Фатима сидела на своём обычном месте, за полированной стойкой, низко склонившись. Видна была лишь покрытая чёрным вязаным платком голова. И впрямь никого кроме неё в зале. В просветах между книг не блестят глаза её подружек. Радио выключено. Тишина, полная гудящих у широкого витринного стекла мух - доживающих свою дополнительную тепличную жизнь ноябрьских мух. Услышав открывающуюся дверь, Фатима ещё ниже наклонила голову, совсем утонула за стойкой. "Может быть, что-то в Баку?" - подумал Митя. Потоптался у входа, но подошёл.
- Принёс журнал. Спасибо.
Не глядя, она накрыла журнал ладонью, смахнула его к себе на стол и так же быстро, как механизм, шлёпнула на стойку его военный билет. Митя взял билет.
У неё были сильно, до кровавого рубца, разбиты губы.
Он сунул "военик" в карман, медлил возле стойки. Паркет под ним скрипел.
Фатима ещё некоторое время делала вид, что пишет, шелестела бумагой. Наконец, размахнувшись, оглушительно хлопнула какой-то тетрадью по столу и резко встала.
- Что?!
Он вспыхнул. Увы, он всегда краснел слишком легко и слишком жарко - будто нырял головой в паровозную топку.
- Хотел поблагодарить… за роман. Ну, в журнале…
Она поправила платок, кивнула ему в сторону книжных стеллажей: иди сам выбирай.
Протиснувшись по узкому проходу до конца, туда, где горела лампочка, Митя вышел в пропахший ванилином закуток за стареньким облезлым комодом. На стене постеры из "Огонька" с Пугачёвой в балахоне и Боярским в шляпе, в баночке из-под майонеза подсохшие фиалки. Уголок для души - как в любом советском учреждении. Две пухленьких подружки Фатимы сидели за чаем с пирожными.
- Здрасьте, - кивнул Митя.
Они не ответили. "Наверное, что-то в Баку". Он рассеяно пошёл вдоль рядов книг, пытаясь прочитать в полумраке названия на пыльных корешках. Уже хотелось просто выйти отсюда. Мушиный гул угнетал. Не глядя, Митя взял с полки нырнувшую ему под руку книжку. "Небольшая. В кармане можно прятать".
- Здравствуйте, товарищи работницы культуры!
"Ё! Замполит!"
Непременно дободается, будет вертеть в руках книгу: "Что это мы тут читаем?" Митя сунул книгу в карман и притаился, вдавившись спиной в податливую книжную стену. Осторожно натянул ремень автомата, чтобы не звякнула обо что-нибудь антабка.
"Чёрт его принёс. Только не сейчас, не здесь".
Трясогузка заливался праздничным колокольчиком:
- Привезли вам в качестве шефской помощи. "Комсомольская правда". Аж двадцать номеров, - попробовал облокотиться о стоящую у стеллажа стремянку, но нет, не понравилось, встал ровно; фуражка танцевала твист - Спецрейсом из Баку. Нашим бойцам раздайте. Полезней детективов всяких.
Стопка газет мягко хлопнула о стойку. Фатима нервно куталась в платок.
- Неразговорчивая вы сегодня, товарищ библиотекарь!
Замполит смотрел в пол, на потолок, на мух. За мухами, по ту сторону стекла, курили в своём обычном утреннем кружке местные старички.
- Не унывайте. Разве в книжках не учат держать хвост пистолетом? - махнул рукой себе за спину, прямо в сторону Мити.
И на одном дыхании, тем же звонким голосом:
- А с рядовым Решетовым мы разобрались. Сегодня же будет в-выш-ш-швыр-рнут из армии поганой метлой. Да. Сегодня же.
За стеклом проехал БТР с молодецки рассевшимися на броне бойцами. Трясогузка вместе с собравшимися у гостиницы проводил БТР взглядом, продолжил:
- Ну что вы такая грустная? За свой длинный язык он поплатился. Не будет больше болтать про вас где попало. И характеристика у него будет - в кладбищенские сторожа не возьмут! Да и братец ваш тоже, знаете… родную-то сестру! Ни за что!
Она молчала. Замполит кивал. Смотрел в пол, на потолок, на мух. Наконец, крикнул:
- Бывайте здоровы, товарищ библиотекарь! - и энергично ушёл.
Стеклянная дверь за ним закрылась. Мухи гудели. За комодом, в закутке с Пугачёвой и фиалками, нехорошо шептались. Митя подошёл к стойке.
- Какое число сегодня?
Она показала на газету.
Трясогузка, в очередной раз безуспешно попытавшийся завязать разговор с утренним собранием (делали вид, что не понимают по-русски) - стоял у гостиничных ступенек. Заметив, что он поворачивается в их сторону, оба, Митя и Фатима, резко отвернулись. Она постояла, теребя бахрому платка, и ушла в проход между стеллажей. Митя взял из стопки "Комсомолку" и вышел.
Внутри скопилось столько нехорошего электричества, что пронести его десять шагов мимо Трясогузки до двери гостиницы показалось совершенно невозможным. Митя спрятался за угол и дождался, пока замполит ушёл. Вечером приключилась стычка с воином из первой роты из-за места у телевизора. (Сенкевич рассказывал про Ушу в Китае.) Толковой драки не получилось. Растащили.
…Позже, в комендатуре, в открытую дверь актового зала Митя увидел, как Рикошет, нездоровый с лица, стреляя по сторонам глазами, выскользнул из кабинета особиста. В руке его болтался вещмешок. Когда в воздухе почернело, в резком свете фонарей и фар на площади толпился служивый люд. Рикошет был уже вполне румян и весел и доволен всеобщим вниманием.
- Эх, братки, говорил я вам, что дембель неизбежен как победа пролетариата! Ты записываешь? Записывай, не пропускай.
Рикошет давал бенефис. Стоящий тут же "Уазик" предназначен был персонально ему, он отправлялся в Баку, оттуда - в Вазиани, далее - домой.
Домой! Счастливая сволочь!
- Послезавтра в Вазиани, вечером на вокзале и - чух-чух, рядовой Решетов, чух-чух! И через двадцать часов пути - здравствуй, мама, я вернулся!
- Смотри, не сглазь.
- Не кажи гоп, поки не перескочишь.
- Хоть гоп хоть ёб, а через три денёчка буду я пьянющий и с тёлкой в обнимку. Вы уж простите меня, дембеля́ и молодые. Каждому своё!
И вот уже выходит из комендатуры капитан Онопко, который и будет сопровождать Рикошета до Вазиани. Его дружбан-дембель с задумчивой туманной улыбкой лезет за руль.
Когда уже захлопнулись двери, и "Уазик" тронулся, он потешно кричит в открытое окно:
- Зазнобушке моей горячий привет!
Все смеются, расходятся.
Идти в гостиницу Мите не хотелось. Отъезд Рикошета вызвал у него острый приступ ностальгии. Наверное, не у него одного. Он собирался предложить Саше Земляному подышать свежим воздухом - до отбоя есть ещё время - но тот опередил его:
- Пойдём, может, постоим?
По крутому подъёму они поднялись в частный сектор. Недалеко от "стекляшки" был небольшой пятачок, плоская площадка, с которой днём был виден почти весь Шеки. Там и остановились. БТРы здесь не ездили, слишком узко, и можно было не бояться попасться на глаза кому-нибудь из офицеров.
- Повезло придурку.
- Да уж, повезло.
- Что там с этой, с библиотекаршей, вышло?
- Её брат побил.
Силуэты дальних домов казались вырезанными из бархатной бумаги. Окна горели золотистыми маячками. Уступами спускались к площади крыши. Лунные блики и тени разных оттенков вылепили город.
- А Рикошет сука, - протянул задумчиво Саша - Своих сдал. Они пока не знают.
- Да?
- Точно. Особист дембельскую нычку накрыл. У них в номере была, за шкафом.
- Ты сам откуда знаешь?
- Видел.
Лунный свет зыбкими струйками тёк у них за спиной. Камни вспыхивали на его пути. Митя то и дело оглядывался и, конечно, повторял про себя строки Лермонтова. Хотелось поделиться с Сашей - вот, дескать, обычные слова сложил, а застолбил как золотоносные участки все каменистые дороги, блестящие под луной… Но не поделился. Говорили про Рикошета, про службу, про то, что когда всё здесь закончится, придётся им отправиться в войска - и куда лучше попасть, снова в пехоту или в автобат.
В улочке под ними скрипнули ворота. Небольшая толпа мужчин вышла и пошла, негромко переговариваясь, наверх, по ступенькам, ведущим к "верхним дворам". В руках у них торчало что-то, скорее всего, палки.
- На погром? - сказал Митя.
- А то куда. В нумера можно не идти, всё равно подымут, сегодня "тревожки" нету, всех увезли куда-то. Нас и пошлют.
Сверху было отлично видно, как они идут по блестящей в лунном свете дороге, воровато поглядывая в сторону "стекляшки", пряча сигареты в кулак. Останавливались, что-то обсуждали, шли дальше. Останавливался и шёл вместе со всеми цирюльник - как всегда молчаливый, несколько отстранённый. Под светлым плащом, заменившим крахмальный халат, элегантная спина. Движения математически безупречны.
- Сань, до чего всё обрыдло!
- В части хуже будет.
В тот день его отправили патрулировать в паре с Лапиным.
Развод проходил в привычном для второго взвода месте, в боковом тупичке, где когда-то они справляли свой пир мародёров - между стеклянной стеной актового зала и глухим бетонным забором, плотно засаженным кустами сирени.
Голосу Кочеулова было здесь тесно, он гремел как медведь, застрявший в бочке. Но всё-таки казалось, сегодня взводный старается говорить потише, усмирить свои медвежьи децибелы.
Солдаты озабоченно скользили взглядами по низкому небу.
Небо лежало чёрным опрокинутым озером. Спокойное. Опасное.
- Задача - пресекать возможные конфликты на национальной почве. Но череп обнажённый под твёрдое не подставлять, череп беречь, - говорил Кочеулов - Доложат мне, что видели вас без касок, будете в них завтракать и обедать. Всё. В патруле Вакула за старшего. Всё понятно?
- Так точно, - вздохнул он, картинно покосившись на Лёшу.
Мол, повезло как утопленнику - с этим в патруль идти. Дело считалось опасным. (Нужно же было хоть что-то считать опасным на этой вязкой как болото, далёкой от эпицентра территории.)
…Они встали как обычно с командой "Подъём" и тяжёлыми пинками в дверь - по три в каждый номер - а между крышами уже колыхалось это чёрное, мокрое. Было тихо. Воздух мочил лицо как влажная тряпка. Вот-вот… Но прошёл час, и полтора часа… (Лучше б уж ливануло, тогда бы плащи выдали, а так отправят без плащей, а потом, когда всё-таки ливанёт, они промокнут насквозь, до хлипкой солдатской плоти, и тов. военврач будет лечить их половинками аспирина.)
- Для выполнения поставленных задач - р-разойдись!
И они разошлись - кто отправился на бэтэре в караул, кто спать после караула, кто в актовый зал, дежурить-дремать в креслах.
- От, бля, ливанё-ёт!
- Да, влупит так, что мало не покажется.
- Ох…ть, какое небо!
- Слушай, я однажды е…л одну вьетнамку, так у них сезон дождей…
Митя с Лёшей молча двинулись по пустой длинной улице, плавным изгибом тянущейся до самой окраины. Митя впереди, Лёша чуть сзади. Через пару кварталов пошли рядом, почти соприкасаясь плечами, но всё так же молча, врозь. Митя сразу снял каску, которую предписывалось носить нахлобученной на шапку, вторым этажом - неудобно и выглядит так, будто надел на голову гриб. Повесил её за ремешок на пояс, теперь она с каждым шагом хлопала его по бедру. Лёша остался как был, ему всё равно, как он выглядит.
Хоть и вздыхал, демонстрируя своё недовольство, Митя, на самом деле ему было легко с Лапиным. Можно сутулиться, не расправляя, как это положено всякому мо́лодцу-самцу, крепкую грудь. Можно - как он, расхлябано и безвольно - шаркать подошвами. Так ведь гораздо легче ходить в стоптанных болтающихся сапогах. Так гораздо легче - нести расслабленное, не втиснутое ни в какую маску, лицо. Ставшее почему-то очень похожим на Лёшино, студнем стёкшее по скулам бесцветное Лёшино лицо. Легче - но в этой лёгкости провал. Падение. Как в оторванном листке, как во всём вокруг.
Хорошо, что его - такого - не видят остальные. Хорошо, что их нет рядом. Не до них сейчас. Сейчас бы побыть одному. Совсем одному… Ох, побыть бы одному! Впрочем, можно и так, с ним.
Чёрное и мокрое над головой невыносимо.
Ну прорвалось бы уже, чёрт побери!
Зябко дышит в шею, выжидает чего-то. С самого рассвета… придушенного, сочившегося тусклой сукровицей. Или ещё раньше, глухой ночью, подошли и стали бесшумные чёрные легионы - знающие дело, готовые на всё.
…После подъёма он вместе с другими спускался по полукруглым ступеням в гулкий воспалённый мир - и они строились в колонну, они пересчитывали друг друга (все ли в сборе), они ждали, слегка матеря, опаздывающих, и дождавшись, скомандовали сами себе: "Ш-гом ма-арш!", но шуточная эта команда прозвучала странно. И шаги их звучали странно на знакомой до каждого камня мостовой.
Ещё один день в опостылевшем Шеки. В обманном Шеки. В городе-призраке, населённом людьми-призраками. Ну разве он настоящий, этот портье в жилетке и бабочке? Вон он прилип плечом к стене, утопив руки в глубоких карманах - как вчера, как позавчера, как до Потопа. Пережил один, переживёт и следующий. Стои́т себе беззаботный под нависшим над ним… вот-вот… впрочем, плевал он на эти потопы. Нырнёт и поплывёт в грохочущих струях. Или зароется в ил. Ухватится за какую-нибудь корягу цепкой ложноножкой - не пропадёт. А ему, Мите - ещё один день постылой игры в солдатики: двигаться мужественно, матюкаться жизнерадостно, глядеть орлом. И нельзя хотя бы на день, только на сегодня, остановить конвейер, остановиться, отойти в сторону, задуматься, захандрить, выпасть из ряда… Нельзя. Нет, нельзя.
- Эй, Митяй! З….л по ногам ходить. Глаза разуй!
Е щ ё о д и н д е н ь.
…Тянутся, липким сиропом на здешние пирожные текут минуты. На пустой длинной улице шаги звучат всё так же странно. Они идут совсем близко друг от друга, и подглядывая исподтишка за Лапиным, Митя гадает, о чём тот думает.
Как все, Лапин таскает на плече автомат, стоит в караулах, чистит сапоги. Служит. Как все. Но с таким отсутствующим видом, будто заглянул сюда на минутку - и не нашёл ничего интересного. Ведь должен он думать о чём-то. Не может постоянно молчащий человек ни о чём не думать. О кормёжке? О доме? О бабах? (Может Лапин думать о бабах?) Ну-у… в конце концов, о том, когда удастся сходить в баню. (Ходит Лапин в баню? Митя с ним не попадал.) Вообразить в его голове нечто трёхмерное, живое, трепещущее золотой рыбкой в неводе, - наделить его чем-либо кроме горстки вытертых штампов совершенно невозможно. Это же Лапин. Сломанный человек. Упал, и пусть себе валяется.
Когда-то Митю мучила совесть по поводу Лапина.
Ни звука кроме их собственных шагов. Лишь в самом конце улицы, там, где в первый вечер горела пожарная машина и несчастливый 202-й кувыркнулся в канаву, скрипел в одном из дворов колодезный ворот и позвякивала наматывающаяся цепь.
Не свернуть ли налево, раздумывал Митя, в возвращающиеся к центру переулки… Можно было бы, наконец, зайти на телефонную станцию? - Не сегодня. Мама наверняка уже ушла на работу, рабочий он не помнит… или помнит… нет, не уверен. Да и вряд ли стоит идти на станцию с раннего утра: пересмена, всякое такое.
И потом, это сучье небо - брюхо вымокшей чёрной дворняги, разлёгшейся над городом.
Патруль свернул направо, к сереющему вдалеке бетонному забору. За забором автопарк, про который говорили, что в первые же часы народных волнений из его кассы пропало-улетучилось всё, включая мелочь и пустые инкассаторские сумки. Удивлялись, однако, не этому. Удивлялись, что в Шеки есть свой автопарк. Не могли же, в самом деле, ходить автобусы по городу Шеки: пешком из конца в конец час ходу. Видимо, в сезон возили туристов, а остальное время коротали кое-как от аванса до получки.
Вдоль бетонного забора, потрескавшегося, но без единой надписи, патруль дошёл до крыльца проходной. Главная проходная находилась с другой стороны, там теперь дежурила милиция и время от времени появлялись местные водители с пустыми канистрами, желавшие "просто осмотреть, да" свои машины. Милиция - те самые курсанты из изолятора горевшего ОВД - время от времени не пускала водителей. Впрочем, редко. Чаще договаривались. Жизнь кипела на главной проходной. Со стороны же этой, выходящей на окраину - всегда пусто и тихо, и двери её наглухо заварены.
- Давай посидим, что ли, - сказал Митя, кивнув на ступени.
Он отстегнул от пояса каску, Лапин снял свою, и они уселись на перевёрнутые каски как на горшки. Из-за крайних дворов поднимались похожие на клубки переплетённых пальцев голые кроны. Вдалеке, все в мутной пелене, угадывались мохнатые бока гор, и над ними, смазывая вершины - такое же мохнатое небо.
В доме открылось окно, кто-то посмотрел на них в разрез занавесок, невидимый в темноте комнаты. Окно закрылось. Они сидели всё так же без слов. Митя щёлкал ногтем по магазину. Лёша перемотал портянки, поправил забитое в носки сапог тряпьё (презент от Литбарского - сорок пятый вместо сорок второго), и уставился в асфальт. Ну да, не любят его, не любят. Так кого ж сейчас любят?!
Молчание начинало тяготить Митю. Поговорить бы о чём. О чём угодно. Но только о простом, о пошлом. Да, немножко пошлости было бы весьма кстати. Не о вечном же рассуждать в преддверии потопа. Что-нибудь тупое, разухабисто-сисястое.
"Как там ммм… Мне бы вон ту, сисястую, она глупей… классик разбирался в вопросе. И - да-да-да! - раз уж запал на поэзию, ни в коем случае не вспоминай все эти больные, такие… с вывороченными наизнанку нервами стихи Блока. Противопоказано!"
Лапин уже не сидит бледнолицей тушкой. Обернувшись, Митя застал его читающим письмо. Разложил на коленях, наклонился. Письмо старое, изрядно потрёпанное и протёртое на сгибах до дыр.
Строжайшее в учебке табу - хранить письма дольше одного дня. Выстраивают в две шеренги, лицом друг к другу. "Вынуть всё из карманов! Карманы вывернуть". Бывает, обыскивают. Если что утаил - на тактическое поле, мять локтями верблюжью колючку. (И вот ведь какое дело, верблюдов в Вазиани нет, а колючек целые гектары.) Письма от родителей просто рвут. Письма от девушек зачитывают перед строем.
- Котёнок мой, до сих пор хожу как неживая… Н и ч ё с и б е! Ты что ж это, замяукал её до смерти и съ…ся?! Котёнок мой, так нельзя-аа!
Бывает, те с кем вчера мял колючку и откровенничал в бытовке перед отбоем - бывает, смеются. Хорошо, что Мите не пишет девушка. Нет девушки, нет проблемы.
И зря так переживал. Класса, наверное, с восьмого томился жутко, вздрагивал при малейшем шорохе в сердце: не она ли? - нет, не она. Снова вглядывался в волнующий парад белых бантов, шоколадных с чёрными фартуками платьев, синих и карих глаз, бёдер, талий, рук (особенно шпионил за руками, не прощал заусенцев) - но будто сквозь хрустальную стену смотрел, будто сквозь строчки романов. Но в романах юноши горели как спички - только чиркни - а он всё томился, вздрагивал и читал, читал…
Зачитался.
А теперь получается - уберёгся: не впустил троянского коня, не подставился, не дал повода тов. сержантам лишний раз поглумиться, поплевать в душу.
Да хрен с ними, с сержантами, свет клином не сошёлся. Вот только знать бы, что не будет больше в жизни таких сержантов…
"Пожалуйста, Лапин, расскажи какую-нибудь гадость: видишь, что творится".
А вслух спросил грубовато:
- От кого?
Лапин пожал плечом, ответил так, будто разговор идёт давным-давно:
- От родителей.
- Ааа… вот как…
Он сложил письмо - вернее, оно само, от малейшего движения пальцев, сложилось у него в руках - и сунул его под бушлат, во внутренний карман кителя. Начиналось. Первые капли ударили в пушистую пыль у бордюра. Пробежал ветер, катя по асфальту сбитые листья. Стало сыро как в погребе.
- Чё пишут?