверху и вдаль, в прошлом и сейчас, и всё, что я вижу - чудо: каждая машина, открывшая нам дверь, - великая доброта, каждый человек, нам повстречавшийся, - великое терпение и радость. Разливается, как спокойная, на солнце тёплая и жёлтая река, чувство благодарности. Вспоминается каждый драйвер, хотя лиц нет, они обычно спиной ко мне сидели, но все они проходят передо мной, и хочется каждому снова сказать: спасибо.
Мы и они - едины, и всё это вместе- дорога. Любишь ли ты то, что вокруг тебя?
Всё это рождается во мне мгновенно, а потом переворачиваюсь на спину, смотрю в небо и улыбаюсь облакам.
- Самара, - слышу голос Грана. Представляю, как сидит он в двух от меня шагах и улыбается.
- Волга, - отвечаю я.
- Уфа.
- Белая.
- Екатеринбург.
- Исеть.
- Омск.
- Иртыш.
- Новосибирск.
- Обь.
- Красноярск.
- А в Красноярске мы не были! - Смеюсь, поднимаюсь и тоже сажусь напротив него. - Гран, а ведь это прекрасно: какая огромная, огромная у нас страна!
Мне хочется рассказать ему всё-всё, что сейчас мне открылось, но вместо этого вскакиваю и кричу радостно:
- Пошли, пошли, мы нашу машину пропустим!
Почти бегу к дороге. Стою, подняв руку, несколько легковушек проходят со свистом, но меня это больше не цепляет. Едет МАЗ. Не успеваю подумать, что обычно они двоих не берут, сажать некуда, как он тормозит всеми колёсами и замирает на обочине метрах в десяти от меня. Со всех ног бегу к нему и кричу в кабину, запрокинув голову:
- До Москвы!
- Тебе прямо в Москву надо?
- В Москву.
- Я в Подольск еду. Оттуда доберёшься?
- Доберусь! - киваю, открываю дверь и забрасываю рюкзак. - Сейчас, ещё товарищ мой… - говорю, уже забираясь.
- Ты не одна что ли? - водитель, весь округлый, мельком напоминает мне брата.
- Нет, мы вдвоём, - говорю и высовываюсь из окна, осматриваю поляну, дорогу, вглядываюсь туда, ниже, к вётлам. Грана нигде не видать. - Сейчас, он где-то тут, отошёл, верно.
- Мне ждать вас некогда, я и так с графика сбился. Если ждать будешь, слезай.
- Нет, нет, сейчас…
- Так что, поехали?
- Сейчас. - Дорога пуста. Трава не колышется.
Машина дёргается, фыркнув, трогается, и весь пейзаж, подпрыгнув, начинает отдаляться. Смотрю заворожёно - вдруг хоть ветка дрогнет, вдруг и правда отошёл? Но нет. Совсем нет. Как будто никогда не было.
- Догонит тебя товарищ твой. А сюда вы всё равно вдвоём бы не влезли.
Подрагивая, как изображение в плохом телевизоре, мой родной кусочек дороги остаётся за поворотом. Даже в зеркало заднего вида его больше не увидать.
- Знакомиться что ли давай. Меня Игорь зовут, - говорит после паузы драйвер.
Совершенно выбиваемся из сил. Вечереет, и я понимаю, что нужно срочно нас обоих спасать. Иначе придётся возвращаться в город и ночевать на вокзале - на ночной стоп с Серёгой я не решусь.
- Иди, Серёж, посиди там, - говорю.
- Куда? - не понимает.
- Вон в сторонку отойди и посиди.
- Спрятаться?
- Нет, тебя должно быть видно. Отвлекись от дороги, отдохни, займись чем-нибудь. Ты скрипку случайно с собой не взял?
- У меня флейта есть. Недавно купил, ещё только учусь.
- Отлично! Вот сиди и играй.
Серёга отходит, садится в пыльную траву и достаёт деревянную флейту. Начинает дудеть. Настраивается, скатывается гаммой. Я ощущаю, что с моих плеч исчезает рюкзак, и могу теперь целиком посвятить себя дороге.
- Я пока только одну песенку разучил, сыграть? - кричит он.
- Всё, что угодно, играй, только не отвлекайся на меня, пожалуйста!
- Хорошо. Это про сурка.
Машины с шелестом проносятся мимо, а до меня начинает долетать знакомый мотив.
- Улыбаешься, смотришь им в глаза и говоришь про себя: "Стоп", - проговариваю одними губами. - Всё просто, сейчас у меня получится. Ну же, миленькие, помогите нам, я не хочу здесь ночевать.
"По разным странам я бродил, и мой сурок со мною…" - складывается в слова мотив у меня в голове, и я улыбаюсь. Я улыбаюсь и оборачиваюсь к Серёге. Он играет, старается, у него прикрыты глаза, и вижу совершенно другое лицо: счастливое, одухотворённое…
"И весел я и счастлив был, и мой сурок со мною…"
Поворачиваюсь к дороге и чувствую, что вот оно: сейчас люблю всё, что вокруг.
Скрежеща покрышками, резко тормозит странная машина, похожая на газель, но больше и квадратней. Бегу к ней со всех ног, заглядываю в салон и говорю, улыбаясь:
- Подбросьте, пожалуйста.
- А тебе куда?
- Мне до Москвы, но хоть сколько.
- Да садись, - кивает водитель, молодой, приятный парень. В машине играет знакомый рок, и это меня радует. Открываю дверцу и говорю, залезая:
- Сейчас… у меня ещё там товарищ.
- Так ты не одна?
- Нет. - Выглядываю в окно. Серёга сидит в траве как ни в чём не бывало. Звуки флейты не долетают до меня из-за громкой музыки.
- Так где твой товарищ? Места всем хватит.
Машина и впрямь просторная. Из кабины, между сидений водителя и пассажира, проход в кузов, и там пусто, хоть пляши. Быстро оглядываю полумрак и снова смотрю в окно.
Серёга сидит, застыв, и смотрит теперь на машину. Он не трогается с места и будто ничего не понимает. У него снова лицо человека, попавшего не в свою тарелку.
И вдруг я ощущаю огромное желание сказать водителю: "А ладно, поехали". Пусть сидит, раз он даже не понимает, что наша машина, та самая единственная наша машина, которая только и может быть здесь и сейчас, уже подошла, что дорога уже улыбнулась нам и стоит ответить ей тем же. Пусть остаётся, он хотел узнать трассу, в одиночестве узнает её куда как лучше.
- Ну что, поехали? - спрашивает водитель, я смотрю на Серёгу и всё ещё колеблюсь. Потом открываю дверцу и зову его.
Он прибегает, залезает и проходит сразу в кузов. Он так растерян, что даже поздороваться забыл. Машина вздрагивает и едет. Я смотрю в зеркало заднего вида, как, подёргиваясь, будто в плохом телевизоре, отдаляется пейзаж. Вот уже и скрылся за поворотом.
- Давайте знакомиться. Теперь нам до ночи вместе быть, - говорит водитель и делает музыку тише. - Меня зовут Саша.
Тихая, тёмная, зябкая Якиманка. Отходят, отцветают твои дни. Рома-Джа сидит за роялем и фломастером вырисовывает на куске обоев новые для тебя правила.
- Рома, ещё же нет никого. Кто будет это читать?
- Они появятся, Мелкая. Они обязательно появятся.
Я вздыхаю. Рояль тускло поблёскивает в электрическом свете лампочки.
- Рома, на нём кто-нибудь играл? - спрашиваю. - Кроме Соньки.
- Мать, я помню, играла. Когда я маленький ещё был. Бабушка играла хорошо, только я не застал её, мне рассказывали. Это её и был.
Мне хочется спросить ещё про них, про его предков, которые некогда занимали эти комнаты, этот дом, но я смолкаю. Тишина Якиманки тушит меня, и я лежу и прислушиваюсь к её коридорам.
Вот будто прохожу по ним, тёмным и призрачным; прохожу и вижу: все двери распахнуты, и свет фонарей с улицы косо лежит на чёрном полу. Нет ни людей, ни памяти о них; мебель покрыта белыми чехлами; но вот слышу мелодию: грустно и медленно вздыхает наш рояль.
Иду туда, на звуки, к открытой двери в нашу комнату. Там распахнуто окно, рояль выдвинут на середину и блестит, а с его клавиш, призрачно белеющих клавиш, взлетает Кара, садится под потолком на створку окна и кричит, раскачиваясь:
- Это я, Кар-ра, я - последний сон Якиманки.
Вздрагиваю и открываю глаза.
- Что, Мелкая, задремала? - спрашивает Рома. - Правильно, спать уже пора. Сейчас, я свет выключу и тоже лягу.
Он встаёт и идёт к выключателю. На рояле остаётся исписанный кусок обоев, и я вижу загнувшийся ко мне угол с красными крупными буквами последнего пункта Правил:
"ВЫ ВСЕ - ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА.
ПУСТЬ РАДОСТЬ БУДЕТ У ВАС, И КАЖДОМУ РЯДОМ С ВАМИ - ХОРОШО".