- Значит, единороги - твоя идея? Хотя по тому, как ты носишься с этими дамами, я мог бы и догадаться.
- Это все происки его жены, будь она неладна. Черт побери этих женщин!
Он поднял кружку и подмигнул потаскухе в желтом, которая сидела напротив в дальнем конце зала. Она улыбнулась в ответ. Брюссельские потаскухи любят приезжих - думают, парижане щедрые и хорошо воспитанные. Может, оно и так. Они кружили вокруг Никола, точно чайки вокруг рыбьей требухи. Я всего раз был с потаскухой, еще до женитьбы, правда, толком ничего не помню - пива слишком набрался. Потаскухи время от времени сидят у меня на коленях, когда нет свободных мест. Но они знают, что я не их клиент.
- Tiens, Жорж, - сказал Никола, - я страшно перед тобой виноват. Но я готов помогать в мастерской, если хочешь.
- Ты… - хмыкнул я и запнулся. Кристина точно нашептывала мне в ухо: "Соглашайся". Я кивнул. - Намедни прибыла очередная порция шерсти. Можешь заняться ее сортировкой.
- Ты даже не спросил про первые два ковра, - опять заговорил Филипп, - "Обоняние" и "Слух". В конце концов, твоя зазноба на "Вкусе" не единственная женщина на свете.
"Обоняние" и "Слух" были свернуты в огромные трубки - внутри лежал розмарин, отпугивающий моль, - и заперты в длинный деревянный ящик, стоящий в самом углу. Мне плохо спится, пока готовые ковры лежат в мастерской. Хотя тут же спят Жорж-младший и Люк, мне отовсюду мерещится опасность: слышу шаги на улице и сразу думаю - воры, вижу огонь в очаге, сразу думаю - пожар.
- Надеюсь, вы ничего не меняли? - спросил Никола.
- Не волнуйся, они в точности как твои эскизы. И замечательно смотрятся на стене. Словно заключают в себе отдельный маленький мир.
- Знатные женщины так проводят дни? - поинтересовался Жорж-младший. - Играют на музыкальных инструментах, кормят птиц, гуляют по лесу, обвесившись драгоценностями?
- По-всякому, наверное, бывает, - хмыкнул Никола, потянулся к кувшину и встряхнул его. Тот был пуст.
- Люк, притащи-ка еще пива, - сказал я.
Я больше не сердился на Никола. Пожалуй, он прав. Жан Ле Вист - самодур, и тут ничего не попишешь.
Люк схватил кувшин и направился в угол, где возле бочки примостился разливальщик. Пока кувшин наполнялся пивом, потаскуха в желтом завела с ним разговор, показывая рукой на Никола. Глаза у Люка забегали - он не привык, чтобы женщины проявляли к нему внимание.
- Ты видел единорога? - тем временем допытывался Жорж-младший.
- Нет, - ответил Никола. - Но один мой приятель видел - в лесу, в двух днях езды от Парижа.
- Неужели? - Мне всегда казалось, что единороги водятся на Востоке, там же, где и слоны. Хотя в животных я мало что смыслю, так что лучше попридержать язык.
- Приятель говорит, единорог мелькнул, точно яркий лучик света, и скрылся между деревьями, так что он толком ничего не разглядел, кроме рога. А еще он уверял, что зверь ему улыбнулся. Поэтому я его изобразил таким довольным.
- А как насчет женщин?
Никола пожал плечами.
Кувшин наполнился, но разливальщик отдал его не Люку, а потаскухе, и та, прижав посудину к груди, плавной походкой двинулась к нашему столику, за ней плелся Люк.
- Ваше пиво, господа. - Она встала напротив Никола и наклонилась так, что ее груди едва не вывалились наружу. - Не найдется ли свободного местечка?
- Садись. - Никола подвинулся и усадил ее рядом с собой на скамью. - Что за гулянка без парочки потаскух?
У меня бы язык отсох такое сказать женщине, даже проститутке, но особа в желтом только загоготала.
- Сейчас позову подруг, - обрадовалась она.
В следующую минуту к нам подсели две ее товарки, и наш тихий уголок превратился в вертеп.
Скоро я засобирался домой. Потаскухи - развлечение для молодых. Последнее, что я видел, - как шлюха в желтом забралась к Никола на коленки, одетая в зеленое обнимала Жоржа-младшего, пунцового как рак, а третья, в красном, подтрунивала над Филиппом и Люком.
По пути домой я несколько раз сходил по нужде. Кристина меня поджидала в спальне. Она ничего не спросила, но я и без того знал, что у нее на уме.
- Alors, ты будешь ткать. Иначе не получится. Только об этом никто не должен знать.
Кристина кивнула. Затем ее лицо осветила улыбка. Она поцеловала меня и подтолкнула к кровати. А с потаскухами пусть развлекается молодежь.
АЛИЕНОРА ДЕ ЛЯ ШАПЕЛЬ
Вот уж не думала, что мы с Никола Невинным опять останемся наедине. Родители ушли в мастерскую, огорченные вестями, которые Никола привез из Парижа. Мама так сильно расстроилась, что даже позабыла дать мне задание. Поэтому я опять опустилась возле клумбы, очень осторожно, чтобы не раздавить ландыш. Его стебелек подрагивал прямо у моих ног, и когда задевал за коленки, воздух наполнял терпкий аромат.
Прошлым летом, после его отъезда, я, признаться, подумала, что мы расстаемся навсегда. Сначала все шло замечательно, но внезапно его словно муха укусила, и он перестал со мной любезничать и сделался резок с мамой и папой. И рисовал так, будто его гонят. А однажды вообще не явился в мастерскую, и Филипп сказал, что Никола уехал, поручив ему закончить последний картон. Может, мы его чем-то обидели, с нашей брюссельской дремучестью это немудрено. Может, мало хвалили его работы. Бывало, папины друзья встанут у него за спиной, когда он рисует, и давай критиковать: то единорог смахивает на лошадь или козла, то лев - на собаку, то виверра - на лису, то апельсиновое дерево - на орех. Никола эти придирки раздражали.
Теперь он возвышался надо мной. Я поднялась с корточек, но в сторону не отошла, а стояла близко-близко, чувствуя тепло его туники и запах кожаных вожжей, въевшийся в его руки, и запах волос и шеи, вспотевших на солнце.
- Ты выглядишь усталой, красавица.
- Я мало сплю, шью по полночи. А теперь, благодаря твоим новостям, боюсь, спать вообще не придется.
- Прости. Мне и самому досадно.
Я отступила на шаг назад:
- Почему ты тогда уехал, не попрощавшись?
- Ты прямо как твой отец, - хмыкнул Никола, - берешь быка за рога.
Я промолчала.
- В Париже меня ждал срочный заказ.
- По голосу слышно, что ты лжешь.
Башмаком Никола ковырял землю на дорожке.
- Не все ли тебе равно, красавица? Кто я тебе и твоим домашним? Докучливый парижский мазила.
- Может, оно и так, - улыбнулась я, - и все-таки приличия ради можно было бы сказать "до свидания".
Никогда не признаюсь, что после его отъезда я три дня не открывала рта. Никто ничего не заметил, ведь я тихоня. Только мама, ни слова не говоря, поцеловала меня в лоб, когда я опять заговорила. Обычно она скупится на нежности.
- Я узнал кое-что неприятное, - вздохнул Никола. - Возможно, когда-нибудь расскажу. Не сейчас.
Тут мама позвала нас есть. После еды Никола пошел гулять по округе и вернулся лишь с вечерними колоколами. Потом папа с ребятами повели его в таверну, а мы с мамой сели зашивать зазоры, мама - на "Вкусе", а я - на "Моем единственном желании". Мы работали молча. Мама нервничала из-за ковров и даже не поинтересовалась, что я думаю по поводу возвращения Никола.
Поздно вечером вернулся папа, они с мамой отправились спать, а я осталась в мастерской. Уже среди ночи воротились Жорж-младший с Люком. Люка совсем развезло, и он то и дело бегал на улицу.
- А где Никола? Он разве не с вами? - вырвалось у меня невольно.
Жорж растянулся на топчане, прямо у моих ног. От него несло пивом, гарью от очага и - я наморщила нос - дешевой цветочной водой, какую потаскухи покупают на рынке.
Брат громко загоготал. Он чересчур много выпил и не отдавал себе отчета, что ночь на дворе. Я шлепнула его, чтобы он угомонился, а то весь дом перебудит.
- Скорее всего, он не придет ночевать. Ему приглянулся другой топчан - желтого цвета. - Жорж-младший опять рассмеялся.
Я поднялась, переступила через тело брата и отправилась к себе. Пожалуй, разумнее всего сейчас лечь спать, а не сидеть в этой вонище. Бог с ней, с работой. Лучше завтра встану пораньше и доделаю, покуда все спят.
Никола вернулся лишь на следующий день, когда мы давно были на ногах, только Люк, который еще не оправился после вчерашнего, спал в доме. Ткачи сидели у станков, а мы с мамой разбирали шерсть, которую недавно прислали. Часть ее пойдет на "Вкус" и "Мое единственное желание", остальное - на два следующих ковра.
С помощью деревянной машины, доходившей ей до пояса, мама сматывала шерсть в мотки и развешивала ее на валиках по цветам. А я готовила шпульки, сматывая нити сразу с нескольких валиков на деревянные палочки, которыми пользовались ткачи.
- Где он? - то и дело спрашивала мама.
- Придет, никуда не денется. - Отец казался невозмутимым.
- Но он срочно нужен.
И чего она взъелась, не понимаю. Никола нам ничем не обязан, как и мы ему. Нравится ему все утро валяться в постели со шлюхой - и ради бога. Нас это не касается.
Когда он наконец пришел, от него разило почти как от Жака Буйвола. Но, в отличие от остальных, он выглядел оживленным - наверное, не мучился головной болью. Он похлопал папу и Жоржа-младшего по спине и провозгласил, поворачиваясь к нам с мамой:
- Знаете новость? Вчера Филипп стал настоящим мужчиной - отделал шлюху, вернее, она его. Теперь будет подходить к коврам со знанием дела.
Последние два слова походили на стрелу, которая, пролетев через всю комнату, вонзилась мне прямо в грудь. Я еще ниже склонила голову над шпулькой и изо всех сил стала наматывать нить.
Мама положила ладонь мне на руку, сдерживая мои пальцы. По ее прикосновению чувствовалось, что она вне себя от гнева.
- Грех произносить такое в присутствии Алиеноры, - взорвалась она. - В Париже болтай про своих шлюх!
- Кристина! - одернул ее папа.
- Я не допущу мерзости в своем доме. Если сейчас мы зависим от его милости, это еще не означает, что он волен молоть любой вздор.
- Остановись, - сказал папа строго.
Мама умолкла. Когда папа говорит таким тоном, она не прекословит. Затем папа перестал наматывать шерсть и откашлялся - он всегда предваряет кашлем важное заявление.
- Alors, - начал папа. - Никола, вчера вечером ты вызвался нам помочь. Судя по всему, пиво вымыло обещание у тебя из памяти, потому хочу напомнить тебе твои слова. Ты можешь сматывать шерсть в мотки по цветам. Алиенора покажет тебе, что делать. Будешь ее глазами.
От удивления я снова опустилась на скамью. Мне совсем не улыбалось сидеть рядом с ним: от него воняло женщинами.
Но тут папа еще больше нас изумил.
- Кристина, ты пересядешь пока на место Люка, а когда он оклемается, подменишь сына. Жорж-младший, тебе поручаются человеческие фигуры на "Моем единственном желании".
- Фигуры? - переспросил брат. - Какие именно части?
- Все. Начиная с лиц. Уверен, ты справишься.
Жорж-младший с грохотом запустил станок.
- Спасибо, папа.
- С Богом, Кристина.
Скамья скрипнула под мамой и Жоржем-младшим, усевшимися рядышком, и в мастерской опять воцарилась тишина.
- Объясняю: эта мера вынужденная, иначе мы не поспеваем. И настоятельно прошу всех помалкивать. Если в гильдии прознают про Кристину, нас оштрафуют или, что еще хуже, запретят пользоваться станками. Кристине лучше расположиться в дальнем конце комнаты, у дверей, выходящих в сад. Если даже кто-нибудь заглянет в окно, там ее будет не видно. Жозеф и Тома, держите язык за зубами и получите дополнительную плату.
Жозеф и Тома ничего не сказали. Да и что им было говорить? Они тоже зависели от мамы. Папа же ясно объяснил - у нас нет выбора.
Никола приблизился ко мне:
- Ну, красавица, что мне делать? Давай показывай. Вот мои руки.
Его ладонь прикрыла мою. От него пахло старой кроватью.
- Не прикасайся ко мне.
- Неужто ревнуешь к потаскухе? - рассмеялся Никола. - Вот уж не думал, что я тебе нравлюсь.
- Мама!
Но мама даже ухом не повела - она о чем-то болтала с Жоржем-младшим и хихикала. Весь ее гнев на Никола улетучился, и она была на седьмом небе от счастья. Придется обходиться собственными силами.
Я отвернулась от Никола и положила ладонь на машину, перебирая пальцами туго натянутые нити.
- Мы сначала перематываем шерсть в мотки, - объясняла я сухо, - а потом делаем шпульки. Tiens, сейчас мы размотаем мамин моток и начнем все с самого начала. Надень шерсть на пальцы и расставь руки, а я буду тянуть нить. И смотри не урони, а то шерсть испачкается.
Я взялась за ручку машины и принялась ее крутить, все быстрее и быстрее, покуда он не взмолился:
- Полегче! Я ведь никогда прежде не имел дело с шерстью. Дай мне поблажку.
- Мы не можем из-за тебя всех задерживать. Скажи за это спасибо себе и Жану Ле Висту. Так что давай поворачивайся.
- Хорошо, красавица. Как скажешь.
Сначала я старалась выдерживать дистанцию и не допускала, чтобы наши руки соприкасались, что не так уж просто, когда имеешь дело с шерстью. Я не заводила с ним бесед, на вопросы отвечала односложно, подмечала каждый промах и ни разу не похвалила.
Но он не сердился и не тушевался, а, наоборот, веселел день ото дня. Называл меня Повелительницей Шерсти, и чем короче были мои ответы, тем чаще сыпались вопросы. Когда его мотки сделались ровными и аккуратными, он иногда намеренно запутывал шерсть с расчетом, что я помогу ему распутать узлы и коснусь его пальцев. Он был превосходным учеником. Через считаные дни мотки и шпульки у него стали получаться не хуже, чем у нас с мамой. И я время от времени отваживалась оставить его одного, чтобы поухаживать за растениями: в мае нельзя запускать сад.
У Никола редкостное чутье на цвета - он различает даже больше тонов, чем мама. Например, он заметил, что партия красной шерсти содержит нити двух разных оттенков, которые плохо сочетаются друг с другом. Папа отослал шерсть обратно и вытребовал у красильщика денег, дав взамен слово не жаловаться в гильдию. Вечером он опять повел Никола в таверну отметить это событие. Никола вернулся на следующие сутки к полудню. На этот раз никто не ругался. Я молча сунула ему в руки шпульку, на которую наматывала шерсть, и убежала в сад, подальше от запаха потаскух.
Мама в последнее время меньше тревожится из-за меня и Никола, поскольку он помогает в мастерской, тем самым давая ей возможность ткать. Никогда не думала, что работа может сделать ее такой счастливой. Она теперь мало обращает внимания на Мадлен, а на меня - только когда мы с Никола просим помочь. До самого вечера мама просиживает у станка, трудясь так же усердно, как и другие, и вечерами, зашивая зазоры на кусках, которые она соткала, я чувствую под пальцами гладкий ворс. После работы они с папой обсуждают, что уже сделано и что еще остается сделать. Папа немногословен и только однажды сказал "нет" по поводу ее желания обучиться штриховке.
Почти все вечера Никола проводит в "Старом псе", когда возвращается ночевать, когда нет. Иногда к нему присоединяется Жорж-младший, но только не Люк - после того вечера он зарекся пить пиво. Чаще всего Никола отправляется в таверну в одиночку. Глубокой ночью раздаются его шаги на улице, слышно, как он распевает песни или болтает с новыми приятелями по таверне. Как это ни странно, но Никола без особого труда вписался в местную жизнь. Прошлым летом он держался высокомерно и недружелюбно, вел себя как заносчивый парижанин. А теперь мужчины - и женщины тоже - заходят его проведать и справляются о нем на базаре.
Частенько бывало, что к его приходу я еще не ложилась. С тех пор как мама перестала мне помогать, у меня прибавилось работы. Мама очень уставала за день и берегла глаза, поскольку ковры требовали сосредоточенности. Никола, экономя на гостинице, последнее время ночевал в мастерской и, вернувшись из таверны, растягивался на топчане возле станка, где ткался "Вкус". Когда я зашивала зазоры, получалось, что он лежит почти у моих ног. Так, вдвоем в темноте, мы коротали с ним ночные часы. Разговаривали мало, чтобы не разбудить Жоржа-младшего и Люка. Но иногда я чувствовала, как он буравит меня глазами. Мне кажется, что зрение - это как нити, натянутые между двумя валиками, и его нити были напряжены до предела.
Однажды Никола вернулся далеко за полночь. Все, кроме меня, видели уже десятый сон. Я зашивала зазоры на лице дамы, делая аккуратные стежки вокруг глаза. Лицо было наполовину готово. Скоро желание Никола исполнится и он увидит свою любимую.
Когда он улегся на свой топчан, нить между нами натянулась. Он явно хотел что-то сказать, но слова как будто застряли у него в горле. Повисла тяжелая тишина. Наконец я не выдержала.
- Что случилось? - шепнула я, нарушая гробовое молчание и чувствуя себя так, будто расчесываю укус блохи.
- Я давно собирался тебе кое-что сказать, красавица. Еще прошлым летом.
- Из-за чего ты уехал?
- Да.
Я задержала дыхание.
- Сегодня в таверне был Жак Буйвол.
Я стиснула зубы.
- И что?
- Он хам.
- Это не новость.
- Какая мерзость…
- Что?
Никола умолк. Я нащупала просвет в ворсе и воткнула туда иглу.
- Прошлым летом я случайно подслушал разговор твоих родителей. О Жаке Буйволе. Твой отец заключил с ним сделку. Насчет тебя.
Он боролся с собой, но я не пришла ему на выручку.
- Словом, тебя отдают за него замуж. Речь шла о Рождестве, а в связи с нынешними обстоятельствами, наверное, вас обвенчают еще раньше. Как только ковры будут готовы. Перед Великим постом или около того.
- Я знаю.
- Знаешь?
- От Мадлен. Ей брат проговорился. Они… - Я махнула рукой, решив не уточнять, чем именно занимаются Жорж-младший с Мадлен, сам догадается. - Она поклялась молчать, но, думаю, об этом давно болтают на всех перекрестках. Но тебе-то что? Я тебе никто, обыкновенная слепая, не способная даже восхититься твоим смазливым лицом.
- Меня возмущает, что такая красивая девушка выходит замуж за хама, и больше ничего.
По его голосу чувствовалось, что он недоговаривает. Я ждала.
- Странная штука, - продолжил он. - Эти ковры точно заставили меня по-другому взглянуть на женщин.
- Но дамы на коврах ненастоящие.
- Они похожи на реальных персон - во всяком случае, некоторые, - хихикнул Никола. - В конце концов, я портретист.
- Ты хорошо заработал на заказе?
- Лучше, чем твой отец.
- Бедный папа скоро зубы положит на полку из-за твоего Жана Ле Виста.
- Мне очень жаль.
Мы немного помолчали. Слышно было, как равномерно он дышит.
- Что ты собираешься делать?
Люк повернулся и что-то пробормотал во сне.
Я кротко улыбнулась.
- А что я могу? Я слепая и должна радоваться любому предложению.
- Даже от мужчины, воняющего овечьей мочой?
Я пожала плечами, хотя на душе у меня кошки скребли.
- Знаешь, Алиенора, у тебя есть выход.
Голос его изменился. Я вся похолодела. Я знала, что у него на уме. Мне эта мысль тоже приходила в голову. Но боюсь, такой поворот еще хуже замужества с Жаком Буйволом.
Но Никола, казалось, не сомневался:
- Иди сюда, красавица, я расскажу тебе про единорога.