Ночь пережили как обычно. Поутру как обычно сидели, глядя на поворот трассы, из-за которого должен был появиться БТР со сменой. Отдыхающая и бодрствующая смены караула - на крылечке сторожки, заступившая - вдалеке на белых от инея газовых трубах. Солнце покатилось над горой и поднялось. Захлопотали намёрзшиеся за ночь воробьи. Желающие умылись из алюминиевого умывальника. Вот, собственно, и начался следующий день. Время потекло, загустело и застыло вовсе. Не было желанного БТРа. Ни в девять, ни в десять, ни в десять тридцать. Не было. Они рассказали друг другу всё, что могло вызвать хотя бы малейший интерес. Про баб, про службу, про баб своих знакомых на "гражданке", про службу приславшего письмо ко́реша. Анекдоты, наконец. Традиционно матерились в адрес опаздывающих.
Не было БТРа. Все сделались злые по-настоящему и замолчали. Желудки завели свои ворчливые мантры, требуя завтрака. У курильщиков подошли к концу сигареты. На трассе из конца в конец ни одной машины, ни одного навьюченного осла, плетущегося за хозяином.
Единственное развлечение - наблюдать, как рожает старая дворняга Зухра. Ещё с ночи обосновалась в кустах, притащила сюда любимую тряпку. Вела себя необычно, заглядывала в глаза, будто просила поесть, но консервные банки так и остались не вылизанные. Проходящие мимо на пост и с поста смены встречала коротеньким поскуливанием, будто окликала. К утру начала.
- Зухра рожает, - объявил кто-то, входя в сторожку.
- Уже трое, - доложили через два часа.
Утром их было пятеро, попискивающих комочков, а Зухра всё ещё тужилась, канатом натягивая шею, всё ещё кряхтела и вздыхала по-человечьи. Никак не могла разродиться шестым.
Что-то в конце концов легло в складки грязно-голубой тряпки, но так и осталось лежать неподвижно. Шестой родился мёртвым. Зухра вздохнула облегчённо, поднялась, постояла над выводком. Лизнула пару раз слепые мордочки и принялась за дело. Мёртвого она сразу отнесла в сторонку, под соседний куст. Вернулась, взяла другого, живого - и отнесла туда же. Ещё раз вернулась, взяла ещё одного… Они пищали вовсю, Зухра же бегала усталой рысцой туда и обратно, деловито помахивая хвостом.
На подстилке их осталось двое. Тогда Зухра остановилась, подошла к ним вплотную и легла, выставив длинные сосцы. Щенки - шерстяные компа́сы - мигом развернулись в нужную сторону и, уткнувшись ей в живот, замерли.
Ожидающий смены караул наблюдал за происходящим красными воспалёнными глазами.
- Помирать отнесла, - зевая, кивнул Тен на дальний куст, под которым копошились и разрывались от писка "ненужные" щенки - Пойду упаду. Приедут, разбудить не забудьте.
Курильщики докурили по последней сигарете. Пищали щенки. Трасса была пустой.
- Вон, едут, пидоры!
Из-за утёса вырулил БТР.
Все поднялись, потягиваясь и радостно матерясь: "О! …. …. …. наконец-то!"
Но из подъехавшей "коробочки" вынырнул один водитель:
- О так от! - противно кричал он, кривя издевательскую улыбку - Закатайте-ка обратно, пацаны! Куда собрались? Не-ет, покараульте ещё немного, на бис, до вечера, а то и… уж как получится…
- Не п…ди!
- Ну где они там? Пусть вылазят!
- Устроили тут! Хазанов выходной, бля!
- А ну вылазь! Не тронем, солдат ребёнка не обидит!
- Принимайте, - водитель вытащил на броню коробку, знакомую всем до оскомины коробку с сухпаем.
Они поняли, что это не шутка. Такое уже случалось, в принципе - некого прислать, всех отправили "защищать советскую власть" в близлежащем селении - но до сих пор такое случалось не с ними и ничего кроме издевательских улыбок не вызывало. Караул продолжается! Снова по два часа возле осточертевших, журчащих в давящей тишине, никому на хер не нужных труб. Всё переговорено за сутки, всех мутит друг от друга. На грязно-голубой тряпке идиллия. Брошенные же Зухрой щенки пищат всё отчаянней.
- Алё, гараж! Забираем сухпай, не задерживаем транспорт!
- Иди возьми, - сказал Лёха Мите, хотя тот сидел от БТРа дальше всех.
Митя напрягся. "А-а-а, ясно".
Все остальные, собравшиеся перед сторожкой - Лёхины товарищи, милицейские курсанты. (Земляной маячит на посту - приложил руку козырьком, стоит, смотрит. Тен отправился спать.) И Митя бы пошёл к БТРу за коробкой сухпая - из одной только лени пошёл бы, чтобы не связываться, чтобы не говорить никаких слов. До этого ли?! Но нельзя. Нельзя потакать лени. Это там, на "гражданке" - там можно. Можно когда никогда дать себе поблажку, зевнуть, махнуть рукой, отложить до следующего раза. Здесь всё решается единожды. Но зато и решается всё сразу: кто ты, где твоё место, кем - чем - ты пробудешь до второго шанса, до "гражданки".
- Слышишь? Иди возьми.
"Эх, как неохота вот это сейчас…"
- Тебе надо, ты и возьми. Я на диете, галеты без сала не ем.
Лёха медленно повернулся, окатил его ледяным взглядом:
- И д и и в о з ь м и х а в к у.
Взгляд его, поверх плеча размером с телячий окорок, впечатлял. Щенки пищали, расползаясь от своего куста в разные стороны. Безо всякой уверенности в ёкнувшем сердце Митя молча сплюнул.
Лёха нарочито медленно поднялся. Поправил ремень. Сплёл пальцы и хрустнул ими.
Их окружила тишина. Только щенки да приглушённая воробьиная возня в лесопосадке.
Он подошёл к Мите и, не тратя времени даром, сгрёб его за ворот.
"Бей!", - скомандовал себе Митя, но тело - подлый саботажник - осталось неподвижным. Лёха поднял его, развернул и швырнул в сторону БТРа.
- Оп-па, - прокомментировал Петька.
Митя долетел до самого колеса. Затошнило. В глазах плавали солнце и луна.
- А теперь встань и принеси, - сказал Лёха.
И ватное тело подалось к БТРу.
"К чёрту, достало!" Все смотрели на него. Менты со ступенек. Водила с брони "коробочки". Земляной от газораспределителя из-под приложенной козырьком ладони. Зухра, и та подняла морду, навострила свои лопухи. "Достало!"
Но что-то случилось. Будто кто одёрнул. Митя обернулся.
Перед ним стоял крупный агрессивный самец. Всерьёз обозлённый, уверенный в себе. Старший. К тому же, голодный. "Надо". Шагнул к нему, улыбающемуся, издающему какие-то обидные звуки. Шансов никаких. Уж очень большой. Но - надо.
- Ути-ути-ути.
Подошёл совсем близко, но не настолько близко, чтобы он достал его своей страшной лапой. Стал забирать вправо. "Он левша, левша… ложку левой держит… левша, рядом не любят садиться, потому что локти сталкиваются".
- Ути-ути, цыпа-цыпа.
"Если ударю слабо, только разозлю".
Он опередил - выбросил правую. Скула хрустнула, земля сорвалась с места, отлетела в сторону и, вернувшись, всем своим весом упёрлась в ладонь.
Сидел, опираясь на руку, вокруг медленно рассасывалась ночь. Теперь ВСЁ здесь, на этой промёрзшем пятачке перед крыльцом.
- Ой, что такое? Упало? Ай-яй-яй.
В одном из расширяющихся просветов появилась широкая фигура. Он улыбался. "Надо. Вставай". Теперь ВСЁ здесь, на этом промёрзшем пятачке, все восемнадцать лет и восемь месяцев. Любимые страницы, милые памяти дни. Улица Клдиашвили. Улица с газовыми фонарями и летящей конкой. Окно с ветвистым алоэ. Нервный свет керосинки и усталая капитанша. Медвежьи шкуры. Лампасы. Шашки.
- Ой, что это? Встаёт. Смотрите, смотрите, пока оно в лес не убежало.
"Надо".
Тряхнув головой ко всеобщему смеху, снова пошёл на большого самца. Два шага - снова хруст и земля. Во рту тёплая солёная кровь. Машинально он тронул языком разбитую губу, лохматые края раны.
- Какое-то оно неустойчивое.
"Надо".
В голове - обрыв. Изображение улетает вверх и снова появляется снизу. Он рядом, совсем рядом. Сейчас дёрнет левой… Но вместо этого он разводит руками и смеётся.
- Ну и чего геройствовать? Каждый сверчок…
"Сейчас!"
В сторону, бросок за спину - и они лежат на земле, хрипя и бешено суча ногами. Холодная пыль взлетает облаком.
Митя под ним, со спины, зажав его шею в замок. Горло - вот оно, мягкое, как у всех. Вдавливается, кругло ходит под предплечьем. Теснее, из последних сил. Нужно прилипнуть к нему и держать, держать во что бы то ни стало. Он хрипит. Мощно, судорожно изгибается, бьёт всем телом, бьёт головой. Встаёт на мост, хватает Митины руки, тянет, разрывает. Но хрипит, хрипит и дёргается во все стороны. Нужно удержать.
"Держи, держи, сука!"
И Митя держит, скаля вымазанные в кровь зубы.
Он хрипит. Мякнет. Машет своим: помогите.
Кто-то подбегает:
- Э! Э!
Больно бьют ботинком в бедро.
Над ним Петька. Бьёт в рёбра, но неудачно, вскользь. Не ослабляя замка, Митя поворачивается немного на бок. Теперь Петьке приходится забегать с другой стороны.
"Сейчас мои вмешаются. Сейчас помогут".
Петька всё-таки попадает, в плечо. Стоит уже прямо над ним, целится по голове. Не бьёт, целится - боится промазать. "Держи!" Квадратный носок ботинка. Митя втягивает - глубже, глубже под него убирает голову. Но рук не расцепляет. Чуть ослабив, тут же сдавливает снова. Квадратная морда ботинка. Митя вдавился в него так плотно, что задыхается сам. Удушающий запах чужого пота.
Подбегают с другого боку.
"Свои? Наконец-то".
Бьют по ногам. Со всех сторон.
- Да по башке ё…ни разок.
- Ох. л! по Лёхе попаду!
- Вертится, тварь!
Он совсем обмяк, лежит сверху тяжеленным куском мяса.
- Давай хватай.
Они схватили его за руки, за ноги, тянут. Ноги отрываются от земли, Митя повисает в воздухе, но всё ещё сжимает его шею.
- Не отпускает, скотина.
- Он уже синий!
- Эй, задушишь!
- Ну всё, пусти, сказал!
Бросают ноги, он больно падает на плечо, все вместе отрывают, расцепляю замок.
- Совсем е….тый!
Митя стоит, хрипя не меньше, чем скорчившийся на земле, держащийся руками за горло Лёха. Он лежит на боку, большой страшный самец. Ноги у Мити мелко дрожат, ломаются в коленях. Если сейчас кто-нибудь его ударит, он упадёт. Но они не смотрят в его сторону, наклоняются, поднимают Лёху.
"Кажется, всё"
Митя идёт к крыльцу, к валяющемуся на земле автомату. В сторожке кто-то только что зашёл за занавеску, занавеска ходит волнами. С трудом, широко размахнувшись, он закидывает автомат на плечо.
Щенки пищат. Ползут по мёрзлой земле и пищат. Противней только пенопластом по стеклу. Зухра не слышит этого писка. Её уши-лопухи ложатся на скрещенные лапы, Зухра устала. Два счастливчика сосут её самозабвенно, вибрируя от удовольствия. Земляной смотрит из-под руки. Митя отходит за сторожку и ложится здесь прямо среди грязных кульков и консервных банок. Что-то давит в спину, но вытащить нету сил. Земля пахнет помойкой и чужим потом. Он склоняет голову на бок и смотрит на Зухру. Брюхо её мягко покачивается от щенячьего усердия. Вдруг она поднимает голову и встаёт. Сосунки отрываются от сосцов и, шлёпнувшись, тоже начинают пищать. Один из отбракованных щенков подполз слишком близко, так что Зухра подходит к нему, берёт за загривок и относит на место.
- Так, забирайте сухпай, да я поеду. З….ли! Кто-нибудь возьмёт, или на землю на … сбросить?!
Митя вспоминает про Трясогузку и закрывает глаза.
…Слава богу, менты уехали в своём "Пазике". Начальство их расщедрилось, прислало отдельный транспорт - чтобы не пришлось им идти от комендатуры до общаги, где они квартировали, без оружия по ночному городу. БТРы туда не ездили: водилы решили, что это в западло. Обошлось хотя бы без необходимости сидеть рядом в тёмном железном коробе. И так весь день носом к носу - в молчании, отводя глаза и двигаясь друг мимо друга бочком, как крабы.
- Конечная, - объявил Захар - бэтэр дальше не идёт.
И вроде шутил он по армейским стандартам довольно сносно - на безрыбье и рак шутка - но никто никогда не смеялся, не улыбнулся ни разу. Почему-то получалось очень похоже на Рикошета и - странный эффект - воспринималось как старое и уже слышанное.
К дежурному на доклад Митя плёлся последним. Ныли отбитые голени и рёбра. Спешить было абсолютно некуда. Но как ни тяни резину, как ни замедляй шаг, а путь безнадёжно короток: в вестибюль и налево. Над красивой табличкой "Приёмная граждан" кусок гофрированного картона, на котором красным фломастером по трафарету: "Дежурный по городу". Что ж, за дверью, конечно, военный прокурор с гербастой папкой, в которой со всеми нужными подписями и печатями - приговор. Пара кирпичноликих вэвэшников, Кочеулов, скорбный и строгий. И барабанная дробь - спецзаказом с разверзшихся небес.
- А это ещё что такое? - скажет медным голосом прокурор, ткнув пальцем в Митину синюю скулу, и разведёт руками - Что ж, товарищи…
Но в кабинете дежурного его не было ни прокурора, ни вэвэшников. Мирно жужжали уклоняющиеся от осени мухи. Кашляла и свистела рация. Никого кроме самого дежурного. Митя встал так, чтобы не было видно синей скулы. Заступивший дежурным командир третьей роты, усатый и резкий в движениях, выслушал рапорт о прибытии с наряда, не переставая начищать сапоги.
- Свободны, - только и сказал.
И они скрипнули каблуками по паркету, оставляя на нём чёрные отметины поверх множества таких же, уже оставленных чьими-то разворачивавшимися кругом каблуками.
"Что такое?" - недоумевал Митя, с трудом поспевая за Теном и Земляным. В левом боку, куда попал Петька, сидел камень. Не верилось, что всё позади. Но никто не бежал следом, Трясогузка не вываливался из ночной тени. "Что такое?" Висела луна, блестела мостовая. Где-то на соседних улицах порыкивали БТРы, возвещая наступление комендантского часа.
В гостинице по коридорам ходили братки-сослуживцы. Некоторые, уже умытые и готовые "отбиться", расхаживали в подштанниках, сапогах и с автоматами. "Беспризорные" автоматы норовят умыкнуть, спрятать - пусть раззява поищет. Кто-то развалился перед телевизором. К телевизору тянутся. В телевизоре всё так, как было раньше: Хрюша, перестройка, аэробика. Аэробику любят особенно - воскресным утром перед экраном столпотворение: передача "Для тех, кто служит" о девушках в купальниках и полосатых гетрах: "- Вот, вот эта на мою бывшую похожа!"
Кто-то сидел в распахнутых окнах, свесив ноги наружу и неутомимо шлёпая комаров:
- Живучие, суки.
- Новый год на носу, а они как летом.
Вообще-то сидеть в раскрытых окнах запрещалось. Считалось, что это оскорбляет эстетические чувства местных жителей. Стодеревский так и сказал: "эстетические". Ещё совсем недавно запреты начальства действовали без сбоев, как простые механизмы. Но это было в прошлом. Каждый из них успел спасти кого-нибудь от погрома, постоял в оцеплении под хищными зрачками толпы. Каждый хотя бы раз успел побыть сильным. Не было больше придушенных желторотиков из пехотной учебки. Тяжёлые шестерни Вазиани прокрутились и выпустили. Происходящее было непонятно (да и кто бы во всём копался!), они играли в авангардной пьесе на иностранном языке - но, кажется, играли главные роли.
Вид обыденной вечерней жизни перед отбоем быстро успокоил Митю. "Не настучал, что ли?", - удивлялся он, ставя автомат под раковину и выдавливая пасту на зубную щётку. Не особенно верилось в то, что Трясогузка решил его простить. Зубы пришлось чистить, оттягивая свободной рукой разбитую губу.
В холле у телевизора он узнал, в чём причина перемирия.
- Ты уже слышал хохму про Рюмина старшего? - явно от нечего делать обратился к нему Вовка из первой роты - А что с рожей?
- Да так, дверь.
И Вовка рассказал ему про Рюмина старшего. Оказывается, у замполита есть отец. И оказывается, отец его бывший генерал. Узнав, что один из тех, кто руководит наведением порядка в Азербайджане - Лебедь, его давнишний знакомый, бывший однокашник по Училищу - он переоделся в новенькую полевую форму, сложил чемодан и прилетел в Баку. Чтобы быть в гуще. Интересно же! После Баку слетал ещё куда-то, к другому своему корешку. Погостил там. Наконец, решил навестить сына и прилетел в Шеки. Рюмин младший встретил его за городом, на той бахче, куда приземлялись военные вертолёты, на одолженной в горкомовском гараже "Волге". Утром, после столкновения с Митей. Встретил, стало быть, привёз к комендатуре. Оставил отца-генерала в машине, а сам побежал вовнутрь - то ли доложиться Стодеревскому, то ли к дежурному по Митину душу… Сам генерал не захотел выходить - решил сразу же, времени не тратя, произвести рекогносцировку, покататься по городу. Был он лыс "под Котовского". Каждое утро брил голову. Побрил и сегодня, но почему-то ничем не взбрызнул… или решил ещё разок освежиться… Как бы там ни было, в "бардачке" он нашёл белый пластмассовый баллончик с красным колпачком и решил, что это дезодорант… Этикетка-то с баллончиков "Черёмухи" постоянно слетает, не приклеена потому что к самому баллончику, а просто склеена в кольцо. В общем и целом, когда замполит вышел из комендатуры, его отец торчал из окна "Волги" в совершенной отключке, выделяя пену, а "Черёмуха" валялась возле колеса. Сейчас замполит в Баку, повёз отца в больницу, не захотел к местным врачам обращаться - не доверяет.
В номере Митя как обычно засунул автомат в головах под матрас, сапоги отнёс в дальний от двери угол. Лёг, однако, одетым. На всякий случай.
- Ты чего в одежде? - спросил Тен.
- Да так, предчувствия.
Тен и Земляной делали вид, что ничего такого не было. Митя - тоже. "А кто его знает, как у них тут принято, в России". Мысли сбивались в тугой колтун. Земляной размеренно посапывал. Ночь текла… За стенкой кто-то из третьей роты мечтал о том, как всё закончится, и перед отправкой в части их привезут в Вазиани:
- В первую очередь Мелехов. Я буду следить за ним, глаз не отведу. Они ж, суки, ныкаться будут как крысы. Подойду я к нему, скажу ему спокойно так, спокойно: "Встать, товарищ сержант". "- Чего-чего?", - он скажет. Мелехов наглый, думает, судьбу за яйца ухватил. "- Да вот чего", - я ему скажу. Так отхожу его, ни одного рёбрышка целого не оставлю… аж сейчас, как подумаю, руки ноют.
И под это мечтательное бормотание Митя проваливался в сон, увязал в его ватном немом омуте. Разоспаться не успел. Он открыл глаза, лишь только щёлкнула открывающаяся дверь. Открыл - и тут же зажмурил под кинжальным лучом фонарика.
- Этот?
- Он, он, родимый.
Пришедших было двое. Два капитана. Усатый командир третьей роты и Онопко. Усач пнул его в подошву:
- Вставай давай, Вакула, выходи. Бунтарь х. в!
Митя достал оружие из-под матраса и встал перед ними. Фонарик по-прежнему бил в лицо.
- А, так вон это который, - его рассматривали как добытую дичь - Этот сегодня у меня на докладе был, помню. А я на того думал, - и обращаясь к Мите - Обувайся!
Как в кино - между двух автоматчиков с оттопыренными вперёд стволами - он был препровождён в комендатуру. Усач с Онопко ушли вперёд: негоже офицерам сопровождать арестованного солдата (иными словами, в западло). Всё же нервничали оба. Никого ещё здесь на "губу" не сажали. А вдруг что…
- Если побежит, вы его прикладами, да не жалейте, - сказал Усач.
Мол, прикладами - не вздумайте палить, мало ли что там в Уставе, а то с вас дураков станет.