Так я промучился целый день, прежде чем стежки у меня выровнялись и Алиенора доверила мне делать кайму, хоть я управлялся с иголкой куда менее проворно, чем она. Поначалу мы все больше молчали, но долгие часы совместной работы подтопили ледок. Мало-помалу мы разговорились - о зимней стуже, о кайме, о маринованных грецких орехах, которые подавали на обед. Обо всяких пустяках.
Только ближе к концу я набрался мужества и задал более важный вопрос. Я окинул взором непомерный живот, покоящийся у нее на коленях, о который можно было облокачиваться как о стол.
- Как назовем ребенка? - спросил я тихо, чтобы другие не слышали.
Алиенора перестала шить, игла застыла в воздухе. Глаза у нее мертвые, попробуй догадайся, что творится в этой голове. Надо улавливать интонации. Я ждал довольно долго. Когда она наконец ответила, голос ее звучал совсем не так печально, как я ожидал.
- Этьен, в честь твоего отца. Или Этьенетта, если будет девочка.
- Спасибо, Алиенора! - улыбнулся я.
Жена только пожала плечами. Но за шитье опять не взялась. Воткнула иголку в шов и повернулась ко мне:
- Можно пощупать твое лицо, чтобы знать, какой у меня муж?
Я нагнулся и приложил ее пальцы к своим щекам. Очень медленно они тронулись по лицу, пощипывая и поглаживая кожу.
- У тебя острый подбородок, совсем как у моей кошки! - воскликнула она.
Она любит свою кошку, часами держит ее на коленях и гладит.
- Точно, - сказал я, - как у твоей кошки.
За неделю до Сретения Жорж окончил хвост льва. За три дня до Сретения дошли до верхнего края сначала Кристина, а затем и Люк. Жорж все еще трудился над клеймом - кроликом, подпирающим мордочку лапой, когда Жорж-младший покончил с собачьим хвостом. Алиенора подсела к отцу и брату, собираясь, как всегда, заняться зазорами, хотя из-за живота с трудом дотягивалась до ковра. Внезапно она схватилась за живот, лицо у нее потемнело. Потом опять вернулась к работе. Несколько минут спустя все повторилось снова, и я догадался, что начались роды.
Она не хотела, чтобы я без ее ведома заводил разговор на эту тему, потому я отвел Кристину в сторону и молча показал ей на дочь.
- Что-то она рановато, по нашим подсчетам, - сказала Кристина.
- Может, ей стоит прилечь?
Кристина помотала головой:
- Успеет еще належаться. Иногда роды длятся сутками. Пусть работает, пока работается, - это отвлекает от боли.
В тот день Алиенора шила много часов. За окном сгустились сумерки, ткачи отправились на боковую, дом затих, а она все шила и шила. Я не спал - с открытыми глазами лежал на топчане и слушал, как она елозит на скамейке. Лишь ближе к рассвету она простонала:
- Филипп, позови маму.
Ее уложили в доме, а Жорж отправился досыпать в мастерскую. Утром Кристина послала Люка за повитухой. Тот вскоре прибежал назад с воплем:
- В городе солдаты Жана Ле Виста! Они были в гильдии на Большой площади и спрашивали про Жоржа.
Жорж и Жорж-младший оторвались от ковра.
- До Сретения еще два дня, - сказал Жорж. Он оглядел руки. - Положим, сегодня мы закончим, но ведь надо еще кайму приделать, а женщинам сейчас не до того.
Он посмотрел в сторону дверей, из-за которых доносились громкие стоны, перерастающие в крик.
- Давайте я помогу, - произнес я тихо, радуясь оказаться хоть чем-то полезным.
Жорж окинул меня взглядом:
- Договорились.
Впервые с тех пор, как сыграли свадьбу, я почувствовал себя важным членом мастерской.
- Не бери в голову, - успокоил Жорж Люка, мявшегося на пороге. - Солдаты подождут. Слушай, сбегай-ка к Жозефу и Тома, пусть зайдут днем - будем отрезать ковер. Женщин нет смысла ждать.
Опять послышались стоны. Жорж и Жорж-младший мигом уткнулись в работу, а Люк унесся на улицу.
Под ее крики мы снимали "Зрение" со станка. Обычно это событие протекает радостно, но крики Алиеноры точно подгоняли нас, заставляли щелкать ножницами как можно быстрее. Только когда ковер был растянут на полу и мы впервые увидели его целиком, я отвлекся от криков.
Жорж бросил взгляд на свой труд и расхохотался. Как будто он сдерживался долгие месяцы и вот наконец задышал полной грудью. Жорж-младший, Люк и Тома похлопывали друг дружку по спине, а Жорж тем временем все смеялся и смеялся, а затем к нему присоединился Жозеф. Они хохотали так громко, что едва не валились с ног, прямо до слез. Это было странно, но невольно я тоже засмеялся. Так или иначе, мы проделали долгий путь.
Алиенора опять закричала, и смех мигом стих. Жорж отер глаза и сказал:
- Мы будем в "Старом псе". Дай знать, если появится дитя - или солдаты, кто раньше.
И после без малого двух лет непрестанного труда lissier, поседевший и сгорбившийся, вышел из мастерской, даже не обернувшись назад. По-моему, его и не тянуло обернуться.
Когда они удалились, я долго рассматривал "Зрение". Дама сидела, а единорог лежал у нее на коленях. Казалось, они любят друг друга. Может, оно и так. Но с равным успехом единорог мог любоваться собственным отражением в зеркале, а совсем даже не дамой. Ее глаза под тяжелыми веками выглядели безжизненными. Губы изогнулись в скорбной улыбке. Вполне может статься, она его даже не видела.
Вот что мне подумалось.
Было лестно, что Жорж доверил мне кайму. Я достал коричневую шерсть, иголку и нитку и принялся аккуратно подрубать кромку, вспоминая, как это делали Алиенора и Кристина. Я устроился под окном, сделал стежок, затем другой. Шил я очень медленно, как будто перебирал волосики спящего ребенка. От стонов Алиеноры во мне что-то переворачивалось, но я скрипел зубами и унимал дрожь в руках.
Я пришил кайму с одной стороны, когда стоны внезапно прекратились. Я отложил шпалеру - просто сидел и ждал. Наверное, следовало бы помолиться, но я был до того перепуган, что даже этого не мог.
Наконец в дверях появилась Кристина, она осторожно держала какой-то предмет, запеленатый в мягкую ткань. Она улыбалась.
- Алиенора? - еле промямлил я.
При виде моего испуганного лица Кристина рассмеялась:
- Не горюй, твоя жена в полном порядке. Все женщины голосят, это совершенно естественно. Но почему ты не спрашиваешь, кто у тебя? В нашем полку ткачей прибавление.
И она показала младенца. У него было сморщенное красное лицо, на голове ни волосинки.
Я откашлялся и протянул руки к Этьену.
- Вы забываете, кто его отец, - сказал я. - Он будет художником.
ЧАСТЬ 5 ПАРИЖ
Третье воскресенье до Великого поста, 1492 год
НИКОЛА НЕВИННЫЙ
Не люблю время перед Великим постом. Зиме, кажется, не видно конца. Холод пронизывает до костей, постоянно коченеют пальцы, хрустят суставы, и надо все время распрямлять плечи, а то вконец замерзнешь. Еда скудная и вдобавок невкусная: мясо только копченое, овощи - засоленные, фрукты - сушеные. Когда еще появятся свежий салат, свежая дичь, слива и клубника.
Работа у меня не шла: от холода коченели пальцы, и я толком не мог держать кисть. И к женщинам не тянуло. Я выжидал. Скорее бы пост, не беда, что придется себя ограничивать. Зато потеплеет и дни начнут удлиняться, хотя с едой по-прежнему будет негусто.
В одно злосчастное утро, когда я дрожал под кучей одеял, сомневаясь, стоит ли вообще вставать, мне передали весточку от Леона-старика. Он назначал встречу в Сен-Жермен-де-Пре. Я уже довольно давно не был в тех краях, все боялся столкнуться с Женевьевой де Нантерр. Что же до ее дочери, то я давно отчаялся и не искал с ней встречи. Приятель, которому я наказал собирать слухи, просачивающиеся из дома на улице Фур (самому мне было туда не сунуться), сообщил, что Клод уехала еще прошлым летом, куда именно - слуги не знают. Беатрис тоже исчезла.
Я потеплее укутался, перебрался через замерзшую Сену по Меняльному мосту и мосту Сен-Мишель и поспешил на юг. Пробежал мимо собора Парижской Богоматери, даже не замедлив шага, - подгонял холод.
В монастыре я первым делом робко заглянул в церковь - думал: а вдруг увижу там Женевьеву де Нантерр на коленях? Но в помещении не было ни души - между мессами ничего не происходило, а сидеть просто так было холодно.
Леона я отыскал в чахлом монастырском саду. В это время года здесь особенно не на что любоваться, кроме подснежников да еще каких-то побегов, пробивающихся сквозь раскисшую землю. Бог знает, как они называются. Алиенора мне много чего рассказала о цветах и травах, но все-таки я не возьмусь по одной зеленой шишке определить, что из нее вырастет.
Зимой Леон-старик ходит с палкой, чтобы не поскользнуться на льду или снегу. Сейчас он ворошил ею кустики лаванды и розмарина.
- Всегда поражался, до чего выносливы эти растения, им даже морозы нипочем.
Он нагнулся и сорвал несколько листьев с разных кустиков, размял их между пальцами и поднес к носу:
- Запах, конечно, не такой сладкий, как весной. Он придет с солнцем и теплом.
- От садовника тоже кое-что зависит.
- Вполне может быть. - Леон-старик выбросил листья и повернулся ко мне. - Прибыли ковры Жана Ле Виста.
Кто бы мог подумать, что новость приведет меня в бурный восторг.
- Значит, Жорж все-таки поспел к Сретению! Ты его видел?
Леон-старик покачал головой:
- Зимой никакая сила не заставит меня пуститься в дорогу, даже сам король. В моем возрасте положено сидеть у камина и греть старые кости, а не трястись ночь напролет по снегу и грязи, а потом гнать обратно в Париж, чтобы доставить ковры в срок. Я хочу умереть в собственной постели, а не на обшарпанном постоялом дворе. Нет, я просто отправил донесение с солдатами, а еще у меня есть знакомый торговец, который отслеживает мои дела в Брюсселе. Кстати, шпалеры одобрила местная гильдия ткачей.
- Так ты видел ковры? Хорошо они получились?
Вместо ответа Леон-старик помахал палкой и двинулся к проходу под аркой.
- Приходи на улицу Фур и гляди сам.
- На улицу Фур?
- Шпалеры уже развешаны, но монсеньор Ле Вист желает лично убедиться, что высота выбрана та, какая нужна. Только когда будешь у них, веди себя прилично, - добавил Леон со смешком.
Даже в самых пьяных фантазиях после возлияний в "Золотом петухе" я и помыслить не смел, что передо мной вновь растворятся двери дома, где живет Клод Ле Вист. И вот я у нее на пороге. Дворецкий с кислой физиономией впускает нас внутрь. Не будь рядом Леона-старика, он бы узнал, где раки зимуют. Но момент явно не подходил для сведения счетов, и я чинно последовал за мерзавцем в большой зал, где он нас и оставил, отправившись звать хозяина.
Я встал посреди комнаты, сбоку от Леона-старика, и глаза у меня разбежались. Зрелище было ошеломляющим. Леон тоже стоял очень тихо и молчал. Мы с ним словно грезили наяву, и, честно говоря, я так грезил бы и дальше.
Наконец Леон переступил с ноги на ногу, и я было открыл рот, собираясь что-то сказать, но вместо слов у меня вырвался смех. Столько я мучился из-за этих собакообразных львов, толстых единорогов и апельсиновых деревьев, похожих на грецкий орех, и чего ради, когда вот они - дамы! Прекрасные, умиротворенные, безмятежные. От одного их вида возникало ощущение, как будто ты соприкасаешься с волшебным, неземным миром. Любой единорог пленился бы их чарами.
Мильфлёр был неописуемой красоты. На сине-красном поле, затканном тысячами цветов, терялись все недостатки эскизов, даже если таковые были. Впечатление такое, будто гуляешь по цветочному лугу, позабыв, что за окном сереет промозглый парижский день. Именно благодаря мильфлёру комната составляла единое целое, вмещающее в себя дам и единорогов, львов и служанок и даже меня, поскольку я тоже был частью их мира.
- Ну что скажешь? - нарушил молчание Леон.
- Красотища. Не думал, что я такой молодец.
- Вижу, ты не стал скромнее, - хмыкнул Леон. - Твоя роль здесь не первая. Основная заслуга принадлежит Жоржу и его мастерской.
- Жорж хорошо на них заработает.
- С Жаном Ле Вистом особо не разбогатеешь, - помотал головой Леон. - И потом, судя по слухам, Жорж сейчас не в лучшей форме. По словам моего брюссельского знакомого, он либо пьет, либо спит и окосел на оба глаза. С каймой для последнего ковра Кристине помогал картоньер. Жорж был пьян, а дочь рожала. - Он сощурился. - Слышал про это?
Я пожал плечами, а про себя улыбнулся: Алиенора получила от меня то, что хотела.
- Откуда? Я не был в Брюсселе с прошлого мая.
- Девять месяцев? - покачал головой Леон. - Ну-ну. Хотя это уже не суть важно, она вышла замуж за картоньера.
- Правда? - Я был поражен, хотя и не показывал вида.
Оказывается, Филипп не такой уж скромник по части женского пола. Впрочем, кто, как не я сам, свел его со шлюхой - вот с него робость и слетела. Но в глубине души я был рад за Алиенору. Филипп - отличный парень и явно не Жак Буйвол.
- Tiens, ты ни слова не сказал про ковры. Помнится, ты хотел, чтобы женщины походили на настоящих. Я, вернее, мы с Жоржем и Филиппом сумели тебя переубедить?
Леон еще раз обвел комнату глазами, затем с легкой улыбкой пожал плечами.
- Знаешь, сейчас я заметил, точнее, почувствовал одну интересную вещь. Ты создал некий мир и поселил туда этих особ, но этот мир совсем не похож на наш.
- Но, согласись, они тебя покорили.
- Нисколько.
- Одним словом, - хмыкнул я, - обращение в новую веру не удалось. Выходит, власть этих дам не безгранична.
За дверями раздался шорох, и в большой зал вступили Жан Ле Вист и Женевьева де Нантерр. Последняя явилась как снег на голову, и я быстренько поклонился, чтобы скрыть смущение. А когда поднял голову, различил у нее на губах загадочную улыбку. Помнится, она так улыбалась в тот день, когда я заигрывал с Клод, улыбалась, как будто читала мои мысли.
- Ну, художник, ты доволен? - спросил Жан Ле Вист.
"Наверное, забыл, как меня зовут", - подумалось мне.
Пока я собирался с ответом, он добавил:
- Как по-твоему, они правильно висят? Я бы лично поднял их повыше, но Леон говорит, что и так все замечательно.
Хорошо, что я ничего не успел сказать. Его интересовали не ковры и даже не мастерство ткачей, а насколько комната выглядит облагороженной. Долю секунды я изучал шпалеры. Они примерно на локоть не доходили до пола, и дамы стояли почти на одном уровне с нами. Если переместить их повыше, дамы будут парить над головами.
Я повернулся к Женевьеве де Нантерр:
- Что скажете, сударыня? Надо ли перевесить ковры?
- Нет, - сказала она. - Совершенно необязательно.
Я кивнул:
- По-моему, монсеньор, мы все согласны, что комната выглядит достаточно впечатляющей так, как она есть.
Жан Ле Вист передернул плечами.
- Под стать событию, - и повернулся к дверям.
Я не устоял:
- Монсеньор, какая шпалера вам понравилась больше всего?
Жан Ле Вист с недоумением огляделся, как будто только сейчас уразумел, что ковры положено рассматривать.
- Вот эта. - Он рассеянно указал на "Слух". - Флаг очень четкий, и у льва благородная внешность. Пошли, - махнул он Леону-старику.
- Я задержусь на минутку, мне надо переговорить с Никола, - произнесла Женевьева де Нантерр.
Жан Ле Вист даже бровью не повел, а Леон-старик смерил меня суровым взглядом, словно напоминал про обещание вести себя прилично, и последовал за хозяином. Я улыбнулся сам себе. Эта женщина не из тех, кто ищет приключений.
Как только мы остались вдвоем, Женевьева де Нантерр фыркнула:
- Мужу все едино. Он выбрал первый попавшийся ковер - заметил? И кстати, не самый удачный. У этой дамы руки кривоваты, да и узор на скатерти выткан довольно небрежно.
Ясное дело, она старательно изучила ковры. Хорошо, хоть к толщине единорога не придиралась.
- А вам, сударыня, какой ковер понравился больше всего?
- Вот этот.
К моему несказанному удивлению, она показала на "Осязание", а не на "Мое единственное желание", как того следовало ожидать. Все-таки дама с ожерельем писалась именно с нее.
- А почему, можно полюбопытствовать?
- От этой дамы исходит чистота, душевная чистота. Она стоит в дверном проеме, на пороге новой жизни, и смотрит в будущее счастливыми глазами. Она знает, что ее ждет впереди.
Я вспомнил эпизод, побудивший меня изобразить эту сцену, вспомнил сияющее лицо Кристины, которой позволили ткать, ее статную фигуру, застывшую в дверях мастерской. Картина, всплывшая у меня в памяти, настолько расходилась с описанием Женевьевы де Нантерр, что я с трудом подавил в себе желание объяснить ей, что к чему.
- А что скажете об этой даме, сударыня? - Я указал на "Мое единственное желание". - По-вашему, она тоже выбрала новую жизненную стезю?
Женевьева де Нантерр молчала.
- Эта сцена посвящается вам, сударыня. На самом деле мои ковры рассказывают не только о соблазнении, но и о душе. В рисунках сокрыт двоякий смысл. Видите, можно начать с дамы, надевающей ожерелье, и идти дальше по кругу. Тогда выстраивается сюжет о пленении единорога девой. А можно пойти в другом направлении, начать с прощающейся дамы и закончить дамой, которая снимает ожерелье, отрекаясь от плотской жизни. Это мой вам подарок, сударыня. В сцене с драгоценностями не ясно, снимают их или надевают. Можно понимать и так и этак. Этот маленький секрет посвящается вам.
Женевьева де Нантерр покачала головой:
- Эта дама выглядит так, точно стоит на перепутье и еще не сделала выбора между искушением и душой. А мой выбор очевиден, чего и ей желаю. По-моему, лучше принять первое истолкование, про единорога и деву. Рано или поздно ковры достанутся дочери, обольщение - это в ее вкусе. - Она искоса бросила на меня взгляд и залилась краской.
- Жаль, что я вам не угодил, сударыня. - Мне действительно было обидно. Я-то считал, что ее раскусил, а на самом деле попался в собственную ловушку.
Женевьева де Нантерр еще раз окинула залу взглядом.
- Великолепная работа - вот что главное. Жан очень доволен, хоть по нему этого и незаметно, и Клод наверняка понравится. А в качестве благодарности приглашаю тебя завтра в этот зал - на пир.
- Завтра?
- Ну да, завтра вечером, по случаю Дня святого Валентина. Считается, что в этот день птицы выбирают себе пару.
- Вроде есть такая примета.
- Тогда до скорого. - Она опять загадочно взглянула на меня и направилась к дверям.
Я поклонился ее спине. Камеристка стрельнула глазами в мою сторону и заторопилась следом за госпожой.
Я остался наедине с коврами. Долго стоял и смотрел, пытаясь понять, отчего мне так грустно.