Стоя на веранде под лампой, под тихий шелест крыльев бледных бабочек, будешь вглядываться в сад, и будет казаться, что его нет. Что это тёмное море вокруг, а его, сада, нет. И ничего нет больше, только ты один, выхваченный из темноты кругом желтого тусклого света.
"Но что это за искры мерцают? - спросишь ты. - Светляки или звёзды?"
"Звёзды, - отвечу я. - Светляки".
- Да. Понимаю, - киваю я и действительно впервые его понимаю.
Всё было как сон, хотя сном не было. Озеро замерло рядом, и ледники отражались в бездонной его глубине. Небо было холодно и черно. Но нам не было зябко, и о еде мы забыли, а сидели и впитывали всю пустоту, и добрые духи места, добрые мои братья, окружали нас и были почти осязаемы.
Мы ушли в палатку и впервые спали, крепко обнявшись, нам было тепло.
Через два дня мы ушли. Нога моя стала здоровой, идти было легко. На базе встретили новую группу альпинистов, в тоске заглядывающих за ледниковые кручи, в надежде, что явится туча и принесёт с собой снег. "Без снега на перевал не имеет смысла идти", - сетовали они. Мы спешили и не стали мыться.
Шли дальше, и мне казалось, что я узнаю дорогу. Ночевали в лесу, рядом с затопленным лугом. По нему прошли быстро, выбрав тропу, идущую ближе к растущим по окраине деревьям.
Переходили ручьи, спускались по отвесной тропе. Следующая ночёвка выдалась на реке - как оказалось утром, ста метров не дошли до привала со столом и навесом.
Это место было пусто, когда мы дошли до него. Тёмные доски скамьи и стола с ржавыми подтёками вокруг шляпок гвоздей, выглядели тоскливо - глухой отголосок той цивилизации, от которой мы ушли и к которой теперь возвращались. Возле кострища нашли баклашку с перемешанными крупами, оставленную нашими друзьями. Посидели немного и пошли дальше, в долину.
Марс - красная звезда
Степь, ночь, и мы несёмся.
Мы несёмся в красной круглой машине. Машинка эта - японская дэу с правым рулём, и если я выгляну чуть-чуть из-за водительского кресла, непременно увижу на приборной доске светящийся спидометр - только лучше я не буду этого делать, нет, не буду, да поможет нам бог и все добрые его посланники. И так от скорости чувство такое, будто летишь, и за что-то держаться хочется. Только вот не за что тут держаться.
- А чего ты молчишь, Серёжа? - водитель - Грану. - Давай петь! Оой-то-не-вечер-то-не-ве-е-чер! - заводит он такой силы голосом, что меня вжимает в сиденье, и оттуда, как со дна, вижу только клочок чёрного неба в заднем окне, где висит крупная красная звезда.
Не приведи бог ехать стопом в ночь, когда за рулём пьяный водитель. Но теперь корить некого, сел, так езжай, до конца, до места, ведь иного пути у тебя - нет.
А сразу и не поняли. Даже обрадовались, так вовремя он подвернулся. Близились сумерки, а мы только вышли из Н-ска, не проехали и пятидесяти километров, попали в такую степь, что даже березняка поблизости не видно, только где-то у горизонта крутятся огромные зелёные, как выпотрошенные черепашьи панцири, радары. Жутко в таком месте появиться, а ночевать подавно не хочется, решили чуть отойти и поголосовать, как вдруг эта красная, как ёлочный шарик, с тонированными стёклами машинка к нам - вшир - прямо с заправки свернула. Водитель опустил стекло, смотрит на Грана и смеётся. Гран смотрит на него и смеётся тоже, как будто два старых приятеля. Я так и подумала, и тоже засмеялась.
- Вот мы и встретились, - не переставая хохотать, заговорил водитель, - ну же, садитесь, поедем.
- Давай, - ответил Гран и открыл заднюю дверь. Я ничего не успела спросить, как была погружена туда вместе с двумя нашими рюкзаками. Машинка сорвалась с места.
Водитель обернулся к Грану, и они всё продолжали смеяться. На дорогу он не смотрел.
- Эх, ребята, как хорошо, что я вас встретил! Ээх, и поедем же мы сейчас с вами, до самого дому доедем. До самого Омска. Вы-то из Омска? Нет? А я из Омска. У меня дом там, ребятки, и жена ждёт. У-у ме-ня же-е-на рас-краса-вица-а, ждёт меня до-омой, ждёт печа-алится. Третий день уж ждёт, а я всё не еду. В Новосибирск к свояку уехал и третий день не еду. Загулял, ребятки. Загулял мужик. А что делать… Ну да вот приедем, живы будем - приедем, ребятки. А? Будем? Я вернусь домо-ой на зака-ате дня, обниму-у жену, напою-у коня. - И снова смеялся. Я уже молчала. Гран как-то нервно подхихикивал. - Тебя как зовут?
- Сергей, - ответил Гран.
- А меня Саша. Сашок, значит! А ты, Серёжа, ты знаешь, кто такой есаул? Ты, верно, уже и забыл, кто такой есаул. Так вот, Серёжа, есаул - это я. Есаул Уланов.
Я сообразила, что они вовсе не знакомы.
Да прибудет с нами добрая сила! Благо дорога здесь степная, ровная, длинная, без поворотов - лети, пока летится! Вот мы и летим.
- Ну что, споём, Серёжа? - гаркает есаул Уланов. - По-ле, русское по-о-оле!
Я вжимаюсь в заднее сиденье, окружённая рюкзаками. Сплю, не сплю - всё вижу.
Вот старая моя Якиманка. На Якиманке Толька злой. Толька злой сидит в интернете, щёлкает мышкой и ворчит, отбивая у всех желание к нему соваться.
- Менеджеры, менеджеры… Этой стране нужны только менеджеры…
- Толька, ты на работу что ли устроиться решил? - спрашиваю с антресоли.
- Нет, я изучаю спрос на кадры. Страну эту изучаю.
Толька работает в сотовой компании и получает хорошо по меркам нашей коммуны. Но он вечный оппозиционер. Я пожимаю плечом и снова смотрю в книгу.
- Менеджеры… менеджеры… Кругом одни менеджеры…
Слышу, как он сжимает баклашку с пивом.
На Якиманке, на Якиманке… На Якиманке дед Артемий сиднем сидит у батареи центрального отопления и посасывает в самокрутках такой крутой табак, что на кухню только забежать и выбежать, набрав в грудь воздуху. Я долго считала его Роминым дедушкой, но ни черта: у деда оказались другие внуки, они приходят к Роме раз в три месяца и платят за него, за табак его и сидение у батареи ЦО, баксов по сорок в месяц.
- Что-то круто ты берёшь, Ромик, - говорит ему Толька. - Дед и места-то не занимает нифига. Буржуйствуешь ты.
- Они ему еду не носят, - отвечает на это Рома-Джа, наш коммунский хозяин. - Из этих денег я его ещё и кормлю. Половина где-то уходит.
- Старику - половина? - веселится Толик. - Ох, буржуйствуешь, Ромка, ох и буржуйствуешь ты!
Дед Артемий - наше коммунское пугало, символ времён, которых никто из нас не застал. Он сидит на кухне, слюнявит газетины, скручивает грязными, негнущимися пальцами и, морщась, затягивается.
- Хе-хе, - посмеивается, прищурив на меня глаз. - Гхе-гхе, - переходит смех его в дымный кашель.
Что он знает и что помнит, дед этот наш, Артемий? Какую часть забытой истории хранит лысый его, туго стянутый кожей череп? Я пыталась с ним поговорить. Дед молчал и только беззубо щерился из-за дымной своей завесы.
- Хе-хе, девонька, я же знаю, чего ты всё выспрашиваешь, - выдавил, наконец. - Гхе-гхе, девонька, я всё знаю. Ты у нас голубых кровей. Иначе обернись всё - тебе одной здесь жить, а мы у тебя на посылках. Гхе-хе-хе…
- Ничего от него не добьёшься, только ерунда какая-то, - смущенная, ворчала, уходя с кухни. В спину летело:
- Графинюшка, упаси господи!.. Гхе-гхе-гхе!..
- Чё, Мелкая, попалась, да? Раскусили? - смеялся Толька недобрым смехом. - А, я давно тебя подозревал! Я догадывался! Буржуйка ты, Мелкая, в тебе так и гнездится классовый недобиток. Теперь на чистую воду всю твою кровь!
- Да отстань ты.
Я - Мелкая, беззлобная дочь нашего смутного времени. Какая ещё кровь?
Оторвались мы и поехали. Поехали, помчались, только ветер в ушах свистит, в красной круглой машине по степной шири на скорости сто сорок километров в час.
- Из-за о-острова на стре-ежень, на просто-ор речной волны! Ты чего не поёшь-то, Серёжа, неужто ты меня не уважаешь совсем? - орёт есаул Уланов. Я вздрагиваю и приподнимаюсь. Тьма кругом всё та же, и летит, летит, подпрыгивая, белёсая русская даль. - Выплыва-али расписны-ые Стеньки Ра-азина челны.
- Ты лучше о казаках расскажи, - просит Гран. - И на дорогу, на дорогу смотри.
- Ээх, дорога, пыль да ту-уман! - заводит есаул. - Что казаки, брат мой Серёжа? что такое казаки в России, что они в современной нашей России, спрошу я тебя? А всё! Единственное звено и осталось, чтоб Россию в целое увязать. Из древности - и сюда, до наших дней. Что из прошлого у нас живо? Из того прошлого - ого-го когда - что живо, спрошу я тебя? А ничего! Одни вот казаки и есть. Мы то есть - казаки! Мы же издревле, исстари, мы ещё с Ермаком Тимофеичем Сибирь брали, крепости ставили, границы на запоре держали, от татарвы, да от немчуры, да от кого угодно удержать могли. Без казаков Сибирь никуда. Да и Россия вся без казаков - никуда, вот что я тебе, Серёжа, скажу. А ты, что, скажешь: не согласен? Не согласен, скажешь?
- Времена меняются, Саша.
- А я тебе не Саша, я тебе есаул Уланов, Александр Никифорович, ты понял? Меняются они, а… То-то и оно, что меняются. А мы как были казаки, так и стоим - за Русь, за Отечество, за православие! Ура! Казаки ещё знаешь когда на границах стояли? Да всегда они стояли, и сейчас постоим! Да, Серёга, ты будь уверен, ещё как постоим за Россию нашу, за матушку, в любое её, в любое её время! Из-за о-острова на стре-жень, на просто-ор речной волны - ну, Серёг, подпевай! - выплыва-али расписны-е Стеньки Ра-азина челны. Давайте хором! - Выплыва-али расписны-е Стеньки Ра-азина челны.
Красный шарик, как пуля выпущенная, летит по шоссе. Я на дне его, я смотрю на небо - большая, огненная звезда движется за нами по пятам.
Сорвались, оторвались и поехали - эге-гей, берегись! Мы живём с тобой в безумное время, приятель, сменяют друг друга эпохи и царства, а наш пьяный водитель таращит глаза в непроглядную ночь. Я родилась в одной стране, живу в другой, и чёрт его знает что будет ещё - только мне дела нет.
- Ты аполитична, ты инфантильна, Мелкая, - пилит меня Толька на Якиманке. - Сидишь на антресоли своей и читаешь, и на всё тебе начхать.
Я улыбаюсь. Я молчу. Молчат и Ленка с Сорокиным, молча целуются на кровати. У Тольки приступ гнева праведного.
- До чего пустоголовое растёт поколение! На всё плевать. Ничего вы не хотите, ничего не поменяете.
- Толька, что ты раскипятился? Меня всё устраивает.
- Это-то и плохо, Мелкая. Ведь ты кто? - курьер! Мы живём в стране менеджеров и курьеров. О боги, яду мне!
Тольке хочется аплодировать.
Что ждёшь ты от меня, приятель? Мне хотелось бы родиться в одно с тобой время, тогда мы, верно, могли бы поговорить с тобой по душам.
Три брата были у меня. Три старших брата.
Первый начал свой бизнес и стал богатым. Второй завёл двоих детей и такое дело, чтобы было как жить. Третий сгинул с поля зрения нашей семьи, только его и видели.
Три брата были у меня. Три старших брата. Всё как в сказке.
Я любила всех братьев преданной любовью, как может любить щенок те руки, из которых получает сахар. Они были старше на целую жизнь, на целую эпоху меня старше: они ходили в школу, когда я родилась, они завели семьи, когда я пошла в школу. Между нами никогда не возникло ничего общего: в моих воспоминаниях это прекрасные юноши, воплощение мужественности, в их воспоминаниях я - кулёк соплей и капризов, без мозгов и понимания, мешающий их взрослой и важной жизни.
В дар от братьев я получила любовь ко всем, кто старше меня, - и судьба закинула меня на Якиманку. Для тех, с кем я там, хиппи и варёные джинсы, рок на первых кассетах, Афганистан и комсомол - события юности, а не история, как для меня, но все они ещё неприкаянные, ищущие и готовые отдать всю свою любовь тому, что обретут. Я понимаю их, а это именно то, что им нужно. На Якиманке вокруг меня те, кто не помнят меня ребёнком, но для них я всё равно - Мелкая, вечная всем вам сестра.
Жили-были три брата, Кий, Щук и Хорив, и сестра их, Лыбедь. Всё как в сказке.
Ваша жизнь давно состоялась, а моя зависла в вечной к вам тяге.
О время, как странно ты выбираешь судьбы! Где справедливость, если кажется, что всё хорошее прошло, а на век твоего поколения досталось выскребать подгорелые остатки?
"Аквариум" на Якиманку закинул Макс. Тот самый загадочный Макс-москвич, по воле которого я и начала там жить. Он принёс целую стопку кассет, никому ничего не сказал и оставил их на рояле.
- Раньше я весь хлам отправлял на антресоль, - сказал Рома. - Но теперь там ты, Мелкая. Придётся просто выбросить.
- Зачем выбрасывать? Давай на антресоль. Вдруг он их забыл?
Раньше я не понимала "Аквариум", и он мне не нравился. Но это принёс Макс, а всё действия Макса обладали неким скрытым смыслом - или же мне хотелось так видеть. Я оставила кассеты и стала слушать. Через неделю мы вместе с Ленкой прыгали под эту музыку, а потом мчались на перегонки к телефону и набирали заветный номер "2-12-85-06". Однажды трубку на том конце снял пожилой, уставший, раздражённый дядька. Мы ничего не сказали, и перестали туда звонить.
Я наслушалась так, что стала видеть сумбурные, ядовитых цветов, с непременными холмами и реками сны, стала бредить и почти говорить стихами. Максова миссия была выполнена - я открыла для себя БГ, гуру целого поколения, и если для того, чтобы стать причастной тому поколению, надо было отравиться БГ, я добровольно им отравилась.
Это пытка, ужасное бремя - любить всё то, что было, когда тебя ещё не было. Когда БГ пел свои лучшие песни, я если уже и была, то это ещё всё равно, что не было. Теперь это большой грустный дядька с бородкой и узкими глазками, а тогда, когда его хотелось любить, я даже слова этого не знала. Где же в этом мире справедливость?
Я представляю себе женщин, которым он посвящал свои песни. Они кажутся мне прекрасными, загадочными, немножко пьяными и капельку грешными, и тем прекрасней они представляются мне, и тем сильнее я чувствую, что это не я.
О время, как странно ты выбираешь судьбы! Где справедливость, если так легко любиться то, чего даже не помнишь, и так сложно любить то, что вокруг.
Хотя, почему не помню? Один из братьев моих пел безутешным голосом брошенного кота "Под небом голубым", сидя на балконе кухни в надежде, что соседка выйдет и с ним поговорит. Я помню это. Днём он запирался в комнате и ставил "Аквариум". Я ничего не понимала, сидела под дверью и рыдала от этих песен, одинаково сказочных и бредовых. В детском саду ни с кем не играла, бродила в кустах и пела их себе под нос, доводя себя до состояния, близкого к обмороку.
К тому моменту, как "Аквариум" появился в коммуне, мой брат забыл его песни, а БГ уехал в Тибет. К этому времени замшелый, трухлявый ствол русского рока буйно порос тонкой сочной поросль, и прыщавые мои сверстники принялись радостно её хавать. Вот это называется разница в возрасте.
О время, как странно ты выбираешь судьбы! Но если мы заговорим о справедливости, приятель, то увидим, что нам просто не о чём говорить.
Тот мир, что за окнами Якиманки, - этот мир неоновый и глянцевый, и если бы меня даже что-то в нём не устраивало, откуда мне взять другой, если и у вас, моих братьев, нет иного.
Толька рассказывал, что попал в Москву в девяностых, гулял на баррикадах, пил водку и обнимался с танкистами. Он рассказывал, что тогда хипповал и носил длинные волосы. Они думали с друзьями выйти перед танками в цветах, голыми, в одних только цветах, и устроить революцию хиппи. Но не то цветов не нашли, не то напились слишком быстро.
- А чего вы хотели-то, Толька?
- Эх, Мелкая… ты ещё мелкая… - машет рукой и не смотрит на меня Толька.
- Есаул, есаул, что ж ты бросил коня, пристрелить не поднялась рука! Что не поёшь-то, Серёжа? Я тебе тут не радио!
- Ты лучше о себе расскажи, Саша.
- Ээх, Серёга, что рассказывать! Ещё немного, и дома будем, сам всё увидишь, я вас к себе домой привезу, в баньку вас, вы же мне помогаете, а я вам, люди же добрыми быть должны, а сейчас добрых-то людей немного. Я вас как увидал, так сразу и понял: о, этих мне и надо, с ними точно доеду, а без них… одному и плохо, и мутно, и мент первый остановит, они же, стервы, за версту чуют. Так что вы мне помогаете, а я вам. Что, не так скажешь, а? Ээх, Серёга, ещё немного, до-ома бу-удем, ежли не помрём.
Хоть молись, хоть не молись. Красная звезда бежит по чёрному небу за нами по пятам.
Это было так: уже в конце смены хозяйка турфирмы, на которую я курьерила, узнала, где находится очень важный для неё клиент. Она пробивала ему визы в Индию на целую группу. Ей нужна была его подпись на одной-единственной бумажке. Весь день мы ловили его, вдруг выяснилось, что он в театре, и я была туда тут же командирована.
Выбегая из своего подъёзда, встретила Сашку. Его маршруты на сегодня кончились, он возвращался на Якиманку, но я знала: с Сорокиным проберусь и в театр, и в музей, и куда угодно, ибо он курьер от бога, этот Сашка Сорокин, он спустится в ад и вернётся с выполненным поручением, и даже запах серы не успеет осесть в его волосах.
Перед театром была толпа; явно ждали аншлага. На служебном входе мы заявили, что нам нужен такой-то - фамилия подействовала. Театр был новый и запутанный, ламинированные полы сверкали, белые коридоры были полны народом, нас провели на самый верхний балкон и оставили там с обещанием, что такой-то сейчас здесь будет.
- Мелкая, а ты знаешь его в лицо?
- Вроде бы да.
Действительно, я его узнала, хотя он был в нашем офисе при мне только однажды. Он заскочил на балкон и стал всех оттуда выгонять. Там были тётки, сильно крашенные и с толстыми ногами в блестящих чулках из-под коротких узких платьев, они кричали, что из прессы. Мы с Сашкой сунулись было с нашим поручением, но он выставил нас тоже и убежал. Прессовые тётки, возмущаясь, стали спускаться. Сорокин мигнул мне, и мы проникли обратно на балкон, встав с краю.
Погас свет, и всё началось. Это оказалось выступление буддистских монахов. Они пели жуткими, нечеловеческими голосами, гудели и звенели своими медными инструментами, их ритмичные, громоподобные мантры разливались по залу. Мы с Сашкой оглохли и обалдели. Зрители в партере сидели на полу в позах лотоса и качались мерно, как озеро на мелководье.
Прошло минут пятнадцать, и дверь на наш балкон открылась. Вошёл тот, кто был нам нужен, за ним ещё несколько человек, а потом мужчина с женщиной, похожие одеждой на птичек - нарядного самца и серенькую самочку. Наш клиент суетился, устраивая их получше.
- Сашка, смотри! - я обомлела: в мужчине, вошедшем последним, узнала БГ.
Он был такой, как на всех фотографиях последнего времени: крупный, широкий, в ярком разноцветном пиджаке, с тугой бородкой, как у Тутанхамона. Они с женой остались стоять, и лица их были спокойны и серьёзны. Когда мантра кончилась и буддисты в партере стали совершать ритуальные поклоны, БГ повернулся и вышел. Мой клиент потянулся за ним, и если бы не Сорокин, я бы так и упустила его в тот вечер.
Помню, я думала: если он так похож на свои фотографии сейчас, значит и тогда, тогда тоже он был в точности такой, как на старых своих фотографиях.
- Мелкая влюбилась! - ржёт Толька. - Мелкая влюбилась как дурочка. Да у него дочь тебя старше!
- Толик, отстань. Ничего ты не понимаешь.
Я забираюсь на антресоль.