- Верно. Значит, на том и порешим. Кстати, Леон-старик на днях обмолвился, что наши ткачи запаздывают. Пожалуй, пошлю его в Брюссель, пусть сообщит им о новых сроках. Это заставит их пошевелиться. Вообще никогда не понимал, отчего с этими коврами такая морока? Что в них такого особенного? Ну водят нити туда и сюда - женщина справится. - Он оторвал глаза от окна. - Пусть Клод заглянет ко мне перед отъездом.
Я сделала реверанс:
- Слушаюсь, мой господин. Спасибо, Жан.
Он кивнул, лицо его оставалось серьезным, но черты смягчились. Он тяжелый человек, но иногда идет мне навстречу.
- За кого она выйдет замуж? - поинтересовалась я.
Он покачал головой:
- Вас это не касается.
- Но…
- Вы не дали мне сына, приходится самому его выбирать. - Он отвернулся, от минутной нежности не осталось и следа. Он винил меня в рождении дочерей, а я даже плакать не могла: все слезы давно были выплаканы.
Оказавшись в своей комнате, я опять послала за Беатрис. Она явилась в платье из желтой парчи, ярковатом, на мой вкус, но, по крайней мере, без кровавых пятен.
- Собирай вещи Клод! - приказала я. - Одежда самая простая, никаких украшений. Мы едем в путешествие.
- Куда, госпожа? - Голос Беатрис звучал испуганно.
Что-что, а притворяться она мастерица. То ли она еще запоет после девяти месяцев в монастыре. И все-таки я была к ней привязана.
- Не волнуйся. Будь неотлучно при Клод, и твои старания не останутся втуне.
Я кликнула конюшего и приказала закладывать повозку, а кроме того, послать в Шель нарочного, чтобы предупредить, что мы едем. Затем направила Клод к отцу. Мне очень хотелось подкрасться к дверям и послушать, о чем они говорят, но такой поступок выходил бы за рамки приличий. Потому я занялась собственными приготовлениями: сменила парчовое платье, в которое принарядилась для Жана, на темное шерстяное (его я обычно носила в Страстную пятницу), вынула драгоценности из волос, сняла крест с дорогими камнями и повесила на шею деревянный.
Раздался стук в дверь, и вошла Клод. Глаза красные. Не знаю, что такого ей наговорил Жан. Я просила держать в тайне цель нашей поездки, значит, она плакала не из-за монастыря. Она приблизилась ко мне и упала на колени:
- Прости, мама. Я буду послушной.
В ее голосе сквозил страх, но за внешней покорностью чувствовался вызов. Вместо того чтобы смиренно потупить глаза, она исподтишка поглядывала на меня - как птица, что попала в кошачьи лапы и ищет средство вырваться на свободу.
Монашки с ней не соскучатся.
Я повела их во двор. Вид запряженной повозки вызвал у них легкую оторопь. По всей очевидности, они настроены были ехать верхом, полагая, что мы отправляемся к моей матери в Нантерр. Но путь лежал совсем в другом направлении. По мосту мы пересекли Сену, сразу же свернули на восток и, миновав Бастилию, оказались за пределами города. Мы с Клод сидели по краям, а между нами притулилась Беатрис. Мы почти не разговаривали. Повозка не была приспособлена для длительных путешествий. Она то и дело подскакивала на ухабах, и временами казалось, что у нее вот-вот отвалятся колеса. Мне не спалось, в отличие от Клод с Беатрис, которых сморил сон, как только проплывавшие мимо поля скрыла тьма.
На рассвете мы добрались до городских окраин. Уже скоро… Клод никогда не бывала в Шеле и ничего не заподозрила, когда повозка остановилась у высокой стены возле небольшой дверцы. Зато Беатрис мгновенно сообразила, что к чему. Она выпрямилась на сиденье и озабоченно наморщила лоб, наблюдая, как я неловко выбираюсь наружу и звоню в дверной колокольчик.
- Госпожа, - начала было она, но я жестом велела ей молчать.
Только когда в дверях появилась женщина и Клод в свете факела разглядела белое покрывало, окутывающее ее лицо, она все поняла.
- Нет, - закричала она, забиваясь в угол.
Делая вид, что ничего необычного не происходит, я вполголоса переговаривалась с монахиней.
Но тут раздался шум, и Беатрис закричала:
- Госпожа, она сбежала!
- Догоните ее, - бросила я конюшим, чистящим лошадей.
Один из них отшвырнул скребок и припустил по теряющейся в темноте дороге, отдаляясь от зыбкого света факела. Я намеренно выбрала повозку. Если бы мы приехали верхом, она вскочила бы на лошадь - и ищи ее свищи. Через несколько минут конюший вернулся, неся Клод на руках. Девочка вся обмякла, точно куль с зерном, и едва не рухнула, когда ее спустили на землю и попытались поставить на ноги.
- Неси ее внутрь, - сказала я.
В сопровождении монахинь, высоко державших факелы, наша жалкая процессия вступила в пределы монастыря.
Клод увели, Беатрис плелась за ней следом, словно цыпленок, потерявший курицу-мать. В церкви служили заутреню, я упала на колени, и на меня снизошла поразительная легкость. Затем мы с настоятельницей отведали по бокалу вина, и меня проводили в келью, где можно было слегка вздремнуть. На узком соломенном тюфяке спалось удивительно сладко, ничего подобного я не испытывала на улице Фур в своей огромной кровати.
Попрощаться с Клод мне так и не довелось. Перед отъездом я позвала Беатрис. Вид у камеристки был измученный и подавленный. Она сделала неловкий реверанс. Я обратила внимание на растрепанные волосы. Видимо, не сумела причесаться как следует. У моих камеристок заведено делать друг другу прически. Кроме того, в Шеле отсутствовали зеркала. Про себя я отметила, что она сменила желтую парчу на более скромную одежду. Мы слегка побродили между монастырских построек и оказались в саду. Там работали монахини - сажали, пололи, копали, подвязывали. Я сама не садовница, но ценю ту простую радость, которую дарят цветы. Еще не отцвели бледно-желтые нарциссы и гиацинты, начали распускаться фиалки и барвинок. К солнцу тянулись побеги лаванды, розмарина и тимьяна, зеленела поросль молодой мяты. Стоя в тихом саду, на утреннем солнышке среди погруженных в мерный труд монахинь и ожидая, когда зазвонит церковный колокол, я чувствовала зависть к Клод: почему она, а не я, остается здесь? Мне хотелось ее наказать, а в итоге я наказывала себя: ведь она получала то, что для меня оставалось недоступным.
- Взгляни на сад, Беатрис, - сказала я, отгоняя прочь печальные думы. - Истинный рай. Словно небеса сошли на землю.
Беатрис молчала.
- Что вы делали во время заутрени? Час, конечно, ранний, но вы скоро привыкнете.
- Я ходила к барышне.
- И как она?
Беатрис пожала плечами. Обычно она не позволяет себе подобные дерзости. Она злилась, но, естественно, старалась не показывать виду.
- Молчит. И ничего не ест. Хотя, по правде говоря, это не такая уж большая потеря.
Овсяная каша здесь и впрямь жидка, хлеб черств.
- Ничего, привыкнет, - сказала я миролюбиво. - Все делается для ее же блага.
- Надеюсь, вы правы, госпожа.
Я остановилась.
- Ты сомневаешься в моей правоте?
- Нет, госпожа, - склонила голову Беатрис.
- К Сретению утешится.
- Сретение было бог весть когда, - заметила Беатрис.
- Я говорю о следующем.
- Мы здесь так надолго?
- Время пролетит - и оглянуться не успеешь, - улыбнулась я. - Будьте умницами. Я имею в виду вас обеих, - пояснила я, чтобы она лучше уловила мою мысль. - Тогда сыграем и тебе свадьбу, если ты, конечно, ничего не имеешь против.
Лицо у бедняжки разделилось на две половинки: внизу - сурово поджатые губы, сверху - полные надежды глаза.
- Надзор здесь, как ты понимаешь, строгий. Холь и лелей Клод, слушайся аббатису, и все будет замечательно.
С этими словами я оставила ее любоваться прекрасным садом, а сама скрепя сердце поднялась в повозку, чтобы ехать обратно. Признаться, по дороге я дважды всплакнула: глядя на проплывающие за окном поля и на подъезде к городским воротам. Мне совершенно не хотелось на улицу Фур. Но таков был мой долг.
Дома я отозвала конюших прежде, чем они увели лошадей на конюшню, и щедро заплатила им, взяв взамен обещание держать язык за зубами. Только они и Жан знали, где Клод. Даже камеристки ничего не ведали. Не хватало еще, чтобы этот Никола пронюхал мой секрет и стал докучать монахиням. Я действовала крайне осторожно, но сердце у меня было не на месте. Лучше бы он сейчас на время исчез из города. Мне он не внушал доверия. Я видела, какими глазами он смотрел на мою дочь, когда весь в крови и синяках лежал на земле. Жан никогда не удостаивал меня таких взглядов. От ревности у меня свело живот.
Но когда я пересекала двор, меня осенило, и я поспешила назад к конюшне.
- Закладывайте повозку, - бросила я остолбеневшим конюхам. - Едем на улицу Розье.
Леон-старик удивился не меньше их: нечасто ему наносит визит знатная дама, к тому же - без свиты. Однако он любезно поприветствовал меня и усадил к огню. Леон прекрасно живет, дом - полная чаша, повсюду ковры, резные сундуки и серебряная посуда. Я заметила двух служанок. Его жена сама поднесла нам сладкого вина и сделала глубокий реверанс. На ней было шерстяное платье с шелковыми вставками, на лице читалось довольство.
- Как поживаете, госпожа Женевьева? - спросил он, когда мы сели. - Как Клод? Как Жанна и малышка Женевьева?
Леон никогда не забывал подробно расспросить про каждую мою дочь. Мне он всегда нравился. Правда, я слегка опасаюсь за его душу. Его семья приняла святое крещение, но все-таки он отличен от нас. Я огляделась по сторонам, ища признаки этого отличия, но на глаза мне попалось лишь распятие на стене.
- Леон, мне нужна твоя помощь, - сказала я, пригубливая вино. - Муж тебе говорил?
- Про ковры? Ну да, я ровно сейчас обдумывал поездку в Брюссель.
- Что, если я попрошу тебя об одной услуге? Отправь в Брюссель Никола Невинного.
Леон замер, не донеся чашу до губ.
- Весьма неожиданная просьба. Могу я полюбопытствовать о ее причине?
Открыться ему? Леон не болтлив - ему можно доверить секрет, не опасаясь, что назавтра об этом будет шептаться весь город. И я ему рассказала все без утайки: и о свидании в кабинете Жана, и обо всех моих уловках, пущенных в ход, чтобы разлучить парочку, и о досадном происшествии на улице Корделье.
- Я отвезла ее в Шель, - закончила я. - Там она пробудет, пока мы не объявим о помолвке. О том, где она сейчас, не известно ни одной душе, кроме тебя, меня и Жана. Из-за этих передряг и пришлось перенести помолвку с Пасхи на Великий пост. Но я не верю Никола. Наилучшее решение - отослать его куда-нибудь подальше, чтобы ясно было, что Клод в полной безопасности. У вас общие дела - так пусть он съездит в Брюссель вместо тебя.
Леон-старик слушал с невозмутимым видом. Когда я закончила, он покачал головой.
- Зря я тогда оставил их наедине, - пробормотал он.
- Кого?
- Это я так, госпожа Женевьева. Alors, я исполню вашу просьбу. Так оно даже сподручнее. Погода ныне не располагает к странствиям. - Он хмыкнул. - С этими коврами одна беда.
Со вздохом я устремила взор на огонь.
- Верно говоришь. Они достаются нам чересчур дорогой ценой.
КЛОД ЛЕ ВИСТ
Первые дни я не выходила на улицу, не ела и не разговаривала ни с кем, кроме Беатрис, да и с ней без особой охоты после того, как заглянула в сундуки. Там лежали самые невзрачные платья - ни шелка, ни парчи, ни бархата. Ни ожерелья, ни золотого шнурка или драгоценного камня, чтобы украсить волосы, ни помады для губ - только простые покрывала для головы да деревянный гребень. Выходит, Беатрис знала, куда нас везут, но скрыла, как бы сейчас ни отпиралась. Врунья.
Отказаться от еды была пара пустяков. Пища, которую мне приносят, не годится даже для свиней. Тяжелее оказалось свыкнуться с комнатенкой, куда меня поместили, до того тесной и убогой, что уже через сутки я мечтала только о том, чтобы вырваться на волю. В келье умещались только соломенный тюфяк да ночной горшок, каменные стены были совсем голыми, если не считать маленького деревянного распятия. Тюфяк Беатрис уже не влез, и она ночевала за дверью. Прежде я никогда не спала на соломе. Она кололась и громко шуршала, и мне не хватало мягкой перины, как у меня дома. Папа наверняка лопнул бы от ярости, если бы увидел, что его дочь спит на соломе.
Беатрис принесла бумагу, перо и чернила. А не написать ли папе? Пусть приедет и заберет меня отсюда. Он даже не заикнулся про монастырь, когда читал мне нотацию в кабинете, только напомнил, что я ношу его имя и обязана беспрекословно слушаться маму. Может, он и прав. Но разве для этого так уж необходимо хоронить себя заживо в монастыре, спать на соломе и ломать зубы о твердый, как камень, хлеб?
Мне тогда не удалось поговорить с папой начистоту, хотя меня так и подмывало его предупредить, что наш дворецкий - плут и мерзавец и что я собственными глазами видела, как он избил Никола на улице Корделье. Но упоминать про Никола было нельзя, потому я не проронила ни слова - только слушала про целомудрие, праведность и семейную честь, которые полагается хранить, тем более что скоро мне замуж. От этих внушений мне стало обидно до слез. И одновременно меня разобрала страшная злоба на папу, на маму, на Беатрис, даже на Никола, по чьей милости я пострадала, хоть он об этом и не подозревает.
В четыре утра мне до того обрыдли эти стены, что я, нарушив данный себе обет, заколотила в дверь, умоляя Беатрис найти посыльного. Она сходила к аббатисе и принесла ответ, что мне запрещено отправлять письма. Значит, это настоящая тюрьма.
Я отослала Беатрис прочь и вышла в монастырский двор, прихватив с собой записку для отца. Я завернула в нее камешек и попыталась перебросить ее через стену в надежде, что послание подберет какой-нибудь благородный дворянин, сжалится надо мной и доставит весточку папе. Но из этой затеи ровным счетом ничего не получилось: бумага то и дело разворачивалась и камешек вылетал, а помимо того, я слишком ослабла и не могла как следует размахнуться.
Наконец я даже расплакалась, но идти обратно почему-то расхотелось. Пригревало солнце, посреди монастыря зеленел сад, где было куда приятнее находиться, чем в душной каморке. Я опустилась на одну из каменных скамеек, стоящих по бокам сада, совершенно не подумав, что могу обгореть. Монахини, которые копошились в земле, посмотрели на меня с любопытством, но я притворилась, что ничего не заметила. Розы только-только начали распускаться, ближайший ко мне куст был сплошь усыпан тугими белыми бутонами. Я потянулась к нему и засадила себе шип прямо в большой палец. Выступила капелька крови, и я задрала палец вверх, глядя, как она медленно ползет вниз по ладони.
Внезапно откуда-то из глубины постройки донесся детский смех. Я поначалу даже решила, что мне почудилось. Но чуть погодя кто-то затопотал, и в проеме дверей появилась маленькая девочка - точная копия малышки Женевьевы, когда она была совсем крохой. На девочке было серое платьице и белый чепец. Она неуверенно ковыляла на заплетающихся ногах. Казалось, того и гляди, упадет и расшибет голову. Маленькое забавное личико выражало решительность и серьезность, как будто она не ходила, а играла партию в шахматы, из которой обязалась выйти победительницей. Кто знает, будет ли она хорошенькой, когда подрастет, но сейчас в ее мордашке было что-то отталкивающе старушечье. Толстые щеки, низкий лоб, нависающий над карими глазами, узкими, точно щелочки. Зато волосы хоть куда: темно-коричневые, как каштан, они падали на плечи крупными спутанными локонами.
- Иди сюда, ma petite, - позвала я, вытирая кровоточащий палец о платье. - Посиди со мной.
За спиной девочки выросла фигура монашки в белом балахоне до земли. У них в Шеле все ходят в белом. Хорошо еще не в черном - черный цвет женщинам не идет.
- Вот ты где, проказница, - проворчала монахиня. - Ну-ка домой!
С равным успехом она могла бы обратиться к козлу. Девочка, словно не слыша, с трудом пополам выбралась наружу, вытянула ручки и, спотыкаясь, потопала по ступенькам, ведущим вверх.
- Ой! - воскликнула я и вскочила, чтобы ее поймать.
Но тревоги оказались напрасными: девочка как ни в чем не бывало добралась до верхней ступеньки и побежала по краю квадратной площадки.
Монашка так и впилась в меня глазами.
- Вылезла наконец, - произнесла она кисло.
- Я здесь ненадолго, - объяснила я. - Скоро поеду домой.
Монашка ничего не сказала, но и взгляда не отвела. Кажется, ей приглянулось мое уродское платье. Хотя не такое уж уродское по сравнению с ее балахоном из грубой белой шерсти, который висел на ней как мешок. Мое платье хоть и коричневое, но, по крайней мере, из добротной шерсти, а лиф даже украшен желто-белой вышивкой. С нее-то она и не спускала глаз, и я не выдержала:
- Это наша служанка сделала. Отличная мастерица… была.
Монашка поглядела как-то странно, затем перевела взгляд на девочку, которая уже одолела две стороны площадки и огибала третий угол.
- Attention, mon petit choux! Смотри под ноги.
И точно в воду глядела. Девочка упала и громко заревела. Монашка бросилась к ней, волоча подол по земле, и, подбежав, принялась браниться. Она явно не умела обращаться с детьми. Тогда я неторопливо приблизилась к ним, опустилась на корточки и взяла девочку себе на коленки, как это множество раз проделывала с малышкой Женевьевой.
- Ну-ка, - сказала я, поглаживая ей руки и коленки и отряхивая платьице, - где у тебя бо-бо?
Девочка продолжала реветь, я крепко прижала ее к себе, потихоньку качая, пока она не успокоилась. Монашка все ругалась, хотя ребенок, ясное дело, не понимал ни полслова из ее наставлений.
- Ты вела себя очень глупо. Я же говорила, не носись как угорелая. Слушаться надо с первого раза. В наказание будешь всю мессу стоять на коленях.
Заставлять младенца молиться о прощении грехов - смех да и только. Она небось с трудом выговаривает "мама", какое там: "Отче наш, иже еси на небесех…" Малышку Женевьеву в первый раз повели в церковь, когда ей исполнилось три, да и то она постоянно крутилась и ни минуты не сидела спокойно. А этой на вид не больше годика. У меня на коленях девочка обмякла - совсем как тряпичная кукла.
- Скажи, тебе стыдно, Клод? Стыдно?
Я подняла глаза на монахиню:
- Обращайся ко мне "барышня". А стыдиться мне нечего: я ничего дурного не сделала, мама может говорить что угодно! И выбирай тон, не то пожалуюсь на тебя аббатисе.
Все это я выпалила с такой злостью, что ребенок опять раскричался.
- Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, - зашептала я, поворачиваясь к монахине спиной. - Ш-ш-ш-ш. - И запела песенку, которой меня научила Мари Селест:
Ах, я милашка, спору нет!
И мне всего пятнадцать лет,
И сердце бьется невесть от чего.
Любви урок пойдет мне впрок,
Но кто, но кто мне даст его?
Ведь я в тюрьме, я не на воле.
Ах, не привыкнуть к этой доле!
Монахиня было открыла рот, но я загорланила во всю мочь, раскачиваясь взад и вперед:
Будь проклят тот ползучий гад,
Коварнейший злодей,
Кто юность бедную мою
Упрятал от людей!
На нем лежит тяжелый грех -
Ведь мне, бедняжке, хуже всех.
Со мной одна сестра-печаль,
И мне себя безумно жаль.
Дрожу в томленье день и ночь.
Сбежать мечтаю прочь.
Какой безжалостный упырь