Агитатор заговорил, как и положено, восклицательными знаками. Голос звенел, рокотал - видимо, целился в душу, но бил совсем в молоко. Понять его было невозможно: русским языком агитатор не владел. Путал слова, комкал незаконченные, выскользнувшие из-под контроля предложения - но говорил, говорил, говорил, говорил. Высыпа́л слова кучей: разбирайте сами. Зал притих, заворожённый абракадаброй. Из звонких патетических куч выделялись два членораздельных кусочка: "Родина - наша мать" и "Как отдать мать?" Когда он повторил это в десятый раз, зал заскучал.
- Товарищч, как нам реорганизовать Рабкрин?! - крикнул Измайлов.
(В армию он загремел со второго курса юридического. Знает, что такое антимония и когда был военный коммунизм.)
Аудитория гудела как улей, кто-то играл в "секу" добытой по случаю колодой. Так что вбежал Трясогузка и зашикал на них как на старшеклассников в ТЮЗе.
…Спустившись по лестнице, они прошли через двор по бетонным квадратикам дорожки и вышли на улицу. Взводный стоял у железной двери дома напротив и жал звонок. Дверь отворилась, выглянула женщина лет пятидесяти в платке с блёстками. Внимательно посмотрела в лицо Кочеулову и снова исчезла. Она скоро вернулась, вышла и встала у стены своего дома, сцепив пальцы на животе. Рассмотрев БТР, сказала сухим утомлённым голосом:
- А вы на этом?
Кочеулов вслед за её взглядом оглянулся на "коробочку".
- Да. Бабушка ведь одна, Вы сказали?
- Да, но…
И словно устав от разговора, замолкла. Выглядела она, как человек, у которого болит зуб.
Всё прояснилось, когда в проёме двери появилась бабушка, невозможно толстая, с трудом передвигающая самоё себя. На ней был тонкий домашний халат. Обручальное кольцо врезалось в мякоть пальца. Протиснулась в два приёма и встала на ступеньке. Скользнув загнанным взглядом по БТРу, оглянулась на соседку, снова посмотрела на БТР, и вяло запричитала.
- Вот, сюда пожалуйста, - взводный тронул её за обвислый локоть, указывая на открытый боковой люк.
Увидев этот люк, старушка заплакала - так же вяло, еле слышно - скорее, захныкала. Она шагнула вперёд, но вдруг остановилась. Будто вспомнив главное, подняла красные глаза на свой дом. Из разбитых окон в яркое лунное небо поднимались столбы дыма. Не прерывая монотонного хныканья, она обернулась, показала рукой: смотри, что сделали. Её соседка молчала, неподвижно стоя у стены.
Толстушка долго топталась у "коробочки", примерялась, не зная, как подступиться. Наконец, подняла ногу на ступеньку.
- Вы головой вперёд, - учил её Кочеулов - Туда ногу, потом голову, а я вас подсажу.
Она послушно сунула в люк голову, потом руку. Прошло некоторое время. Тапок слетел с поставленной на подножку ноги. БТР качался… Она попробовала присесть, одновременно отталкиваясь оставшейся с наружи рукой от брони, чтобы уже вылезти обратно… Стало очевидно, что бабушка застряла.
- Давайте назад…
Солдаты, давясь от смеха, отбегали подальше, прятались за "коробочку". У Кочеулова подёргивались губы, но из последних сил он удерживал серьёзное выражение лица.
- Попробуйте ещё назад… Мы вам "Уазик" пришлём…
И вдруг у военных за спинами зарыдала пожилая азербайджанка. Они рыдали вдвоём: одна, прячась в ладони, в платок, в провал двери, другая - в тёмной железной ловушке.
Погром - зрелище неприличное.
После первого Митя маялся долго. Сморщится ни с того ни с сего, губу закусит… вспоминает. Душу то и дело подташнивало, и не чем было её отвлечь: во всём она отыскивала метастазы мерзости. Шеки был прошит ими вдоль и поперёк. Они сплетались под чистенькой мостовой в густые крепкие сети. Прятались за ванильные стены пекарни. Росли из горшка герани, в погожее утро выставленного хозяйкой на подоконник. Теперь-то Митя знал, теперь видел, как сквозь каждый, самый солнечный, полный синего неба и шумных воробьёв день тянулась под чью-то крышу дикая, кричащая, страшная ночь.
…Дальше БТР не проходил: на пути встал дуб. Молодой, но достаточно толстенький ветвистый дуб прямо посреди переулка. Оставили БТР с водителем и побежали. Майор Хлебников, перебрасывая из руки в руку виляющую во все стороны резиновую палку, бежал впереди. (Палки, привезённые краснодарцами в Шеки, как выяснилось, были бракованными, не из той резины.) Хлебникова из уважения не обгоняли.
В окнах второго этажа мелькали тени. Занавески валялись под домом. Одна зацепилась за водосточную трубу, легкая тюлевая занавеска, и плавала по ветру. Иглой в уши входил тонкий истошный крик. Столь же пронзительны были причитания - кто-то о чем-то умолял, смешивая слова с рыданиями.
От волнения и быстрого бега сводило под ложечкой.
- Вперед. Никому не стрелять!
Деревянная лестница загудела. Дверь настежь. Пол усеян осколками. Стёкла опрокинутого серванта, посуда, плафоны люстры. Первое лицо, увиденное Митей - сотканное из морщин чёрно-белое лицо старика в разбитой траурной рамке, скрипнувшей под ногой. Кто-то пробежал через дальнюю комнату, неся в руке топор. Две старые женщины в чёрных одеждах стояли рядом в углу. Вскидывали вверх руки, больно хлопали себя по щекам и выли. Седые их волосы были растрёпаны, платки съехали.
Третью, молодую, намотав на кулак её смоляную косу, тянул по полу рослый детина с пушистыми бакенбардами. Митя узнал его: тот, что прислал им в чайхане бахлавы. Остальные погромщики наблюдали, встав полукругом. Руки с засученными рукавами сорочек и пиджаков держали слегка на отлёте, как люди, ненадолго оторвавшиеся от работы. Ближний к Мите - красный, запыхавшийся до хрипоты - держа за самый кончик сигарету, тянулся к ней мокрым ртом.
(Выхваченные в первую секунду мелочи - мозаика хаоса, упавшая в распахнутые глаза. А большего и не надо, и этого хватит.)
Парень из чайханы подтягивал женщину к двери и всё что-то приговаривал. Похоже - что спустит её сейчас с лестницы. Одной рукой она вцепилась в корешок косы, другой упиралась в пол. Эта рука у нее вся была изрезана. По осколкам, по крашенным доскам за ней тянулся кровяной след. В глубине квартиры что-то трещало и падало.
- Билат эта! - крикнул Рослый, оборачиваясь к вбежавшим и кивнул на женщину.
Хлебников шагнул ему навстречу и размахнувшись как теннисист, со свистом опустил дубинку поперек огромной спины. Дубинка чавкнула, человек рухнул с глухим дровяным стуком.
- Уходите, - сказал Хлебников - Только сразу, или перемолочу в крошево.
Голос его был как надвигающийся танк. Они быстро ушли. Прошли вплотную к их шеренге, почему-то грустно покачивая головами. Того, что получил дубинкой, вели, заботливо придерживая под мышки. Глаза его были полны слёз. Митя отвернулся. Кажется, он тоже узнал Митю.
Женщины сидели на полу. Обнимались, хватали друг друга за запястья, суетливо гладили плечи. С руки молодой лилась кровь, но никто из них этого не замечал. Утешая друг друга, они громко, все на той же пронзительной ноте, причитали.
Военные не понимали их языка.
Солдаты молчали. Молчал Майор Хлебников. Переминаясь с ноги на ногу, они наступали на битое стекло, стекло хрустело.
Во дворе, возле дома, примыкающего к тому, в котором погулял погром, на некрашеной деревянной лавке сидели древняя старуха и её маленькая внучка. Старуха - высохшая, потерявшаяся в складках непременного чёрного платья. Внучка держала в руках пустые пяльцы. Хлебников подошёл к ним.
- Что ж это такое тут делается? - сказал комбат - Хоть бы вы их остановили.
Она смотрела на него, не понимая. Так и показала, разведя руками: не понимаю.
- Они армян, - объяснила девочка - Эти армян.
- Пошли отсюда, - буркнул Хлебников.
Решетов стоял, прислонившись плечом к броне, и грыз яблоко. Под ногами у него белело штук пять свежих огрызков.
- Всё-таки хорошо, что нас оттуда сюда перебросили.
- Главное, вовремя. Не хотел бы я там оказаться.
- Долго теперь в бронежилетах будем ходить. Пока там не уляжется.
- А там, думаешь, уляжется?
- Конечно. Пара танков прокатится по улицам, так и уляжется.
- А если… нет?
- Несладко нашим в Баку, это уж точно. А танки и так там катаются, да без толку.
- Да. Если и здесь такое начнётся, х…во нам будет.
- Ну уж нет. Здесь вряд ли. Здесь же глухомань, медвежий угол. Они ж здесь лени вые как…
- Краснодарцев поджечь не поленились. Чуть шашлык не сделали из ментят.
- Да-а… Откуда парень-то был?
- Первая рота, третий взвод. Вова Самойлов. Не помнишь? Худой такой.
- Не помню.
- И как его?
- Вроде бы, арматуриной по голове.
- Они же в касках должны были быть? - Там на площади такое, говорят, было… Месиво. Вроде бы сорвали с него каску, а потом по голове. Он упал, а они его ногами замесили.
- Значит, надел плохо! Не зря же Стодеревский говорит: плотнее ремешок затягивайте, а мы … забиваем. Надо было каску лучше надевать!
- Трясогузка его домой повёз. Трясогузку хлебом не корми, дай с гробом прокатиться.
- Была же у него лопатка? Надо было самому рубануть. И был бы жив. Рубануть надо было.
- А ты смог бы? Рубануть?
Всё было по-прежнему и всё-таки иначе. Некто Мёрфи, проходящий освидетельствование в дурдоме, занимал его чрезвычайно. Наконец-то появилось время, когда можно сесть в уголке, достать из-под бушлата журнал "Иностранная литература" - и пропасть из смрадного хаоса. "Пролетая над гнездом кукушки" Митя читал с жадностью, глотал пропитанные тонким ядом страницы, как те абрикосы и персики в ночном Бакинском переулке. В гудящем холле гостиницы, уже переименованной местными из "старой" в "солдатскую"; в актовом зале "бывшего" горкома в составе подрёмывающих тревожных групп; на посту, положив журнал на толстую газовую трубу. Окружающие начинали коситься. Мигали вокруг него испытующие, ощупывающие взгляды - нервные лампочки на приборчиках "свой-чужой".
- Эй, Митяй, не зачитался? Ум за разум заплетётся, зае….ся разматывать.
- Да …. …. …., а то …. и …. …., будешь потом …. ….!
"Свой", - обманывались приборчики и оставляли его в покое, наедине с наэлектризованными страницами. Они делали ему больно, эти страницы, но дочитав, он впервые за месяцы службы почувствовал, что душа, наконец, накормлена. Фух! Хорошо знакомое там, в жизни по имени гражданка, забытое здесь - чувствовать, как она выделяет соки, урчит, уммирротворряяяяется.
Он прислушивался к себе. Сложное волшебство, необъяснимый трюк читающего сознания: закрыв книгу, ты умер, закончился вместе с ней… и сейчас же, не успев отнять ладоней от обложки, вдохнёшь болезненно, как в первый раз, и начнёшь жить - новенький и розовенький, только что обмытый. Странно: закрывая книгу, закрываешь гроб - и закрывая книгу, укутываешь новорожденного.
…От полноты ощущений Митя зажмурился и откинулся на сиденье.
Далеко за горой, наверное, в само́м Шеки, драл горло петух. Трактор, в котором сидел Митя, испокон веку дневал-ночевал на огороженной площадке газораспределителя. (В минувшие спокойные времена колхозный тракторист, зять сторожа, оставлял его тут, чтобы не гонять за тридевять земель на колхозные МТС. Он и теперь, хромой толстячок, появлялся на трассе, смотрел, на месте ли его железный конь. Близко почему-то не подходил, но иногда делал постовым ручкой.) Слева от Мити, обняв сверху руль, храпел мент. В караулы их ставили в парах с Краснодарскими курсантами, курсанты шли за старших. "Приказ командования", - развёл руками Стодеревский. Как бы извинялся. И только от этого, оттого, что сам комполка - вот так с ними, воинская гордость прыскала у них из глаз.
Сегодняшний Митин курсант храпел истерично.
"- Петька", - ехидно назвался он при знакомстве в ответ на его: "Митя". Посмотрел грозно и больно пожал руку. На посту Петька сразу же влез в трактор и уснул со словами: "Е. сь оно колом", - а через несколько минут раздался храп… Читавший при свете фонарика Митя пугался, светил ему в лицо: плачет, что ли? Но нет, не плакал, спал. Спать на посту, конечно, хуже смертного греха, но при любом удобном случае организм по привычке выбирает грех.
…Утро всё прибывало. Молодое солнце перебирало лесок на гребне слепящими пальцами. На краю нависшего над трассой утёса сгоревшей спичкой скрючилась обугленная от удара молнии сосна. Митя думал о библиотекарше Фатиме.
Столичная штучка, единственная на весь Шеки крашеная хной и носящая юбки до колена. Конечно, единственная на весь Шеки читающая такие вещи. Ему хотелось бы прийти к ней как к старой знакомой: "Привет". Хотелось бы поговорить с ней. Просто поговорить - но, конечно, не о том, что происходит сейчас в Шеки.
Скоро их сменят, и они вернутся в город. После завтрака, когда откроется библиотека, он пойдёт туда. Само собой, сначала побреется. Не было бы беспорядков - тогда по тревоге могут сдёрнуть и тех, кто после караула. Не должно быть, по утрам не бывает. По крайней мере, ещё ни разу не было. Это в Баку, рассказывают, громят в любое время суток. Но там и людей побольше. Ночи на всех не хватает.
Он всматривался в выползающий из-за утёса поворот - не появился ли БТР с заступающими. Пора бы. Если "где-то что-то", бойцов могли перебросить туда, и ждать в таком случае придётся долго. Всматриваться в заветный поворот, слоняться вокруг сторожки, тревожа дремлющих у мусорного жбана дворняг. На прошлой неделе многих отправили в село Красное на границе с Арменией - поговаривали, чтобы предотвратить столкновения. Спрашивали добровольцев, это заинтриговало, и добровольцев оказалось втрое больше, чем было нужно. После отъезда команды в Красное людей не хватало. В караулы ходили через сутки; сменившись с караула, заступали в тревожные группы. Настали тяжёлые времена.
Пора бы смене появиться…
Интересно, как следует поздороваться с ней: бравое "Привет" - или смиренное "Здрасьте"…
Когда-то Митя засиживался в кабинете литературы допоздна, а то и вовсе прибегал задолго до звонка, полный разъедающего восторга от только что прочитанного. Полный удивления: прочитанный мир так реален - здесь, сейчас, в нём. Слышали? Видели? Простукала подковами конка, и в ней молодой офицер с усиками, наклоняясь к темной вуальке, говорит напористо и убеждённо… что? что-то важное; видимо, роковое. Промчались, и исчезают из виду, и вместе с ними сворачивается отпущенным свёртком пергамента вся улица со своими кондитерскими, лавкой букиниста, газовыми фонарями и заснеженными притихшими липами. И Карина Богратовна откладывала свои учительские дела, чтобы Митя мог поделиться с ней тем, что увидел и услышал в свежепрочитанном мире. Он увлекался, затевал споры, и она с ним спорила - как с равным.
Именно этого, ощущения равнонаполненности, хотелось Мите, когда он думал о библиотекарше. Откуда только взялоссь? Попросил почитать чего-нибудь умного, получил, прочитал, зажмурился от переизбытка чувств. Всего-то общность вкуса, связывающая летучей паутинкой, не прочнее, чем мимолётный взгляд - но связывающая, похоже, самые сердцевинки. "Ах, и тебе это нравится!" - будто крик: "Земля!" - над отчаявшейся командой. Возможно ли это здесь? В перерывах между погромами?
Сидя в грязной кабине, пронзённой милицейским храпом, Митя снова был веснушчатым мальчишкой, склонным к тягучим как карамель мечтам. Но карамель сегодня горчила, не мечталось ему сегодня. Переизбыток чувств вылился всё в ту же пустоту.
"Пустое всё, - думал мальчишка, глядя на дёргающиеся Петькины ноздри - притворяться, гримироваться под болвана. Армия! Здесь армия, там ещё что-то. Люди всегда кучками. Зачем тебе этот сапромат толпы - чтобы стать кирпичиком? И станешь, сам не заметишь".
Непонятный, но в принципе обжитой хаос терял точки опоры.
- Ё….е по голове! Когда же они нас сменят?! Слышь?
Здесь он, здесь, родной хаос, никуда не делся.
- Что?
- Который час?
- Полдесятого. Спи, скоро уже.
- Е….ться, как долго эти твари едут!
Петька тоже кого-то нелюбит. Даже не зная, кого именно. Заочно. Впрочем, без разницы - каждый должен кого-нибудь нелюбить. На всех хватит. Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Не ты, так тебя. Азербайджанец - армянина, грузин - абхаза, прибалт - русского, русский - всех, включая русских. Но кажется, и русского - все.
- Суки е….е! Давно пора сменить. Живот сводит. Перестрелял бы.
Чума. Нелюбовь - как чума. Вот же она откуда - сидела тихонечко у Петьки в животе, зрела. Прошёл инкубационный период, время настало. Время чумы, дорогие товарищи. Заклеивайте крест-накрест окна, вешайте связку чеснока над дверью, созывайте главных шаманов.
Но чёрт с ней, с чумой. Митя думает о библиотекарше.
Скажет ей:
- Я прочитал. Спасибо.
Она скажет:
- Быстро. Понравилось?
Он, наверное, промолчит, но она и так поймёт. Приятно встречаться с ней взглядом, даже если она смотрит холодно и колко - приятно бывает провести пальцем по наточенному острию, даже зная, что оно опасно.
- Ещё что-нибудь будешь брать?
- Да.
- Опять умное? Не слишком ли часто?
Её подруг-сослуживиц в библиотеке не будет, некому будет хихикать с опущенными очами, подсматривать и перешёптываться.
Он спросит:
- Во сколько ты заканчиваешь?
Она пожмёт плечами:
- Зачем тебе? - и сделает насмешливое лицо.
У неё хорошо получается.
И действительно, стоит ли? Разве не нелепица - идущие рядом библиотекарша Фатима и рядовой Вакула - с автоматом на плече и каской на ремне, выхлопывающей ритм по его бедру: левой! левой!.. левосторонний фокстрот… и оба поглядывают на часы: скоро комендантский час.
- Я хотел… ты не обращай внимания на Рикошета. Он у нас немножко…
- Немножко?
Да, лучше уж про Рикошета. Про дураков как про погоду можно всегда. Какая разница, о чём говорить, главное…
- Не прошло и полгода!
Приехали. Попрыгали с брони, прохаживаются, потягиваются.
- Э-э! Хорош массу топить! Пи….те сюда, сменяться будем.
- Иди пост принимай, расп….й!
- Сам ты расп….й. Проспал на посту? Вот погоди, местные прознают, что вы тут массу топите! Сикир башка!
- А вы? Не топите?
…В город попали позже обычного: заезжали на пасеку, водила менял у пасечника Ахмеда канистру бензина на баллон мёда.
Возвращаясь с завтрака, Митя заметил, что библиотека уже открыта. Беспорядки беспорядками, а учреждения функционировали исправно. Это наделяло происходящее чем-то утопическим.
Пока не грянул и в самом деле неурочный погром, Митя поднялся на второй этаж, в номере вытащил из тайничка под кроватью мыло и бритву и, чуть не забыв без присмотра автомат, отправился в туалет бриться.
(- Прочитал, спасибо. Потрясная вещь.
- Да, я тоже, когда читала, аж мурашки по коже.)
А почему бы и нет? Она очень даже и… почему бы нет?
Но получилось совсем иначе.