Отдав Мите торт и цветы, Толик ухватился за торчащую кнопку звонка и со всей силы дёрнул её в одну, потом в другую сторону. Кнопка хрустнула и осталась у него в руках. Он забросил её на верхнюю площадку и позвонил к соседям.
- Реквизит, - скомандовал он.
Митя отдал ему гвоздики и торт. Толик отошёл на такое расстояние, чтобы в глазок были видны и перевязанная шпагатом с бантиком коробка и празднично задранный вверх букет.
- Вам кого? - спросили через некоторое время.
- Доброе утро, - сказал Толик с каким-то голубиным воркованием в голосе. - Извините, если разбудили. Мы вообще-то к вашим соседям пришли. Хотели вот поздравить товарища, сюрприз ему сделать. У них же праздник. А тут у них какие-то гады звонок сломали.
Митя с удивлением выслушал его гладкую, без обычных "кэ че - кэ цэ", речь. Ключ прокрутился в двери, выглянула соседка, женщина лет пятидесяти. Не переступая порога и цепко держа запахнутые на груди полы халата, она посмотрела на оторванный звонок, сказала:
- Надо же, вот гады. А Оля вот только что с кем-то долго так разговаривала. Может, они?
- Да Вы что? - Толик озабоченно оглядел лестничную клетку. - Много всяких психов на свете. А давайте Вы к ним постучитесь, а мы тут в сторонке встанем. Он нас никак не ждёт. Давайте сюрприз сделаем.
- Конечно, конечно, - соседка открыла дверь тамбура пошире и впустила их вовнутрь. В тамбуре было темно. Они прошли и встали бочком в уголке. - В наше время дружеские отношения такая редкость.
Не отпуская полы халата, она постучала в дверь Лагодиных свободной рукой:
- Оленька, это я!
Послышались шаги и короткое металлическое чавканье ключа в замочной скважине.
- А какой у них праздник? - спросила она шёпотом.
Но дверь уже приоткрылась.
Толик поставил ногу так, чтобы помешать захлопнуть её. Торт и гвоздики он сунул соседке, оторопевшей от неожиданности и машинально схватившей всё, что прилетело к ней в руки. Халат распахнулся, и, целомудренно прикрывшись коробкой с тортом, она попятилась в свою квартиру.
- С Новым годом, с новым счастьем, - сказал Толик голосом телеведущего, и входя в квартиру Лагодиных, немедленно перешёл на свой обычный корявый язык. - Оля, нам, кэ че, проблемы не нужны. И ты себе тоже проблем не создавай. Нам пока что поговорить надо.
С её лица смотрели не настоящие, будто из чьей-то фотографии вырезанные глаза. Оля стояла как-то очень угловато и неудобно, порываясь то к входной двери, то к телефону, висящему на стене. Она принялась кричать, но крик оборвался, так и не успев развернуться: Толик ударил её в живот. Она ёкнула и осела Мите на руки.
- Закрой дверь, - сказал Толик, и Митя закрыл, толкнув коленом.
Толик стремительно прошёл по прихожей мимо зеркала и свернул в сторону кухни. Пока Митя тащил корчащуюся, шумно сопящую от боли Ольгу, Толик пошёл по квартире. Комната, в которую Митя втащил Олю, выглядела безысходно. Из мебели в ней оказались диван, стол и три стула. Зато её наполняли пустые трёхлитровые банки, монитор без системного блока, горшки с геранью, стоящие прямо на полу, пачки из-под чипсов, стопки газет и клочья свалявшейся пыли, покатившиеся прочь от Митиных ног.
- Откуда ты взялся, урод? - выдавила из себя Ольга. - Из-за тебя он сорвался. Разнервировал ты его.
Митя усадил её на диван, и тут же из соседней комнаты его позвал Толик.
Он вошёл в соседнюю комнату. Низко развалившись на раскладушке, спиной к стене, сидел Олег. Его белые руки лежали на простыне как связанные в пучок верёвки. Лицо у Олега отсутствовало - это зрелище прожгло Митю животным испугом, но он заставил себя всмотреться. Он видел кожу, облегающую череп, с тенями и бликами в положенных местах, видел сухие с белёсым налётом губы, прикрытые веки с остренькими волосками ресниц, даже микроскопические волоски на кончике носа. Всё это он видел, но это уже не составляло человеческого лица. Олег был одет в сорочку с длинным рукавом, штанов на нём не было. Митя с отвращением посмотрел на его безволосые ноги, вытянутые на середину комнаты.
Нужно было развернуться и выйти. Но какое-то странное любопытство, паразитирующее на страхе, цепко держало его на месте. "Боже, - думал Митя. - Вот это им двигало? Обманул, и здесь обманул. Спрятался, гад. Наверное, укололся, когда я болтал с его женой".
Митя и не заметил, как Толик выходил. Теперь он подошёл сзади, сказал:
- Бесполезняк, это я тебе сразу говорю.
- Что? - тихо переспросил Митя.
Он испугался, что Олег может расслышать… открыть глаза… подняться и заговорить.
- Ооо, брат, - усмехнулся Толик. - С такими нервами лучше дома сидеть. Телек будешь забирать?
- Что?
- Телевизор будешь забирать? Здесь больше взять нечего. И то, блин, на четыреста баксов этот телевизор вряд ли потянет, максимум - двести. Слушай, я с тебя тащусь просто, Митя. Как ты умудрился наркоману поверить? Вот этого члена тряпичного, - Толик показал пальцем на Олега, - ты за зама Бирюкова принял?!
В дверь позвонили. Требовательно и протяжно.
- Оленька! - послышался из тамбура голос соседки.
И следом, после второго звонка:
- Откройте, милиция!
Толик печально покачал головой.
- А этого я, кэ цэ, не учёл, - сказал он разочарованно. - Навык уже не тот.
Он оживился, на цыпочках бросился в комнату, в которой лежала на диване Ольга.
- Соседка не знает? - зашептал он. - Э! Хватит страдать, уже прошло давно. Соседка знает?
- Нет, - ответила, всхлипнув, Ольга.
- Менты? Уже цепляли вас, нет?
- Нет.
- Кэ че, так. Открываешь и говоришь, что мы его знакомые. Типа школьные друзья. Да. Он устал вчера, спит. Мы ждём, пока проснётся. Сегодня - чё-нибудь, ну - юбилей вашей свадьбы. Никакого заявления, ты поняла?
- Пятого мая, - сказала она.
- Чего?
- Пятого мая. Свадьба у нас была пятого мая, - повторила Оля и зарыдала в голос.
- Тихо, - зашипел на неё Толик. - Всех вломишь, дура е…тая! Твой же хрен уколотый лежит. Вставай, вставай и иди к двери.
Послышался скрип дивана.
- Морду вытри! - скомандовал ей Толик, подведя её к ванной а Мите, - Его положи по-человечески, укрой чем-нибудь.
Ольга в ванную не зашла. Утёрлась сгибом локтя, всхлипнула, глотая недоплаканные слёзы и рвавшийся из горла вой, и шагнула в сторону двери. Толик с Митей сели на кухне, наблюдая в зеркало, висящее в коридоре, как в квартиру вошла, с гвоздиками и тортом, испуганная соседка, а за ней - два милиционера.
Люськин блюз
- Сука! - это слово она проговаривала как положено - хлёстко, не по-женски.
Фонарь ещё раз сморгнул и уронил тусклый жёлтый луч. И тут же подвал, вспыхнувший было щербатыми стенами и чёрными тенями, ушёл во мрак. Заканчивался заряд батареи - в самый неподходящий момент.
- Ой-ёй-ёй, - вздохнула она нараспев.
Подобрав до самых бёдер своё концертное - рабочее, как она его называла - платье, Люся спустилась по гулким бетонным ступеням. По поводу того, почему в коридоре подвала после ремонта не включаются лампы, Арсен что-то говорил, но запомнились только армянские ругательства - и те приблизительно, на слух. Ей понравились эти фразы, похожие на застрявший в горле барабан. Она вообще любила слушать иностранные ругательства. Ей казались забавными эти клокочущие абракадабры: ругательства-бессмыслицы, ругательства, лишённые грязной начинки - лишь голая энергия непристойности.
От фонаря было мало толку, но всё же она плескала жиденьким светом по сторонам, чтобы отпугнуть крыс. Когда в темноте за спиной затонули ступеньки, она принялась напевать.
"Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, Не расчехляя душу".
Блюз почти созрел. Целый день она напевала его про себя. В такие дни она бывает рассеяна, Митя называет её "полу-Люся" и забирает из её рук стеклянную посуду. Блюз почти созрел, томил, повис в голове словно тяжёлое, готовое сорваться яблоко.
Давным-давно, ещё когда она была с Генрихом, она поделилась с ним. Они лежали, смотрели на луну в распахнутом окне. Луна рассеяно смотрела на лежащих в кровати людей, люди рассеяно смотрели на луну. И Люся напела Генриху свой блюз. Он выслушал молча и сказал:
- Я в принципе не понимаю, зачем петь блюзы по-русски? Бывают, конечно, исключения, но… Извини.
Больше она к этому не возвращалась. Возможно, теперь он изменил своё отношение к блюзам на русском. Как-то он обронил: "Может, попробуем твои?". Но она ответила, что давно ничего не сочиняет, да и старое забыла. Многое она и вправду успела забыть.
Гражданин, с которого начался этот её блюз, был скорее всего одиноким пенсионером, гуляющим перед сном. Хорошо сохранившийся - самому себе в тягость сохранившийся пенсионер. Взял зонт и пошёл по улицам. На кухне у него лабораторная чистота, мебель натёрта полиролью с запахом персика, тапочки выстроились в шеренгу, ждут его возвращения. По крайней мере, таким она его придумала. Гражданин сидел в плаще, опершись на ручку зонта, с которого вовсю стекал дождь, и старался не чавкать ботинками в разлившейся под столом луже. Он был прям и выверен, ни одного случайного угла. Отставной генерал, решила она. Люся как раз вышла к микрофону, и, оглядев зал, заметила его - и ей пришлось махнуть Генриху, чтобы проиграл вступление "Dead Road Blues" ещё раз: сбилась.
Он просидел в "Аппарате" не больше пяти минут. Посмотрел на лужу под столом, и вышел.
"Не расчехляя душу…". Следующие две строчки она забыла.
- Крыски, вам нравится?
Хвостатые тени мелькали под трубами, перебегали коридор впереди, в жёлтых кляксах света. Нужно попросить, чтобы потравили. В последние дни их заметно прибавилось. То ли уборщица экономит на отраве, то ли крысы к ней привыкли. Хотя с другой стороны, эти хвостатые тени держат её в тонусе.
"Не расчехляя душу". Никак не могла вспомнить следующие строчки. Люся точно помнила, они были - и ей нравились.
- Сука! - сказала она опять, на этот раз задумчиво и грустно.
Обходя бурые лужи, в которые падали капли с потолка, она старалась светить под трубы, себе за спину, и тогда не было видно, куда ступать. Каблуки неуверенно царапали по бетону. Лужи, наконец, закончились, и она могла идти, светя себе под ноги. В принципе, она довольна этим подвалом. Здесь до неё не так-то непросто добраться. Вот только крысы. Постепенно Люся научилась жить с крысами. Учуют страх, могут напасть - это она запомнила крепко-накрепко. Надо же, единственные слова матери, которые остались в памяти. Ей было шесть лет, она играла возле лестницы с куклой Катей, как вдруг из угольного подвала с истошным криком, в белом облаке хлорки выскочила баба Зина. Люся не сразу узнала её, таким неожиданно звонким был её голос, обычно скрипящий, хрипящий и булькающий. Баба Зина широкими шагами мчалась через двор. Хлорное облако вылетало из полупустого мешка, которым она размахивала во все стороны - наверное, не догадываясь бросить. А следом, изогнув по-собачьи хвосты и высоко поднявшись на быстро семенящих лапках, бежали крысы. Их было пять или шесть, но казалось, что они затопили весь двор. Они мелко лязгали зубами и время от времени стремительно, будто их выстреливали, выпрыгивали вверх. И с неожиданной прытью баба Зина шарахалась от их бросков. Они потом вернулись к себе. Походили туда-сюда, пошевелили усами, глянули своими чёрными бусинками в сторону ворот, за которыми яростно материлась баба Зина, и ушли в подвал. Их покатые спины, припорошенные белым порошком, сверкали под солнцем. На лестнице стояла мать и, резко отряхивая мокрые руки, кричала через двор бабе Зине:
- Учуют страх, могут напасть! А ты как думала?!
Ночью Люсе снилось, как крысы средь бела дня гуляют по двору, поднимаются по ступеням, чему-то смеются, собравшись в тесный кружок, курят и открывают о железные перила пиво.
Идти было недалеко, до газового вентиля и направо.
- Всё, крыски, концерт окончен.
Дверь бывшей бытовки бледно освещалась через крошечное слуховое окно в тупике слева. Окно протыкало тротуар прямо под фонарём, и чёрные тени прохожих проносились в нём как мимолётные затмения. На двери, как в голливудских фильмах про шоубизнес - большая золотая звезда. Рисовала собственноручно, получилось немного криво. Витя-Вареник держал банку с краской и качал головой: "Ну, Люська, ты экстремалка!". Возле двери к стене привинчена выпуклая, как на вагонах, табличка с таинственным словом "дефектоскоп". Один из самых старых и любимых экземпляров её коллекции. Однажды ночью, переодевшись во всё чёрное, как нидзя, она пробралась в железнодорожное депо, над которым по железному мостику каждое утро ходила в консерваторию, и сняла эту приглянувшуюся ей табличку с вагона. Табличка упала, оглушив её, разбудив сторожа в дальнем конце депо. Сторож побежал за ней, припадая на одну ногу и призывая какую-то Белку. Белки на Люсино счастье поблизости не оказалось, и она ушла в дыру кирпичном в заборе. То был не самый её опасный поход за трофеями, но почему-то вот зацепился, запал. Быть может, внезапным ужасом, рождённым упавшей табличкой, или жалостью к сторожу, гнавшемуся за ней, так тяжко припадая на ногу, или резкой сменой запахов: после жирного мёртвого запаха мазута в депо - запах сирени в переулке, в который она нырнула, выскочив наружу.
Внутри её каморки светло до рези в глазах. Как во рту на приёме у стоматолога. Она покупает самые мощные лампы. Лоснятся всевозможные таблички, рассыпанные по стенам, на столе ноты и англо-русские словари. Облезлый буфет со стеклянными дверцами заполнен туфлями. Люся прикрыла дверь поплотнее и пнула лежавший прямо у порога фанерный щит "Осторожно, проводятся стрельбы". Щит отскочил к буфету, но всё равно остался лежать весьма неудобно. Она выключила окончательно ослепший фонарь и прошла к трельяжу. Медленно опустила голову и смотрела в глаза своему отражению - исподлобья, пристально, будто ожидала увидеть там что-то важное.
- Переживая дождь как нехороший сон, - вдруг вспомнила она и отвернулась от зеркала.
Точно!
Оставалась четвёртая строчка. "Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, Не расчехляя душу… Переживая дождь как нехороший сон, Пережидая жизнь как вечерок досужий".
"Записать, что ли", - в который раз подумала она, но в который раз не стала.
Когда в Бастилии стали поговаривать, что Шуруп на зоне поклялся Люську покарать, а откинется он не в этом, так в следующем году непременно - Люся продала свою комнатку и поселилась здесь, в подвале "Аппарата".
Стас говорил: "Башню сорвало, Люсь? Почему бы не снять квартиру?". Тогда в каждом бродил кураж, часто пили и часто смеялись. Отыграли первый концерт в клубе "Аппарате", выступили на радио. Строили планы и собирались в Москву. Тогда впереди ласково мерцали звёзды и элегантные бутылки благородных оттенков. Вспоминая свист и аплодисменты в только что открывшемся "Аппарате", легко было мечтать о лёгкой сытой жизни. Лёгкая сытая жизнь под голодные горькие песни…
Даже Арсен, когда она объяснила ему, что хочет обустроиться в подвале, крутанул пальцем у виска. Витя-Вареник говорил: "Сняла хату - и живи как люди. Человек блюза - не псих, понимаешь? Живёт плохо, но мечтает жить хорошо, понимаешь?". Она ничего не стала им объяснять. Всё равно - спросят, а сами не дослушают. Её слушают только когда она поёт, что в принципе, странно: каждый новый блюз она подолгу переводит с дюжиной словарей, разыскивая специфические негритянские словечки, а среди слушателей вряд ли собирается больше одного-двух знатоков английского за раз.
Зато ей часто приходится выслушивать других. Её пытаются урезонить, уговорить, обучить здоровому образу жизни, спасти от очередной фатальной ошибки. Она терпеливо слушает. Слушает - а мир, ясный и понятный, смирно стоит перед ней, не шарахается, даёт себя разглядеть и потрогать. "Люська, - говорит наедине Генрих на правах бывшего. - Перестань над собой экспериментировать, ты же не лягушка. Хочешь, пропустим через тебя ток - но зачем же селиться в подвале?". Как бывший Генрих идеален. Никаких двусмысленностей при посторонних, никаких домоганий от нечего делать. Даже Стас и Витя-Вареник, появившиеся в "Аппарате" уже после того, как между ними всё было кончено, ни о чём не догадываются. Генрих образцовый мужчина. Наверное, она не умеет любить образцовых мужчин.
Она не думала, что с Митей будет надолго. Спустя столько лет, когда всё давным-давно сгорело, Люся ожидала от романа со старым другом совсем другого. Лёгкой грусти пасмурным утром на тёплой кухне, под шипение конфорок и стук ветки в окно. Быть может, окончательного успокоения: да сгорело, сгорело, не бойся, не обожжёшься. Переспать с тем, кого когда-то любила, чтобы убедиться, что больше не любишь - это было правильное решение. Она была уверенна, что всё случится так, как она ожидала. Что, взяв в руки его лицо, она скажет ему как нашкодившему, но прощённому ребёнку: "Ууу, противный". Не сказала.
- Люсь, пойдём ко мне… в…
- В постель, что ли?
- В гости…
- Ой, Мить, у тебя лицо сейчас глупое.
Она отправилась к Мите запросто, подтрунивая над сковавшим его смущением. Она решила даже не отменять свидания с мальчиком Славой на следующий день. Но на следующий день Люся не смогла себя пересилить, на свидание с мальчиком Славой не пошла. Просидела до вечера в своём бункере, бренча на гитаре. Она-то понадеялась на время: Люся ясно чувствовала его резвый бег, оно несло её как машина, разогнавшаяся на шоссе - когда задремав, приоткрываешь глаза, видишь в окнах рваные смазанные силуэты, и догадавшись: не доехали - снова засыпаешь. Их должно было за столько лет отнести друг от дружки на недосягаемое расстояние. Но оказалось, что Митя никуда и не сдвинулся, так и стоит точнёхонько там, где они когда-то расстались. В тот вечер, когда он впервые стоял перед нею голый, взяв её за руку и лирически заглядывая в глаза, она вздрогнула: это был тот самый Митя, растерянный мальчишка в темноте чужого города. И рядом с ним она показалась себе той самой Люсей, что так по нему сохла, и ждала, что он заметит, и сочиняла для него глупые вздыхательные стихи, которые никогда ему не показывала.
Она снова повернулась к зеркалу и строго взглянула на своё отражение. Предстояло причесаться. Это требовало серьёзного настроя. Её волосы - история непостижимого подлого бунта, отнимающего уйму нервов и времени. Они неукротимы. Вырываются из-под любой заколки, и если постричь, после первого же душа встают над головой пушистым каштановым взрывом. Каждый вечер она выходит на люди с гладко зачёсанными волосами, голова как спичечная головка. Часа через два, если не отлучаться нарочно для того, чтобы поправить волосы, на голове вырастают мочалки. Напоминание о начальной школе, о тех трудных временах, когда они, ещё не подвергнутые "химии", притягивали нездоровое внимание мальчиков.
Увы, даже самой дорогой "химии" хватало разве что на месяц.
Автоматическими движениями она выдавливала гель на гребень, морщась, тащила его ото лба к затылку - и перехватив расчёсанные волосы другой рукой, зажимала в кулак.