- Жану Ле Висту прекрасно известно, какое о нем бытует мнение. - Судя по голосу, он грозно сдвинул брови. - Думаю, тяжкий труд и преданность королю для него важнее, чем пересуды художников вроде тебя, которые, обслуживая его, не питают к нему уважения.
- Не так уж мало во мне уважения, чтобы потерять такой заказ, - торопливо заверил Никола.
- Охотно верю. Важно быть практичным. Деньги есть деньги - что для дворянина, что для нищего.
Оба рассмеялись. Я вскинула голову и едва не стукнулась о крышку стола. Мне очень не понравился этот смех. Нельзя сказать, что папа мне близок, он холоден со мной, как холоден и со всеми, но неприятно было слышать, как его именем и репутацией бросаются, как будто это кость для собаки. А каков дядя Леон! В следующий раз непременно отдавлю ему ноги. Или еще того похуже.
- Не буду лукавить, рисунки твои неплохи, - произнес он наконец.
- Неплохи! Не то слово!
- Если ты попридержишь свой язык, я подскажу, на что обратить внимание, чтобы ковры стали много лучше - лучше, чем ты способен себе вообразить. Ты не можешь от них отстраниться и поэтому не видишь свои недостатки. Тут необходим посторонний глаз.
- Какие еще недостатки?
Никола словно прочитал мои мысли. Разве возможно сделать рисунок, на котором была я, красивее, чем он уже есть?
- Пока у меня две идеи, но не сомневаюсь, что у Жана Ле Виста появятся еще замечания.
- Что за идеи?
- Предположительно в большом зале будет висеть шесть шпалер, n'est-ce pas? Две большие и четыре поменьше.
- Таков договор с монсеньором.
- С приручением единорога все ясно, но скажи, нет ли в твоих рисунках потаенного смысла? Двойного, так сказать, дна?
Никола переступил с ноги на ногу.
- Что вы имеете в виду?
- По-моему, они указывают на пять чувств. - Леон постучал костяшками по рисунку, а мне показалось, что прямо по моей голове. - Дама, играющая на органе, к примеру, означает слух. Та, что держит единорога за рог, - естественно, осязание. - Он опять забарабанил по столу. - Дама, которая плетет венок из гвоздик - обоняние, хотя, может, эта связь и не так очевидна.
- Венки из гвоздик носят невесты, - пояснил Никола. - Дама соблазняет единорога, предвкушая свадьбу и супружеское ложе. При чем здесь обоняние?
- Что ж. Так я и предполагал, что у тебя не хватит мозгов. Значит, это случайность.
- Я…
- Но теперь ты хоть видишь, что можно еще извлечь из рисунков. Пусть единорог - или другой зверь - нюхает венок. А на том рисунке, где он положил ноги даме на колени, она может держать перед ним зеркало. Это будет зрение.
- Но тогда получается, что единорог вроде как бесполезный.
- Ну и что. Какая, скажи, польза от единорогов?
Никола не ответил. Может, услыхал мой сдавленный смешок из-под стола.
- Гляди, вот дама трогает единорога за рог. Это осязание. Орган - звук. Венок - обоняние. Зеркало - зрение. Что еще? Вкус. У нас остается два ковра - один с Клод, другой - с госпожой Женевьевой.
"Что он такое говорит? И с мамой?"
У Никола вырвался странный звук, не то фырканье, не то вскрик.
- Что вы хотите этим сказать?
- Ладно, не притворяйся. Будто сам не знаешь. Вот мое второе предложение. Сходство слишком заметно. Жану Ле Висту вряд ли это понравится. Понимаю, что ты портретист, но окончательные рисунки, будь добр, переделай так, чтобы эти дамы были менее узнаваемы.
- Но почему?
- Жан Ле Вист хотел видеть сражение. Вместо того ты предлагаешь ему любоваться женой и дочерью. Это несопоставимо.
- Но ведь он согласился, что единорог лучше битвы.
- Да, но зачем ему это восхваление супруги и дочери? Я очень хорошо отношусь к госпоже Женевьеве и понимаю, что Ле Вист - человек нелегкий. Но давно уже не секрет, что они с Клод как бельмо у него на глазу. Он не допустит, чтобы их изображения попали на такую ценную вещь, как ковры.
- Ой! - вскрикнула я, на этот раз стукнувшись о крышку макушкой.
Послышалось удивленное бормотание, и под стол заглянули два лица. Леон был сама свирепость, а Никола улыбнулся, когда увидел, что это я. Он протянул мне руку и помог выбраться наружу.
- Благодарю, - сказала я, вставая на ноги.
Никола нагнулся к моей руке для поцелуя, но я ее отдернула и сделала вид, что поправляю платье. Нельзя же запросто взять и простить грубости, которые он наговорил о моем отце.
- Что ты здесь делаешь, проказница? - возмутился дядя Леон.
На миг мне показалось, что еще немного - и он меня шлепнет, как будто я одних лет с малышкой Женевьевой, но все-таки он одумался.
- Если твой отец узнает, что ты подслушиваешь, он сильно рассердится.
- Папа сильно рассердится, если узнает, что здесь про него говорят. Ты, дядя Леон, и вы, сеньор, - ответила я, глядя на Никола.
Наступила тишина. Мужчины силились припомнить все свои неподобающие выражения, и вид у них был до того встревоженный, что я невольно рассмеялась.
Дядя Леон нахмурился:
- Клод, ты ужасная озорница. - На этот раз в его тоне слышалось меньше строгости. Скорее, так утихомиривают расшалившуюся собачонку.
- Это не новость. А вы, сеньор, что скажете? Вы тоже думаете, что я ужасная озорница? - обратилась я к Никола. Какое счастье - видеть его прекрасное лицо.
Я понятия не имела, какой ответ получу, но, к моей радости, он произнес:
- Разумеется, барышня, вы самая ужасная озорница из всех, кого я знаю.
Его голос опять подействовал на меня возбуждающе, и я почувствовала, что мое лоно увлажнилось.
- Довольно, Клод, - фыркнул дядя Леон, - иди отсюда, пока отец не пришел.
- Никуда я не пойду. Мне хочется взглянуть, как получилась мама. Где этот рисунок?
Я принялась ворошить листы, и перед моим взором замелькали дамы, знамена Ле Виста, львы, единороги.
- Клод, угомонись.
Пропустив замечание дяди Леона мимо ушей, я повернулась к Никола:
- Где она? Покажите мне, сударь.
Не произнеся ни слова, он вытащил рисунок из стопки и пододвинул ко мне.
Я испытала облегчение оттого, что мама явно уступала мне по красоте. И платье на ней было не таким роскошным - куда проще моего. И ветер на рисунке не дул: знамя не колыхалось, лев и единорог сидели смирно, а не стояли на задних лапах. И все фигуры словно застыли, разве что мама вынимала ожерелье, а камеристка держала перед ней раскрытый ларец. Теперь я ничего не имела против того, чтобы мама тоже присутствовала на ковре, - сравнение было в мою пользу.
Но если получится так, как хочет дядя Леон, то наши лица исчезнут с рисунка. Надо срочно что-то предпринять. Но что именно? Хоть я и пригрозила Леону, что донесу отцу, было ясно как божий день, что он и слушать меня не станет. Ужасно обидно, что нас с мамой обозвали бельмом на глазу, однако это была сущая правда. Мама не произвела на свет наследника, ведь мы с сестрами не мальчики. Мы с мамой лишь напоминали папе о том, что наступит день - и его состояние перейдет моим супругу и сыну, людям не нашего рода, с другим гербом. От этих мыслей он еще больше на нас злился. А еще от Беатрис я узнала, что папа не делит с мамой ложа.
Никола предпринял попытку спасти матушку и меня.
- Если сеньор попросит, я изменю лица, - заявил он. - А ваше слово мне не указ.
Дядя Леон собрался ответить, но тут в коридоре послышались шаги.
- Беги! - прошипел Леон, но было уже поздно.
Никола положил ладонь мне на макушку и легонько надавил. Я опустилась на колени. На миг мое лицо поравнялось с его пахом. Я подняла глаза вверх и увидела, что он улыбается. Потом он пихнул меня под стол.
Под столом, казалось, стало еще холоднее, еще неуютнее и темнее, но на сей раз мучения длились недолго. Папины ноги двинулись прямиком к столу и остановились рядом с Леоном. Никола стоял с другого боку. Я принялась рассматривать ноги Никола. Теперь, когда он знал, что я под столом, его ноги казались какими-то другими, хотя я и не могла сказать наверняка, что переменилось. Как будто у них выросли глаза и они таращились на меня.
Папины ноги были такими же, как он сам, - прямыми и безразличными, точно ножки стула.
- Теперь рисунки, - проговорил он.
Кто-то рылся в рисунках, двигал их по столу.
- Вот, монсеньор, - раздался голос Никола. - Удобнее смотреть в таком порядке. Здесь дама, соблазняя единорога, надевает ему на шею ожерелье. А здесь она играет ему на органе. Вот она кормит попугая - единорог подошел поближе, но все еще стоит на задних ногах, отвернувшись в сторону. Еще немного - и он покорен.
Никола чуть запнулся перед словом "кормит". Значит, я для него - "Вкус". Так попробуй меня.
- Здесь дама готовится к свадьбе и плетет венок из гвоздик. Это ее свадьба. Видите, как присмирел единорог. И наконец. - Никола пристукнул по столу, - единорог положил голову ей на колени, и они смотрят друг на друга. На последнем ковре зверь приручен: дама держит его за рог. Видите, на фоне животные в цепях - они стали пленниками любви.
Никола умолк, ожидая, что скажет отец. Но папа точно воды в рот набрал. Он часто так поступает, заставляя людей терять самообладание. Его прием возымел действие: Никола опять заговорил, довольно нервно.
- Как видите, монсеньор, пару единорогу составляет лев, который символизирует знатность, силу и храбрость - в дополнение к чистоте и воинственности единорога. Лев служит примером укрощенной дикости.
- Фон будет заткан узором мильфлёр, монсеньор, - добавил Леон. - Брюссельские ткачи сами придумают детали - это уже их дело. Никола изобразил фон в самых общих чертах.
Опять повисло молчание. Я затаила дыхание - скажет ли папа что-нибудь по поводу меня и мамы?
- Мало гербов, - изрек он наконец.
- На всех шпалерах лев и единорог держат знамена и штандарты с гербами Ле Виста, - ответил Никола.
В его голосе сквозила досада. Я протянула руку из-под стола и дернула его за ногу - нечего говорить с отцом в подобном тоне. Никола переступил с ноги на ногу.
- На этих двух рисунках всего по одному знамени, - заметил папа.
- Льву и единорогу можно пририсовать щиты, монсеньор.
Судя по всему, Никола понял намек: голос его стал спокойнее. Я погладила его по икре.
- Древки штандартов и знамен должны быть остроконечными, а не закругленными, как у тебя.
- Но… остроконечные древки носят только в бою, монсеньор.
Это замечание Никола выговорил так, словно кто-то его душил. Я хихикнула и потянулась к его бедру.
- А я хочу, чтобы концы были острыми, - повторил папа. - На коврах слишком много женщин и цветов. Добавь ради разнообразия боевые знамена и еще что-нибудь военное. Кстати, что произошло с единорогом после пленения?
К счастью, Никола не пришлось отвечать, ибо он потерял дар речи. Мои пальцы легли ему на выступ, твердый, как пенек. Я впервые трогала такое.
- Дама отведет единорога к охотнику и тот его убьет? - продолжал папа. Он любит сам отвечать на свои вопросы. - Надо добавить еще ковер, чтобы закончить историю.
- Насколько я понимаю, в большом зале больше нет места.
- Тогда выкинем кого-нибудь из женщин. Ту, что плетет венок, либо ту, которая кормит птицу.
У меня опустились руки.
- Прекрасная мысль, монсеньор, - сказал дядя Леон.
Я ахнула. Слава богу, Никола что-то забормотал и папа меня не услышал. И тут дядя Леон показал, как он умеет вести дела.
- Мысль замечательная, - повторил он. - Коварное убийство - это вам не боевые знамена, тонко подводящие к сути. Тут можно и перемудрить. Верно?
- Что ты имеешь в виду?
- Положим, идет охота - или, если вам угодно, битва, - об этом свидетельствуют остроконечные древки… Кстати, великолепная находка, монсеньор. Никола дорисует боевые щиты, может, еще что-нибудь. Дайте-ка сообразить. Как насчет шатра - наподобие того, что разбивают для короля во время сражения? Но, опять же, аллегория трудноуловима. Быть может, охотник, убивающий единорога, - лучшее решение?
- Нет. Пусть будет королевский шатер.
Пораженная, я опять присела на корточки. Дядя Леон подцепил папу на крючок, как рыбку, и выудил из него то, что хотел услышать.
- Шатер займет довольно много места, следовательно, его надо поместить на один из больших ковров, - зачастил Леон, не давая папе передумать. - К даме с ожерельем либо к даме с попугаем. Каков ваш выбор, монсеньор?
Никола попытался что-то вставить, но папа его перебил:
- К даме с ожерельем - она более величественная.
Я чуть не вскрикнула. Хорошо, что Никола задвинул ногу под стол и надавил мне на ступню. Я сидела молчком, а он постукивал мне по ноге.
- Решено. Никола, добавишь сюда шатер.
- С удовольствием, монсеньор. Будут ли у монсеньора особые распоряжения относительно орнамента на шатре?
- Герб.
- Само собой, монсеньор. Но я думал скорее о боевом девизе, говорящем, что идет битва за любовь.
- Я ничего не смыслю в любви, - проворчал папа. - У тебя есть какие-нибудь соображения? Ты по этой части вроде большой знаток.
И тут меня осенило, и я наступила Никола на ногу. В следующий миг один из рисунков скользнул под стол.
- Прошу прощения, монсеньор. Я очень неловок.
Никола нагнулся, и я шепнула ему на ухо: "C'est mon seul désir". И укусила его за мочку. Никола выпрямился.
- У тебя на ухе кровь, - сказал папа.
- Pardon, монсеньор. Поцарапался о боковину стола. Зато у меня появилась мысль. Как вам нравится - "À mon seul désir"? Это значит…
- Пусть будет по-твоему, - оборвал его папа. Этот тон был мне хорошо знаком - он означал, что совещание затянулось. - Исправления покажешь Леону. Я жду окончательных рисунков к середине июня. Не позднее. К Вознесению мы уже переберемся в замок д'Арси.
- Слушаюсь, монсеньор.
Папины ноги стали удаляться.
- Леон, пойдешь со мной, надо кое-что обговорить. Проводишь до Консьержери.
Платье Леона заколыхалось, когда он двинулся с места. Затем торговец остановился:
- Может, удобнее поговорить здесь, монсеньор? Никола сейчас уйдет.
- Конечно, только соберу рисунки.
- Нет, я тороплюсь. Пойдем. - С этими словами папа удалился.
Дядя Леон топтался в нерешительности. Ему очень не хотелось оставлять меня наедине с Никола.
- Иди, - прошипела я.
И он поспешил вслед за папой.
Я не выкарабкалась наружу, а так и стояла под столом на четвереньках. И в следующий миг ко мне заполз Никола. Мы уставились друг на друга.
- Добрый день, барышня.
Я улыбнулась. Он был не из той категории мужчин, которых мне прочили в мужья. И это меня радовало.
- Ты меня поцелуешь?
Он повалил меня на спину и прижал к себе - не успела я и глазом моргнуть. Его язык шарил у меня во рту, а пальцы мяли грудь. У меня появилось странное ощущение. Я мечтала о чем-то подобном с той самой минуты, как увидала его впервые, но сейчас, чувствуя тяжесть его тела, выпуклость, упирающуюся мне в живот, влажный язык, щекочущий ухо, к удивлению, испытывала разочарование. То есть какая-то часть меня отдавалась ласкам. Мне хотелось, чтобы он прижался ко мне покрепче и чтобы нас не разделяло множество слоев одежды. Хотелось коснуться его тела, ощупать каждую клеточку - сжать вишенку-ягодицу, промерить ладонями широкую спину. Наши губы сливались, и мне казалось, что я кусаю спелый плод.
Однако меня смущало, что его влажный язык словно чего-то жадно искал у меня во рту, тело давило и мешало дышать, руки забирались в сокровенные места, которых еще не касался ни один мужчина. Неожиданностью были и неуместные мысли, которые постоянно крутились у меня в голове: "Это еще зачем? Какой мокрый у него язык", или "Он проткнет мне бок своей пряжкой", или "Ему хорошо?".
И еще я размышляла об отце: о том, что лежу под столом в его кабинете, и о том, насколько большое значение он придает моей девственности. Способна ли я потерять голову, как Мари Селест? Все эти мысли и отравляли мне удовольствие. "Правильно ли мы делаем?" - шепнула я, когда Никола стал покусывать мою грудь через одежду.
- Да, это безумие. Но когда еще выпадет такой случай?! - Никола принялся возиться с моей юбкой. - Разве они оставят нас наедине - тебя, дочь Жана Ле Виста, и меня, простого художника?
Он задрал мне юбку и нижнее платье, и его пальцы устремились вниз.
- Теперь, красавица, это мое единственное желание.
С этими словами он коснулся моего лона, и меня пронзило такое удовольствие, что я чуть не потеряла голову.
- Клод!
Я посмотрела вбок и увидела перевернутое лицо Беатрис.
Никола выдернул руку у меня из-под юбки, но, что мне понравилось, не откатился в сторону. Он взглянул на Беатрис, потом нежно поцеловал меня и неторопливо встал на колени.
- Теперь-то я непременно выйду за тебя замуж, Никола… Помяни мое слово, - сказала Беатрис.
ЖЕНЕВЬЕВА ДЕ НАНТЕРР
Беатрис заявила, что платье на мне болтается как мешок.
- Либо кушайте больше, мадам, либо придется звать портного.
- Пошли за портным.
Мой ответ явно застал ее врасплох, и она не сводила с меня своих огромных, по-собачьи преданных карих глаз, пока я не отвернулась и не взялась за четки. Подобным образом на меня смотрела мать, когда я возила детей в Нантерр. Только взгляд у нее пытливее, чем у Беатрис. Так как у Клод разболелся живот, я велела Беатрис остаться и сказала, что я тоже страдаю желудочными коликами. Но она не поверила. Впрочем, я и сама не верила Клод. Быть может, существует такое правило: дочери лгут матерям, а те смотрят на ложь сквозь пальцы.
В глубине души я была рада, что Клод не с нами, хотя девочки умоляли ее поехать. Мы с Клод вечно цапаемся, точно две кошки. Она со мною замкнута и глядит исподлобья, будто оценивает, сравнивает себя со мной и думает, что не хочет на меня походить.
Я тоже этого не хочу.
По возвращении из Нантерра я отправилась к отцу Юго. Когда я присела рядом с ним на скамейку, он удивился:
- Vraiment, mon enfant, неужто вы столько нагрешили за три дня, что опять пора исповедоваться?
Слова ласковые, но тон кислый. Откровенно говоря, его безразличие приводит меня в отчаяние. Я и сама от себя в полном отчаянии.
Уставившись на исцарапанную скамейку напротив, я повторила признание, которое уже делала однажды утром:
- Мое единственное желание - поступить в Шельский монастырь. Mon seul désir. Моя бабушка постриглась в монахини перед смертью, и мать, не сомневаюсь, сделает то же самое.
- Вам рано думать о смерти, mon enfant. И вашему супругу тоже. Ваша бабушка стала монахиней, овдовев.
- Вы считаете, что моя вера недостаточно крепка? Вам требуются доказательства?
- В вас говорит не вера, а желание отгородиться от жизни. Вот что меня беспокоит в первую очередь. У меня нет сомнений в вашей вере, но ваш первейший долг - служить Христу…
- Но ведь я ровно к тому и стремлюсь!
- …служить Христу, не заботясь о себе и мирской жизни. Монастырский скит не лучший способ укрыться от жизни, которую вы ненавидите…
- Терпеть ее не могу! - воскликнула я и прикусила язык.
Отец Юго, немного выждав, продолжил:
- Самые лучшие монахини получаются из женщин, счастливых в миру. Они счастливы и в монастырских стенах.