Промежуток между тем моментом, когда уже заметил начальника и тем, когда окаменел в стойке "смирно", был, пожалуй, недопустимо долог. Да и поднимался Митя недостаточно бодро. И на лице забыл представить что-нибудь подходящее случаю. Хоть и не отличался комбат зловредностью, но как-нибудь должен, обязан был отреагировать: солдат, расслабленный с самого утра - чего же к вечеру от него ждать?! Но Хлебников, смерив рядового любопытным взглядом, прошёл молча и даже не сделал замечания по поводу оставшейся на ступеньках каски.
После утренней поверки Митя вновь сидел на ступеньках, дожидаясь, пока взвода́ выстроятся в колонны. В мелькавших взглядах была хищная армейская ирония. (Адская смесь! Плесни на кого-нибудь, и зашипит, разлагаясь на молекулы. Сколько раз сам он смотрел этим взглядом.) Ему представлялось, что он ловит на себе взгляды шакалов, присматривающихся - упадёт ли, станет ли ужином… Вопрос времени, когда объявится желающий попробовать его на зуб, очередной Лёха-качок или кто-то из старых… Митя встретился взглядом с Теном. Тен отвернулся, сказав что-то стоящему рядом - скорей всего его, Мити, не касающееся - но всё то же было в его глазах, та же отрава… Этот укусит первым. И не потому, что хуже всех, а просто: жри своих.
"Да и не хуже он, а лучше многих, толпящихся здесь на перекрёстке. Он-то не врёт как мы. Не ноет и не морщится. Кто из нас посмел признаться, что ему нравится здесь, в Шеки? То-то! А ведь нравится, чего уж там! Напускаем на себя, твердим как вызубренную роль: скорей бы кончилось, скорей бы… - и набитой рукой шмонаем по изнасилованным комнатам, по полкам ничьих шкафов, повсюду, где нам не мешают. Многих ли спасёт ложь? И от чего? Разве что от правды. Тен не такой, ложь ему ни к чему. Он прост и лёгок. Свободен. Он - гражданин Вавилона. Потому что принимает его законы. И знает, как по ним жить. Вавилон будет ему Родиной. Кстати, почему бы здесь не нравилось? Тем более, Тену? Из прожитых восемнадцати - целый год, пока не уехал из Нижних Выселок учиться в районный техникум, жизнь на свиноферме. Рыла и хвосты, хвосты и рыла. Из развлечений - кедровый самогон да две на два посёлка сестрички-самогонщицы, одна жутче другой. Да ещё - ходить в Верхние Выселки бить тамошних. Взять по дрыну, по фонарику - чтобы видеть, кого лупишь - и вперёд".
- Строиться! Чего разбрелись как стадо?!
На разводе им довели, что пост с газораспределителя снят. Второй взвод, оказавшийся не при делах, был выделен в "резерв дежурного по части". Солдаты второго взвода выглядели довольными: погромы, кажется, закончились, а стало быть, "резерв" обещает стать настоящей халявой. Но, всегда имеющий в запасе дежурную ложку дёгтя, Кочеулов приказал идти в расположение, оставить одного с оружием и заняться расчисткой ливнёвки возле гостиницы. Осенние дожди нанесли сучьев в бетонный желоб. Чуть выше перекрёстка, на котором стояла гостиница, получилась настоящая плотина. Откуда-то к ней постоянно прибывала вода. Кто говорил, это таял выпадающий время от времени снег, кто говорил - прорвало трубу. Вода разливалась до самых стен и при заморозках превращалась в каток, на котором буксовали УАЗы. И хоть в других местах подобные плотины местные давно разобрали, возле солдатской гостиницы она оставалась нетронутой. Задачка была не из приятных. Любая работа, конечно, унизительна. Но работать на виду у всех - унижение вдвойне. Все решили, что это месть со стороны взводного. За Лапина. Принялись поносить Лапина.
Работали долго, мужественно матерясь и расшвыривая сучья по всему тротуару. С оружием остался Тен.
Митя косился на стёкла библиотеки. Фатимы видно не было.
Сначала Митя собирался вернуть книгу в библиотеку. Но стыдно было признаваться, что стащил. И он долго откладывал.
С Фатимой произошли заметные перемены: она стала брюнеткой, юбка от колена вытянулась до самой щиколотки. "Столичная штучка", - вспоминал Митя и угрюмо пожимал плечами. Книголюбы больше не налетали на её взгляды как на кинжалы. И шуточки больше не разили наповал. Она была как-то нарочито невзрачна. Скучна как некрасивая отличница. Даже по середине улицы шла будто бы с краю. Столь кардинально не менялся ни один из виденных Митей людей. Бывает, молния бьёт человека в темечко - понятно, и по-испански заговоришь. А её? Какая молния? Митя почему-то находил себя обиженным этими её метаморфозами: если она читала "Кто-то пролетел над гнездом кукушки", она не имеет права становиться такой. Несколько дней он даже шпионил за Фатимой. Неужели, думал он, так можно - просто взять и п е р е д е л а т ь с я? И она ли теперь - она? переделанная?
В конце концов Митя передумал возвращать Псалтирь. Сам он его больше не читал. Устал. Но и таскать просто так не хотел. Он засунул его под тумбу телевизора. А что? Может случиться, кто-нибудь найдёт, прочитает. Кто знает, сколько всё продлится и как далеко зайдёт.
После очистных работ, приветствуемые бойцами из первой роты криками: "Идут мастера чистоты! Вторая гвардии ассенизаторская рота!", - они поднялись в холл.
Был обед, была дрёма в актовом зале, был ужин.
Затянутые после инцидента с Лапиным гайки несколько разболтались. После проведённой по всем правилам вечерней поверки офицеры куда-то терялись, и наступала броунова свобода: из номера в номер, с этажа на этаж, без дела, без цели…
Когда рассы́пались звёзды, Митя поднялся наверх и по мокрому после мытья коридору дошёл до своего номера. Дверь была открыта. Хорошо, что открыта, подумал он - не придётся идти к дневальному за ключом. Он толкнул её и вошёл. В номере никого не было. И это хорошо, подумал он - побыть одному перед сном, какая роскошь!
Стянув сапоги, накинув на них портянки, он толкнул свой матрас поближе к стене и сел. Скоро выдадут новые портянки, вспомнил он, зажилить бы эти, чтобы была смена, чтобы стирать можно было. Бойченко подцепил грибок. Самому бы не заразиться… Мелкие армейские заботы успокаивали его. Нужно же как-то выплывать, решил он.
Внизу двигали мебель. По улице проехал БТР. Таракан сидел на плинтусе и ворочал усами. Митя дунул на него, пытаясь прогнать. Таракан ушёл. Выплыла луна, позолотила пол. Сна не было и в помине. Выспался за день. Чем не жизнь? Любой из твоего при́зыва позавидует… Митя решил ещё посидеть так, подождать, пока затекут мозги, как затекает придавленная рука или нога, и последние мысли юркнут в свои ночные норки, чтобы больше уже не высовываться до утра.
За фанерной стеной напротив слышался обычный разговор. Голос был уже знакомый. Знакомый сам по себе - голос без имени и физиономии. Жил самостоятельно там, за стенкой. Митя ни за что не узнал бы говорившего. Даже если утром будет стоять возле него и, быть может, перебросится с ним парой слов.
Сегодня он разошёлся: предаётся мечтам, играя автоматом.
- Подойду, подниму ствол.
Передёрнутый затвор говорит: зззанг!
- Ну что, падла, что с тобой делать? Пристрелить тебя, собаку, или заставить в ногах ползать? Наверное, пристрелить.
Следует щелчок спускового механизма.
- Ха! Мимо стрельну. Он в штаны-то нагадит.
Ещё раз раскрывается и захлопывается стальная пасть: зззанг!
- А я ему по-новой задачку задаю: куда тебе стрельнуть, в башку или в брюхо? Что, сука, задумался? Правильный ответ: в брюхо. А потом в башку.
Щелчок.
Второй голос раздаётся из дальнего угла:
- Брось х….й страдать. Дощёлкаешься.
- Дура, без патронов же не стреляет.
Мягко клацает вставленный магазин, затвор снова говорит: зззанг!
- А вот так стреляет.
- Ё…й совсем! Убери!
Он, видимо, отворачивает ствол в другую сторону.
- Возьму ему прямо промеж глаз.
- Разряди, балда. Давай.
- Пи…ть команды не было. Хочу кайф поймать, представить, как это по-натуре было бы.
- Дай сюда, говорю!
Очередь прошивает перегородку насквозь.
Митя смотрит на разодранные в местах пробоин обои, на выскочившие из пробоин щепки - и вдруг понимает: в него попали.
Удар пришёлся в живот. Ещё два - по правой руке.
Митя слышит крики за перегородкой, к ним добавляются крики совсем с другой стороны - кричит дневальный. Потом стучат голые пятки и гудят сапоги. Пока они топочут по коридору, внутри будто хищник с цепи срывается и несётся по всему телу, в каждый уголок заскакивает, раздирает и обжигает боль. Топот катится к его номеру. Дверь распахивается, с размаху ударяясь в стену. Плывут белые лица, одно отделяется от общей кучи и разбухает прямо перед его носом. Говорит несколько матерных слов, обдав его запахом чёрного хлеба. Лопается, исчезает. Снова топот, больно трогают живот. Потом, наконец, сон.
Скрип. Скрип и голоса. Он решил, что это снова - едет телега по бездорожью… Сейчас он повернёт голову и увидит мальчика с льняным чубом, сидящего в ней, и рядом шинель с поднятым воротом.
Но попытавшись вглядеться в окружающий сумрак, он разлепляет глаза и видит в открытом люке луну и сухую треснувшую пополам ветку. Ветка качается на ветру и скрипит. Митя смотрит на неё с неожиданным интересом. Ему вдруг представляется это необычайно красивым: сочная луна и мёртвая ветка, скрипящая на ветру.
Он лежит на матрасе в десантном отделении БТРа, укрытый под горло брезентовой плащ-палаткой. Все люки открыты. Голоса Кочеулова и Хлебинкова доносятся снаружи.
- Думаете, ещё нужно подождать, товарищ майор?
- Давай пять минут, потом ещё раз запросим.
- По времени давно должны были.
- По времени - да, а там кто знает. Может, бортов свободных нет.
Кочеулов вздыхает.
- Что за напасть такая, товарищ майор? Всё сразу. Мистика какая-то. То Лапин этот, то вот…
- У Онопко, пожалуй, дела похуже будут. Твой-то ни в чём не виноват.
- Я же второй год в лейтенантах перехаживаю. И в этом году можно не ждать.
- Ничего. Сейчас видишь, что делается. Там сейчас не до ваших звёздочек. А после всё уляжется, утрясётся, всё будет нормально. Ты офицер толковый.
Со стороны кабины обрушивается хриплый оглушающий крик:
- Двести второй! Как слышишь?
Митя вздрагивает, и тут же острая боль перерезает живот.
Со стороны командирского места слышится голос капитана Синицына.
- Говори, сотый! - кричит товарищ военврач - Две сотни второй слушает!
- Езжайте сами! - кричит в ответ рация - У них топлива нет. Как понял, двести второй? Сами езжайте!
Все эти крики ложатся на уши бетонными плитами. Фух, утихло.
Вырулив с поля на дорогу, БТР разгоняется, мягко покачиваясь, убаюкивая и удушая гарью. Кто-то подтягивает его ближе к кабине, под струю свежего воздуха.
- Можно мне ещё один укол?
- Нельзя так часто. Терпи, казак, атаманом будешь.
- Вколи ты ему… ехать ещё хрен знает сколько.
- Да нету у меня, товарищ майор. Одна ампула была. Терпи, казак.
Ветер свистит вдоль бронированного борта. Митя прикрывает глаза и принимается считать.
Один. Два. Шаг. Шаг. Течение мускулистой плоти и металла. Три. Четыре. Волна за волной, сотня за сотней. Прибывают из тьмы, уходят во тьму. Шаг. Шаг. Они - поток, не ведающий преград. Несокрушимая армия на ночном марше. День так короток, и его не хватает для побед. Они повесили щиты за спину, и ухватили по два копья: одной рукой древко своего копья так, чтобы край с остриём достался впереди идущему, в другую руку вложил копьё идущий сзади. Так они сомкнулись в непрерывные цепочки, сплавились в единый организм. Ладно работают руки и ноги. Левой. Правой. Левой. Правой. Даже лунные блики загораются на их шлемах одновременно. Мощь, явленная в синхронном движении воинов, повергла бы в трепет любого, кто осмелился бы взглянуть на них с окрестных холмов. Ещё не завоёванная, но предназначенная им свыше, перед ними лежит тёмная земля, лежит покорной девушкой. Трепещет под звуком их шагов, прячется под полог ночи. Они пройдут от моря до моря, с юга на север и с востока на запад. Они возьмут города без штурмов и осад. Они овладеют державами одной за одной, по порядку. Они вытряхнут мир как походную суму и возьмут то, что им нужно. Они - армия Нового Вавилона. Жрецы испросили для них небывалого дара: каждый из них свободен - совершенно свободен, предельно свободен - свободен так, как не был до сих пор ни один воин, шагавший по дорогам и бездорожьям - свободен навсегда, в любой стране свободен от любого закона, ограничивающего свободу воина Нового Вавилона. Они раньше и не знали, какая это сила - свобода. Шаг. Шаг. Несокрушимая армия идёт ночным маршем. Там, где они прошли, клубится пепел и пыль, и жирные падальщики грузно расхаживают по развалинам. Вдоль колонн на распалённых жеребцах скачут военачальники. Факелы в их руках, пролетая мимо, роняют красные искры и издают рваный звук, волнующий кровь: так будет разорван мир… Шаг. Шаг.
- Куда дальше?
- Здесь подожди.
- Ждать нам нельзя. В операционную надо. Ты видишь, что у нас тут?
- Вижу. В Округ уже звонили?
- Не твоё дело.
- А ты не огрызайся. Щас сам позвоню, там и поогрызаешься.
- Звони. Только сначала врача дежурного позови.
- Врача нет.
- Как это нет?
- Вот так. На выезде. В штаб поехал. У начштаба зуб разболелся. Рвать поехал.
- Ни … себе! Да это я сейчас позвоню! Кочеулов!!
- А? Куда позвонишь? Говорю тебе русским языком: он в штабе, поехал рвать зуб начштабу.
- …! Давай кого-нибудь другого. Кочеулов!!
- Оооо! Вот это не советую. Два сверхсрочника и три недоучки. Недавно чуть кишки вместо аппендикса не вырезали. Они наоперируют. Хозяин - барин, могу позвать, если хочешь.
- …! Давай медсестёр, я сам прооперирую!
- Это можно. А ты, значит, врач?
- …! Не тяни резину! Давай бегом!
- Раскомандовался…
- Давай, давай. С анестезией как?
- Новокаин, кажется, был. Гляну.
…Металл о металл: стук положенного на столик инструмента. Какой-то очень шахматный звук - будто фигура становится точно в назначенную клетку. Этими железками они играют затянувшуюся партию с другой, засевшей в его животе, железкой. А он лежит и ждёт исхода.
Полоски лиц, обрезанных снизу марлевыми повязками, а сверху скрытых под круглые шапочки. Лица в тряпичных амбразурах. Хочется поговорить с ними - так, чтобы можно было смотреть друг другу в глаза долго, как в тёмное зеркало. Выуживать слова с глубины, добывать взращённое в солнечных недрах души-молчуньи. Все ненастоящие, мертворождённые слова рассыпаются в прах, забываются наглухо как поверхностно освоенный иностранный. Остаются только эти, заимствованные из эдемских наречий… Хочется поговорить. С кем-нибудь, да хоть бы с ними, сосредоточенно глядящими ему в живот. Он говорил так когда-то. Правда, очень-очень давно - с Кариной Богратовной в кабинете литературы, где со стены смотрит чёрно-белый Пушкин, а в углу у доски трескается жёлтая и пунцовая гуашь на рисунках младшеклассников: Унылая пора, очей очарованье.
Митя попробовал с ними заговорить, но они сказали: "Помолчи, не отвлекай". Они копошатся в его утробе и матерятся на пулю, которую никак не могут оттуда достать. Что-то пошло не так: предполагалось, что пуля где-то рядышком, в мягких тканях, а она, дура, влезла глубже. Капитан Синицын и кто-то незнакомый поначалу шипели друг на друга и говорили: Пошёл вон отсюда! - Сам пошёл вон! Потом утихли. Интерьер операционной шокирует, леденит - предельно неживой, холодный. Наверное, чтобы подготовить к худшему. Интересно, а там где-нибудь есть такие интерьеры? чтобы подготовить? и тоже - марлевые повязки, белый кафель до потолка, похожие на кобр светильники, выплёвывающие ослепительные свои жала… перелетел туда, и не заметил.
Где-то в коридоре шмыгает по полу тряпка и позвякивает ручкой переставляемое с места на место ведро. Влево, вправо, влево, вправо - ведро. Влево, вправо, влево, вправо - ведро. Влево, вправо, влево, вправо - журчание отжатой воды, смачный шлепок о пол, и дальше: влево, вправо, влево, вправо - ведро… Во дворе грустно лает собака. Митя отворачивается к шкафу со стеклянной дверью и рассматривает блестящие медицинские штуки.
Домой
Каптёра Литбарского Митя переименовал в Ключника. Укутывал его пухлую сутулую фигуру в плащ, переобувал из сапог в сандалии, подрисовывал бороду и массивные перстни на волосатых пальцах, - получалось забавно. Митя представлял, как он, позвякивая ключами, подходит к обитой цельным листом железа двери: вокруг руины, нагромождения обломков, но часть здания с Хранилищем уцелела, и за прочной этой дверью на многоярусных стеллажах, как и прежде, теснятся тюки со всевозможным добром: холстина и байка на портянки, ситец на подшиву, гуталин, щётки, нитки, гвозди, подковки, каблуки, новенькая форма, стопка кавалерийских галифе для нелюбимых, за матрасами у стены ряды тушёнки. И все как прежде хотят дружить с Литбарским, и никакой хаос не властен над этими тюками.
Но всё же был он несколько непривычен, необычен. Вроде бы только вчера, встречая их в выдраенной казарме, он выглядел вполне узнаваемо: небрежное рукопожатие, кривая ухмылка на всякий случай, непрерывная буффонада, сдобренная высокомерием - эдакий шут с дворянским титулом. Но нет, он стал другим. Трудно сказать, каким именно - как бывает трудно схватить взглядом узор ряби на воде. Он струился мимо, он менялся на глазах. Стоишь с ним рядом, смеёшься его байкам - вот же он, Литбарский, достопримечательность второй роты. Но в другой раз шутливо зацепишь его, готовый смеяться над очередной непечатной тирадой, а он лишь посмотрит молча, постоит, и шаркает себе дальше. После библиотекарши Фатимы он был уже вторым, кого Митя застал за этим удивительным процессом. Присмотревшись, Митя заметил ещё многих и многих… Люди выползали из себя как змея из кожи, сменяли цвета легко, как хамелеоны, покидали самих себя будто ненужные больше коконы. Не уследил, упустил из виду - и исчез человек, затерялся среди таких же преобразованных.
Стало неуютно во втором взводе. Дистанция между Митей и остальными бойцами увеличивалась с каждым днём. После того, как выяснилось, что он будет комиссован, Митя оказался в каком-то замкнутом, отделённом от всех пространстве. Не сегодня-завтра оформят заключение, писарь отпечатает приказ, и начштаба хлопнет печатью в правом углу… прощай, Митяй, быстро же ты отмаялся. У них же все прелести впереди: отправка в части, дембеля, война за место под солнцем цвета хаки. Там, в Бакинском госпитале, куда Земляной, Бойченко и Тен приходили его навещать, всё смотрелось иначе: заработал от придурка пулю в живот, лишился фаланги на пальце, да ещё когда - за два дня доотъезда! Бывало, целыми днями, пока взвод хорошо поставленным строевым шагом разметал лужи на плацу, он сидел в казарме. Это не сближало.
Но его положение позволяло как бы невидимкой, казарменным домовым подглядывать за происходящим вокруг. Вокруг происходило много интересного.
Паата Бурчуладзе сбежал, дезертировал. Говорят, где-то в Осетии убили его двоюродного брата, поехал мстить.
Лапин где-то в стройбате.
Воин, подстреливший Митю, там же. Митя его так и не видел. Ему пытались описать, объяснить, кто такой, но он такого не помнил. До суда, слава богу, не дошло. Замяли. Онопко, взводный этого свободного стрелка, получил взыскание.