Работа помогала ей забыться. Вообще Марина заметила, что вся работа, происходившая вокруг неё, нужна была тем, кто её делал, главным образом для того, чтобы чем-то себя занять. Платили на факультете от случая к случаю, но народ приходил каждое утро. Каждое утро начинались занятия, в лабораториях что-то взвешивалось, измерялось, растворялось и растиралось в порошки. И всё катилось само собой. И все чего-то ждали. И были полны планов. Клинических наполеоновских планов. На фоне Кристофа, никогда не рассказывавшего с горящими глазами, что он придумал сделать, чтобы разбогатеть, всегда делавшим все свои дела ловко и в срок, коллеги по кафедре выглядели особенно нелепо. Живые картинки, иллюстрирующие закон инерции, нагнетали на неё чёрную апатию. От этих людей, говорящих какие-то бессмысленные ненужные фразы, занятых безнадёжно ненужными другим людям делами, пахло склепом. Она боялась этих провисших свитеров и стоптанных каблуков. Было страшно катиться только потому, что тебя когда-то толкнули. Среди ночи, едва задремав, она вскакивала, будто на голову ей падал камень. Не было просвета.
Марина посмотрела на коробки с образцами, на ободранные шкафы, на кость археоптерикса. Закрыла и открыла глаза. Остались на своих местах коробки, шкафы, кость археоптерикса. Он уедет через месяц, она останется среди всего этого. Откроет и закроет глаза - её жизнь пройдёт. А здесь всё опять останется как прежде: коробки с образцами, ободранные шкафы, кость археоптерикса. С костью уже ничего не случится. Всё самое приятное и страшное с ней произошло миллионы лет назад.
В самом начале было иначе. В самом начале она чувствовала себя фаворитом, выходящим на дорожку в окружении аутсайдеров. И очень переживала по этому поводу. Но когда дали старт, она вдруг увидела, что на финише уже кто-то маячит, кто-то ходит вдоль трибун, задрав руки в победном жесте, какие-то люди уверенно всходят на пьедесталы. И когда она, лёгкая и упругая, пересекала финиш, на трибунах ветер катал брошенные газеты и равнодушный дворник мёл дорожки.
- Позвольте вам заметить, Мария Сергеевна, что вы поступили нецивилайзовно, - сказал он, закрывая справочник. - Нет… Нецивилизованно, так?
- Чего же вы хотите, Кристофер Майклович, если это слово по-русски даже произнести проблематично. Даже Вам, Кристофер Майклович.
- Приглашение пойти в ресторан воспринимается как ньепрыличност! Вьед тут даже от мужа нет, что скривац.
- Сорок восьмое по счёту предложение, когда на предыдущие сорок семь был дан отрицательный ответ, воспринимается как неприличность, Кристофер Майклович, даже если это предложение присесть на диван.
Но веселья никакого не было. Была ярость.
Она таки закончила школу с этой проклятой золотой медалью, которая так нужна была всем. Она отучилась на геофаке на повышенную стипендию. В роддоме, в окружении кряхтящих и вздыхающих рожениц, Марина отворачивалась к стене и погружалась в мечты. Она не хотела сбиваться с настроя, слушая нытьё и жалобы. Мечты выстраивались в триумфальные арки. Очки в золотой оправе и строгий деловой костюм. "Мария Сергеевна, водителя отпускать?". Молодая мама под руку с взрослым красивым сыном. Всё вокруг предвещало победу. Ростки победы крошили асфальт и сверкали на солнце… Из всех слов, которыми пыталась объясниться с нею новая жизнь, Марина выбрала старенькое, простое и внятное, но заигравшее по-новому, как отмытое от грязи кольцо: "успех". Успешный учёный. Успешный политик. Успешный бизнесмен. Успешная компания. Успешный мужчина. Успешная семья. Реже, но с бо?льшим шиком: успешная женщина. Было, конечно, неясно, как должен выглядеть её успех. Но она была готова к Великой Битве.
- Мария Сергеевна, обещаю вам больше никогда не приглашать вас в ресторан, - говорил он через час тяжкого молчания. - Позвольте в знак примирения сходить за тортом?
- Прямо-таки патологическое влечение меня накормить, Кристофер Майклович.
Мог ли он догадаться, этот молодой норвежский профессор, что согласись она на ресторан, ей просто не в чем было бы пойти? Кристоф, конечно, лукавил, когда говорил, что тут нечего скрывать от мужа. В нём было много лукавства. В этом обезжиренном теле жил характер аббата Тука. А она представляла северных европейцев простоватыми. Почему-то простоватыми и молчаливыми.
Кристоф ходил за тортами в магазин напротив. Чайник вскипал всё в той же тугой тишине. Она вытягивала ящик стола, и в нём совершенно по-кухонному звякали вилки и ложки, перекатывались стаканы.
- Знаешь, я ведь болше не поеду суда, в Россию и…
- Почему?
- Опасно. Опасныя страна. Вот встретил тебья и… тепьерь кто меня спасёт? Ну, не перебывай. Да. Вся жизнь буду помнить этот яшщик.
- Вот как? Ящик с посудой?
- Это совьершенно характерныя черта… нет, деталь. Понимаешь… надо сказать… вот колбы, да? эти майкроскопи, сделанные в тридцат втором году, да? всё это вот вокруг: справочники, породы, так? кость аркеоптерикса, так?… И потом открываешь ящик, и он звенит как на кухне! Это так должно здэсь быть, хотя это эбсолутно невозможно. У меня на кухне не стоит майкроскоп, нет. В России так должно быть. Неожиданно. Вот, да… неожиданно.
…На следующий день после того, в который она стала блондинкой, с неизменным мешком картошки и новыми советами приезжала мама. Всегда приезжает без предупреждений: проверяет. Вошла в сопровождении таксиста, который за отдельную плату поднял картошку на этаж: Митю она принципиально не утруждает: "А зачем? Что мне, денюшки жалко? Мы с отцом и не тратим почти, всё своё, с огорода". Мать посмотрела прохладными глазами на её короткие белые волосы.
- Зачем? Блондинок как собак нерезаных.
Они затащили картошку в комнату, мама прижалась потной щекой к её щеке, сказала: "Здравствуй, дочка", - и принялась рассказывать, как у них обворовали дальний участок, всю картошку унесли, а помидоры не столько унесли, сколько потоптали. Митя с Ваней были на стадионе. Мама торопилась - между автобусами у неё полтора часа, а за полтора часа нужно и новостями поделиться, и расспросить. Рассказывая, она ходила по комнате, заглядывала на полки, читала корешки книг. Мазнула пальцем по самой верхней полке и показала ей приставшую к пальцам пыль. Выслушав про то, как они живут, как тяжело ей поладить со свекровью, махнула рукой:
- Ерунда. Твоя, по крайней мере, истерик не закатывает. Аглая Степановна, царство ей небесное, еженедельно на пол брыкалась, кричала, что я её отравила. Сожрёт две тарелки борща, бутербродами закусит, и на пол.
На каждый её рассказ о том, как она осваивает науку выживания, мать лишь одобрительно качала головой: молодец, молодец, а вот тут я бы немного не так сделала. И Марина почувствовала такую удесятерённую ярость, что чуть не швырнула об стену стоявшую на столе вазу - видимо, сказался недавний терапевтический опыт с колбами. Марина поняла, что она решительно, что она категорически не согласна с таким взглядом на жизнь, согласно которому чем труднее преодолеваемые препятствия, тем полноценнее и праведнее жизнь, тем больше поводов для того, чтобы говорить себе по вечерам: "молодец, молодец".
Мама выказала желание сходить к внуку и зятю на стадион, посмотреть, как они там гоняют мяч, и Марина вдруг придумала, что - ах! - она что-то забыла на факультете - сепаратор выключить - нужно сбегать, а то взорвётся.
- Так что ты, и в субботу работаешь?
- Не всегда. Правительственный заказ.
Кристоф там, она знала, сегодня он набивает в свой компьютер данные с контрольных точек. Данные задержали на две недели, должны были привести вчера, пока она стояла на вещевом рынке. Их нужно обработать к утру понедельника, и Кристоф будет сидеть допоздна. Мама пожала плечом: беги, раз надо. "Наверняка обиделась", - подумала Марина. Со стадиона ей нужно будет отправляться прямиком на автовокзал, а она любит, чтобы с ней прощались чинно, по порядку: дочка, зять, внук.
Ветерок приятно холодил голый затылок, и она почувствовала себя так, как чувствовала на втором курсе, когда постриглась так же коротко: лёгкой и готовой к счастью. Солнце было медовым. Кристоф повернулся к ней от монитора, и выражение каменной сосредоточенности быстро растворилось в улыбке:
- Ньеожиданно! - кивнул он на её причёску. - Ньеожиданно хорошо, по-русски.
И показал на листки, лежащие на столе:
- Но это эбсолутно не настоящи данные! Это так не может быть, такие отклонения. Они записалы от…
- От балды, - подсказала она ему и улыбнулась в ответ.
"Он всё понял", - догадалась Марина. Она так и стояла в открытой двери. Ей нужно было несколько секунд, и Кристоф терпеливо молчал, не отводя глаз. Она была благодарна ему за это терпеливое молчание, за его тактичность. Кристофер Медведев. Красивый и талантливый мужчина. Её мужчина. Или это всё было неделимо: красота и талант - и называлось каким-то одним, пока что незнакомым ей, словом? Да, именно, и он может так обворожительно класть ногу на ногу, и так улыбаться, потому что он молодой красивый профессор, свободный и самодостаточный человек. Он больше не был для неё иностранцем. Она больше не считала себя обязанной пригибать и гасить свою красоту, от которой, она знала, мужики вокруг неё нагреваются до критической точки. Они смотрели друг на друга и молчали.
После долгих блужданий она добралась до своих. Здесь её место.
Необходимые ей несколько секунд прошли. Протянув руку вперёд, Марина махнула ему: пока - и ушла. Около часа она гуляла вокруг студгородка, собираясь с духом перед тем, как вернуться в общежитие.
День рожденья
На углу Крепостного рыскал беспризорный бультерьер, тыкал голову-болид в двери магазинов, обнюхивал фонарные столбы. Суетливые повадки его были совершенно дворняжечьи, грязная шкура в обтяжку смотрелась как одёжка, севшая после стирки. Как ему живётся на улице? Лучше, чем с хозяином? Впрочем, бультерьеру везде, должно быть, живётся неплохо.
Митя тихонько прошёл мимо собаки и свернул на Садовую к "Интуристу".
Олег элегантно опоздал. Ровно на пять минут. Сбежал по служебной лестнице, на ходу договорив по телефону. Сунул телефон в карман и резко выплеснул кисть для рукопожатия:
- Привет! Извини, задержался. Замотали меня совсем, - он возмущённо передёрнул плечами. - Без меня ни шагу. Как дети малые!
Мите всегда были симпатичны люди, извиняющиеся в случае опоздания. Особенно тогда, когда можно обойтись и без извинений. Положил на журнальный столик папку, показал: вот, всё здесь.
- Давай посмотрим, что ты принёс, - Олег сел в кресло.
Просматривая бумаги, он перекладывал их из одной стопки в другую. Нервно оборачивался на шаги со стороны служебной лестницы, поглядывал сквозь витринное стекло на улицу. "Ждёт кого-то", - подумал Митя.
- Ксерокопии паспорта, военного билета, заявление… есть заявление? Вижу… Пенсионное, квитанции оплаты госпошлины… Вроде всё.
- Паспорт сам не нужно?
- Ну ты даёшь! Разве можно паспорт отдавать!
Отодвинув от себя паспорт, Олег сложил бумаги обратно в папку. Папку Митя купил дорогую. С гербом.
- Слушай, старик - сказал Олег извиняющимся тоном. - Не успеваем посидеть с тобой, поболтать. Бежать мне надо в Администрацию. Налоговые дела душат, во, - он хлопнул ладонью под горло.
Олег торопился. Худые его пальцы бегали по красному пластику папки, будто собирались убежать в Администрацию самостоятельно.
- Конечно, конечно. Минуту только, - Митя хотел разобраться с главным. - Денег-то сколько?
- Денег? - Олег вскинул брови. - Да погоди с деньгами. Там видно будет. Паспорт новый тебе нужен?
- Ещё как!
- Разберёмся. Пойдём? Боюсь, опоздаю. Машина моя в ремонте. Чёртовы "мэрсы"! Ломаются не хуже "Запорожцев".
Перед Областной Администрацией они распрощались.
- Жду твоего звонка.
- Давай. Завтра я встречаюсь с генералом Фомичёвым. С зам-минитра по общественному порядку. По твоему делу.
- Ого!
- Зачем мелочиться? К тому же, такие вопросы лучше решать наверху. Какая-нибудь пешка из ПВС может и залипушный паспорт подсунуть, верно?
- Верно.
- Так что, чем выше, тем лучше.
- Тебе виднее.
- Ну, пока. Кстати, поздравляю с днём рожденья.
Митя удивился, решив сначала, что Олег со студенческих времён помнит его день рожденья, но потом понял: он же только что рассматривал его паспорт. Возвращаясь к себе, он прислушивался к тому, что происходило внутри. Внутри было как-то ломко и опасно, будто на тонком льду.
Он вспомнил, как в девяносто втором ходил в милицию, в паспортный стол за тем самым "вкладышем о гражданстве". Было очень похоже на посещение Ворошиловской ПВС две недели назад. В кабинете его встретил такой же генератор ненависти. Такая же высоковольтная тётка. Только лет ей было побольше, а макияжа на ней - поменьше. Она смотрела в стол и говорила спокойным голосом, от которого поднимались волоски на руках. "- У тебя временная прописка. Вкладыша не положено. Иди. Следующего пригласи". Было понятно, что человек, пришедший оформлять гражданство, не может просто так, без единого вопроса, развернуться через левое плечо и выйти. Но она сказала именно так: "Не положено. Иди. Следующего пригласи". Она как раз и ждала этих его вопросиков, испуга, жалкой суеты человечка, у которого не в порядке документы. Но почувствовав это, он поступил так, как она не ожидала: в самом деле развернулся через левое плечо и молча вышел…
Днём он съездил к матери. Отговориться было невозможно: у него был выходной. Она подарила ему белый шарф. Ей всегда нравились белые шарфы. Они выпили полбутылки поддельного "Мукузани". Было обязательное сациви и был ореховый пирог с шоколадной глазурью, который он однажды в детстве назвал "грязным" - так и повелось: "грязный пирог".
Мама пыталась оживить застолье. Улыбалась часто, напряжённо - и как-то отчаянно-радостно. Говорила о его детстве, вспоминала, как он прятался от неё в шкафу и испугался там бабушкиной шубы. И только усиливала своими рассказами его недоумение: ну кому, для чего это теперь нужно? всё это? Она пробегала пальцами пробор, уложенный по случаю при помощи лака, приглаживала непослушно переваливающуюся на другую сторону прядь.
- Ну что такой бука? Расскажи маме что-нибудь.
У неё есть набор обязательных воспоминаний.
- А помнишь, как дедушке на работе индюшку живую подарили? Как она нам все обои в прихожей обкакала!
Они просидели час.
На прощанье он чмокнул её в щёку. Она потянула его голову к себе, но он выпрямился, высвобождаясь.
- А маленьким был такой лизун, с колен не слазил, - сказала она то, что говорила всегда, когда он чмокал её в щёку и поспешно выпрямлялся.
Митя пристраивал на шее белый шарф, стараясь запихнуть поглубже под пальто, чтобы не так заметно, а она поправляла по-своему, вытаскивала его из-под воротника.
Вечером он побрился, надел костюм и расположился в кресле. На столике между креслом и диваном стояла непочатая бутылка всё того же "Мукузани". Должен был позвонить Ваня. Марина не говорит с ним по телефону. Всё ограничивается стандартной формулой "мама передаёт тебе свои поздравления". Выпьет он только тогда, когда поговорит с сыном.
Когда мы с тобой встретимся, нам, наверное, поначалу будет трудно говорить. Мы пойдём с тобой в парк. Мы пойдём с тобой по аллеям, как ходили когда-то, когда ты по привычке брал меня за руку. И всё вернётся.
Интересно, в Осло есть приличные парки? Или только набережные с крикливыми жирными чайками? Когда они с Ванечкой остались одни и переехали из общаги во флигель к бабушке Свете, у них появился свой парк - по дороге в Ванину школу. Получалось длиннее, чем напрямик через дворы, но Митя старался водить его в школу этим путём. Они выходили из дому заблаговременно. Уходили подальше от проезжей части и медленно шли по аллее. Бывало, особенно осенью, даже опаздывали на урок. Он старался привить Ване свою щемящую любовь к осени. Ваня сходил с дорожки, забирался в гущу опавших листьев. "- Шуршанём, пап?". Митя становился рядом и они шли, раскидывая ногами шумную листву. Хорошо, что Ваня ходит в школу через этот парк. Хорошо каждое утро встречать на своём пути большие деревья. Он тоже ходил в школу мимо больших деревьев, мимо чинар, у которых летом сквозь зелень не разглядеть верхушек. После ливня с них ещё долго срывались одинокие крупные капли и стекал дурманящий лиственный запах. А осенью под чинарами выстилался густой рыжий ковёр. Проходя мимо, можно было срывать со стволов тёмные коричневые корочки, похожие на те, что срываешь с болячки на колене или локте, не дождавшись, пока отвалится сама. Теперь рядом с ним шёл его сын. Деревья другие. Но иногда случается тот самый дурманящий запах.
- Пап, а мальчишки вчера в туалете нехорошие слова говорили.
- А ты?
- Я нет. Я им сказал, как ты говорил. Что такие слова нельзя говорить, а то изо рта будет вонять, и все скажут: не рот, а урна.
- Молодец, правильно.
- Один мальчик меня обозвал и в живот ударил. Я убежал.
Митя хмурился и молча гладил сына по голове.
- Пап, а долго в школе учиться?
- Я же говорил, одиннадцать лет.
- Это долго?
Листва шумела под ногами, иногда наверху в ветках торопливо шаркал оборвавшийся лист и прыгал в золотистую пустоту аллеи.
Весь тот год Марина звонила по нескольку раз в месяц, истратив, наверное, кучу норвежских крон. Просила отпустить Ваню к ней на каникулы. Сначала Ваня не хотел встречаться с матерью, не хотел лететь с ней "в заграницу". Светлана Ивановна грозилась трупом лечь на пороге. Но Марина очень просила, обещала устроить сыну "первоклассный праздник" по случаю окончания первого класса. Митя взял с неё слово, что она вернёт Ваню. И на всякий случай взял слово с Вани, что он вернётся.
- Конечно вернусь, пап, - посмотрел он непонимающе.
Ваня сначала звонил часто, взахлёб делился впечатлениями, потом стал звонить реже, и Мите приходилось самому его расспрашивать - а в конце лета Ваня позвонил и, глотая слёзы, сказал, что не вернётся к нему.
…Митя проснулся закоченевший. В открытое окно дышал мороз. Нужно было проделать несколько простых действий. Он встал, закрыл окно, выключил свет, убрал с дивана телефон, разделся и лёг, укрывшись с головой. Впервые за столько лет Ваня не поздравил его с днём рождения.
Наутро Митя выглядел обесцвеченным и помятым, вполне как человек с крупного бодуна. На работе его встретили одобрительными замечаниями: "Видать, вчера хорошо отметили". Митя покивал многозначительно, Толик посоветовал ему попить водички.
- Но лучше всего, конечно, рассола. Пива ведь нельзя.
На это, пожалуй следовало бы ответить: "Где я тебе, на …, рассола достану?", - но ему было непреодолимо лень играть в охранника.
- Мы с братом на прошлой неделе набодяжились знатно, - сказал Вова-сапёр. - Братец весь двор облевал. Даже собачке бедной досталось.
- А ты? - заинтересовался Толик.
- А что я? Я вообще никогда не блюю.
- Ни разу в жизни? В натуре? Ни разу в жизни не блевал?
- Нет.
- В натуре ни разу?!
- Нет, ну конечно, если отравиться, бывало, а так, чтобы от водки - нет, никогда. Я же как? Всех впускать, никого не выпускать.