Если нет возможности быстро добиться расположения горцев – "владеть сердцем",- то картечь и ядра сокращают путь к цели как верное "доказательство прав".
Автор первого концептуального исследования Кавказской войны М. Н. Покровский утверждал: "Ермоловская политика загоняла горцев в тупик, из которого не было выхода"1.
Это неверно – выход был. Но стороны видели его по-разному. Алексей Петрович представлял его себе достаточно ясно: "…Я только усмирю мошенников дагестанских, которых приязненная Персия возбуждает против нас деньгами, а там все будет покойно! Правда, что многочисленны народы, но быть не может у них единодушия и более сильны они в мнении. Здесь все думают, что они ужасны, и привыкли видеть их таковыми, ибо в прежние времена в здешней стороне не происходило ни одной войны или набега, в которых бы они не участвовали всегда в силах. Многолюдство давало им сии выгоды! С того времени вселили они ужас. Я довольно хорошо познакомился со свойствами здешних народов и знаю, что не столько оружием усмирять их удобно (ибо они убегают), как пребыванием между ими войск, чем угрожается их собственность, состоящая в большей части в табунах и скотоводстве, которые требуют обширных и открытых мест. А в сих местах войска наши, хотя и в умеренном числе, но всегда непобедимы. В два года Дагестан повсюду, где есть путь войскам, будет порядочно научен покорности".
И далее снова программная декларация, дающая представление о внутренней задаче Ермолова на Кавказе: "Меня восхищает, что я власть государя могущественнейшего в мире заставлю почитать между народами, которые никакой власти не признавали, и гордость сих буйных чад независимости достойна пасть во времена Александра. Как ханы наши сделаются смиренны и благочестивы в ожидании обуздания их бесчеловечной власти и кажется отдохнут стенящие под их управлением".
Ермолов писал это в начале июня 1819 года, после первого удачного похода в Дагестан, похода, который, однако, стратегической ситуации не изменил. Но дело в том, что, вняв требованиям главнокомандующего, Петербург прислал на Кавказ несколько полков егерей и линейной пехоты.
Бросается в глаза, что в победительных планах Ермолова отсутствуют чеченцы, еще недавно постоянно проклинаемые.
Алексей Петрович был уверен, что он нашел радикальное средство к их усмирению.
6 февраля 1819 года полковник Николай Васильевич Греков, впоследствии одна из ключевых фигур ермоловского периода, доносил Ермолову: "Благодаря Бога Хан-Кала очищена. Не потеряв ни одного человека, я вырубил такое пространство леса, которое совершенно отворяет вход в землю чеченцев".
Это было начало принципиально новой стратегии. Теперь – по широким просекам войска могли выйти в глубину чеченской плоскости, где произрастал хлеб и паслись стада. Захватив эти земли и вытеснив чеченцев в горы, как и планировал Ермолов, посадив их "на пищу святого Антония", можно было, как он считал, диктовать им свои условия.
У горцев был иной взгляд на возможность выхода из тупика. Собственно, сам Алексей Петрович его и обозначил, только не поверил в подобную возможность. Выходом этим было объединение горских народов, координация действий против завоевателей.
Ермолов был прав в том смысле, что это был чрезвычайно сложный для горцев процесс. Со времени восстания шейха Мансура в середине 1780-х годов ничего подобного не происходило. Но ермоловская политика военно-экономической блокады, удушения горцев голодом, вынуждала их стремиться именно к такому выходу.
Не прошло и десяти лет, как Кавказский корпус оказался лицом к лицу с консолидированными силами Чечни и Дагестана во главе с имамами – духовными и военными вождями…
6
Что двигало Алексеем Петровичем, когда он ставил перед собой столь жестокие задачи, исключавшие возможность любого компромисса?
Ермолов был не только человеком "неограниченного честолюбия", но, воспитанный в опьяняющем имперском климате екатерининской эпохи, он был и человеком миссии, что неразрывно с имперским сознанием.
Его "брат по судьбам" Михаил Федорович Орлов тоже был человеком миссии. Но в отличие от Орлова, чья могучая энергия была устремлена внутрь страны – на совершенствование системы, мессианская энергия Ермолова была энергией имперской утопии. Орлов был человек страны. Ермолов – человек империи, судьбу которой он, быть может подсознательно, подменял собственной судьбой…
Как мы уже говорили, рассуждая о ермоловском патриотизме, он был отнюдь не один такой в мировой истории, хорошо ему известной.
Образованный, нетривиально мыслящий, воспитанный на античных образцах, решительный боевой генерал должен был сопоставлять свое положение на Кавказе со столь же нетривиальными фигурами.
Сопоставление напрашивалось для человека, мерившего себя великими образцами. В Персии это были Чингисхан и Бонапарт времен Египетского похода. На Кавказе – Цезарь среди варварских, яростно независимых племен.
Покровский писал: "У чеченцев аристократия совсем еще не успела сложиться ко времени войны ‹…›". Они "напрашиваются на аналогию с германцами Цезаря и Тацита". И далее, сопоставляя горных и плоскостных чеченцев: "Если те были германцами эпохи Тацита, то эти больше походили на германские племена, которые знал Цезарь"2.
Ермолов видел свою миссию в том, чтобы фундаментально изменить горский мир – доселе независимый, внедрить в него тот порядок, который он считал образцом высокой целесообразности, культурно-государственную систему Российской империи.
Цезарь, как и его римские последователи, несли в варварский мир "римский порядок", превращавший варварский хаос в рациональную жизненную систему, природное бытие в цивилизацию.
Цезарь был первым, кто победоносно прошел по Галлии, уничтожая и смиряя свободолюбивых и воинственных варваров. Как писал Плутарх: "Желая приобрести славу первого человека, перешедшего реки…"
Ермолова "восхищает" именно то, что он первым смирит "гордость сих буйных чад независимости".
Цезарь не колебался, заваливая трупами врагов реки и болота, сжигая селения и оставляя племена без пищи.
Ермолов, разумеется, не устраивал бойни такого масштаба – да и прямых столкновений, в которых участвовали бы многие десятки тысяч воинов с каждой стороны, в его практике не было. Но цезарианская решимость идти до конца, ломая сопротивление противника – физическое и психологическое, – налицо.
В 1796 году молодые Зубов и Ермолов могли грезить воспоминаниями об Александре Македонском. Ермолов в Персии 1817 года вызывал грозный призрак Чингисхана, поскольку свирепый монгол был актуальнее великого македонца. Но на Кавказе, особенно в лесистой Чечне, ему естественно было сопоставлять себя с Цезарем, записки которого о покорении германцев он так хорошо знал. А Тацит, как известно, был его настольной книгой в редкие часы досуга между экспедициями.
Когда Алексей Петрович в отрочестве штудировал Плутарха, уходя от нерадостной действительности в героический мир Античности, то естественно предположить, что одним из его героев был именно Цезарь. И теперь в этой войне с новыми варварами проконсул Кавказа должен был вспомнить проконсула Галлии. Описание Плутархом Галльской войны в концентрированном виде представляет рассказ самого Цезаря: "После долгой и упорной битвы Цезарь разбил войско варваров, но наибольшие трудности встретил в лагере, у повозок, ибо там сражались не только вновь сплотившиеся воины, но и женщины и дети, защищавшиеся вместе с ними до последней капли крови".
Вспомним записки проконсула Кавказа: "Чеченцы ‹…› защищались с ожесточением. ‹…› Многие из женщин кидались на солдат с кинжалами".
Проконсул Галлии повествовал: "Вся основная масса, состоявшая из женщин и детей ‹…› бросилась врассыпную; в погоню за ними Цезарь послал конницу. Когда германцы услыхали у себя в тылу крик и увидели избиение своих (то есть жен и детей. – Я. Г.), то они побросали оружие, очень многие из них были перебиты…"
Проконсул Галлии остался в веках с репутацией одного из величайших полководцев и государственных деятелей, и проконсулу Кавказа не зазорно было следовать его методам усмирения варваров.
Плутарх: "Цезарь опрокинул полчища врогов, оказавших лишь ничтожное сопротивление, и учинил такую резню, что болота и глубокие реки, заваленные множеством трупов, стали легко проходимыми для римлян. После этого все народы, живущие на берегах океана, добровольно покорились вновь, но против нервиев, наиболее диких и воинственных. ‹…› Цезарь должен был выступить в поход. Нервии, обитавшие в густых чащобах, укрыли свои семьи и имущество далеко от врага, а сами в глубине леса ‹…› напали на Цезаря".
Когда читаешь Плутарха и самого Цезаря, то создается впечатление, что во время писания своих записок проконсул Кавказа держал перед глазами эти тексты. Дело не только в чеканном стиле, но и в интонации, и в принципиальном сходстве ситуаций.
Одним из наиболее действенных способов воздействия на варваров Цезарь избрал уничтожение посевов и вообще запасов продовольствия, обрекая их на голод.
"Записки о Галльской войне": "Цезарь отправил к лингонам гонцов с письменным приказом не помогать гельветам ни хлебом, ни чем-либо иным. Тex, кто окажет им помощь, он будет рассматривать как врагов наравне с гельветами ‹…›. Доведенные таким образом до полной крайности, гельветы отправили к Цезарю послов с предложением сдачи. Цезарь потребовал от них заложников, а также выдачи оружия и перебежавших к ним рабов". Подобные пассажи из "Записок" Цезаря можно сопоставлять с соответствующими фрагментами "Записок" Ермолова и убеждаться в их несомненном сходстве. Достаточно, скажем, вместо нервиев поставить в текст Цезаря чеченцев…
Сугамбрии ‹…› выселились из своей страны и укрылись в густые леса. Пробыв несколько дней в их стране, Цезарь приказал сжечь все селения и дворы и скосить хлеб.
Ермолов шутил, что он не станет утруждать чеченцев сбором урожая, поскольку их хлеба скосят его солдаты…
Одним из эффективных приемов Цезаря в Галлии было натравливание одних племен на другие.
Ермолов возлагал на подобную тактику большие надежды.
Дело, разумеется, не в том, что проконсул Кавказа буквально следовал опыту проконсула Галлии, хотя опыт этот, безусловно, был ему полезен.
Дело в общем самоощущении Алексея Петровича. Он не просто один из русских генералов, выполняющих ответственное поручение императора. Он – деятель, погруженный в мощную историческую толщу, наследник великих завоевателей. И если путь Александра Македонского, разрушителя персидской державы, был ему – во всяком случае на время – заказан, то тень Цезаря сопровождала его в дебрях Чечни.
Иногда он удивительным образом проговаривался, возможно, сам не сознавая до конца смысла этих проговорок. Так он просит императора разрешить карабахскому хану выделить обширные поместья Мадатову, как наследнику карабахских аристократов и владетелей. И пишет Закревскому в июне 1819 года: "Права его (Мадатова. – Я. Г.) поистине точно столь же основательны, как мои на Римскую империю!"
Это кажется иронией. Но дело в том, что Ермолов был уверен в правах Мадатова и настаивал на этом… И вряд ли случайно проконсул Кавказа вспомнил именно Римскую империю. И вряд ли случайно он называет свои войска римскими легионами.
"Не браните ли вы меня за римские мои приказы?" – запрашивает он Закревского.
6 января он писал Денису Давыдову – мы еще вернемся к этому письму, – посылая ему один из своих приказов по корпусу: "Приказ возьми у Раевского, свидетеля жизни нашей и действий легионов римских".
И в этом же письме: "Боюсь, чтобы не явилось много Язонов, смотря на мое счастие. Здесь золота уже ни золотника давно не находят".
Эта отсылка к мифу об аргонавтах очень значима. Как уже говорилось, Алексей Петрович ничего не писал зря. Он хорошо помнил, что овладение золотым руном на кавказских берегах не принесло победителям счастия. И его счастие – его победы – иллюзорны.
Но характерно, что свои потайные мысли зашифровывает он античными реминисценциями.
И уж совсем не случайно недоброжелатели Ермолова в Петербурге саркастически называли его Цезарем.
Здесь, на Кавказе, поднявшись на такую высоту, он отнюдь не забывал свою молодость, когда Античность и стала важнейшей частью его мира.
В апреле 1818 года, еще до выступления на Сунжу, он писал Закревскому: "Если Самойлову, который у меня, не мешает чин подпоручика, то сделай его адъютантом ко мне. ‹…› Мне бы не хотелось сего прекрасного молодого человека отлучать от себя, и его мать того желает. ‹…› Я был некогда облагодетельствован отцом его и был его адъютантом; мне приятно было бы, в свою очередь, быть полезным его сыну".
С того времени, когда генерал-прокурор Самойлов благодетельствовал юного Ермолова – в частности, способствовал его участию в персидском походе, – прошло без малого четверть века.
А с костромской ссылки, когда он изучил латынь и переводил "Галльскую войну", – двадцать лет.
Но как мы еще убедимся, прошлое оставалось живым и ярким для проконсула Кавказа.
7
Если вспомнить более чем возможную связь ермоловских "Записок" с "Записками о Галльской войне" Цезаря, становится ясно, что он явно ощущал себя "в стране дикой, непросвещенной, которой бытие, кажется, основано на всех родах беспутств и беспорядков", как писал он Воронцову, посланцем не только Российской империи, но и европейской просвещенности и апостолом высокой и гуманной цивилизации.
В Кавказском корпусе воевали самые неожиданные персонажи. В частности, в 1819 году в прославленный Нижегородский драгунский полк был зачислен майором блогодаря довольно сложной петербургской интриге Хуан Ван-Гален, испанский аристократ, офицер и мятежник, бежавший из тюрьмы инквизиции. Через год он был выслан из России, когда император Александр узнал о его инсургентском прошлом. Позже он командовал восставшими против голландского короля бельгийцами уже в чине генерала, принимал деятельное участие в гражданских войнах в родной Испании.
Но за те месяцы, что он провел на Кавказе, он вызвал симпатию Ермолова – как храбрый кавалерийский офицер и человек глубокой европейской культуры. Соответственно, ему удалось близко наблюдать Алексея Петровича, и он рассказал много любопытного в своих мемуарах.
Характерно, что, оказавшись в Грузии и на Кавказе, Ван-Гален ощутил мощное дыхание античного мира и немало страниц своих воспоминаний посвятил этому ощущению и древней истории тех мест, где ему теперь выпало воевать.
Ермолов произвел на аристократа-инсургента, немало уже повидавшего незаурядных людей, можно сказать, сокрушительное впечатление.
Этот совершенно свежий взгляд человека, незамутненный знанием о репутации Алексея Петровича и его прошлом, столь интересен для нас, что стоит предложить читателю основной корпус свидетельств Ван-Галена о Ермолове.
"На небольшом расстоянии от лагеря оба полка сделали привал в ожидании распоряжений от Ермолова. Неожиданно вместо адъютанта явился сам Ермолов, причем пеший и без всякой помпы. Едва солдаты заметили его на ближайшей возвышенности, как тотчас имя Алексея Петровича с неподдельным восхищением стало передаваться из шеренги в шеренгу, и вскоре колонны были оповещены о приближении этого великого человека. У нас в Европе нет такого обыкновения и нет слов, которые способны были бы передать оценку воинских достоинств главнокомандующего, какая выражается русскими солдатами, когда они называют его крестильными именами без упоминания фамилии ‹…› Всем новоприбывшим офицерам было приказано на следующий день в шесть утра представиться главнокомандующему. Они были введены в кибитку Ермолова графом Николаем Самойловым, одним из четырех адъютантов генерала. Тот обнял знакомых офицеров, служивших под его началом в кампаниях 1812 и 1813 года. После чего долго беседовал с остальными офицерами ‹…›. Генерал проводил параллель между широкомасштабными военными действиями в Германии и войной в горах, где более необходимо обладать инстинктом, чем полководческими талантами, а в завершение порекомендовал им практически изучить такие различные методы ведения войны, как метод Фридриха и метод (тут он бросил взгляд на Ван-Галена) Мины".
Понятно, что Ермолову хотелось внушить офицерам с европейским боевым опытом принципиальную разницу между классическими методами ведения войны – отсюда и Фридрих Великий с его жестко отрегулированной системой ведения боя, и генерал Франсиско Эспос-и-Мина, один из вождей испанских партизан в войне против Наполеона. Методы борьбы испанских герильясов давали представление о методах герильясов кавказских. Ермолову с его широчайшими военными представлениями важно было предостеречь новоприбывших офицеров от следования шаблонам европейской войны.
В ермоловском мифе далеко не последнюю роль играла его внешность, особость которой Алексей Петрович максимально использовал. И Ван-Гален восхищенно подтверждает впечатление от этого титанического облика.
"Ермолов роста был высокого, сложения геркулесовского и чрезвычайно пропорционального, могучей комплекции: внешность имел благородную; черты лица его были не грубы, а само оно было исполнено достоинства и энергии; когда же он устремлял на кого-либо живой и проницательный взор, в нем читалась безукоризненная душа и возвышенная натура. Никто, учитывая его положение, не был менее склонен блистать заученными фразами: поистине мало кто нуждался в этом менее, чем Ермолов".
Для человека, впервые увидевшего Ермолова, человека отнюдь не глупого и не наивного, как уже говорилось, не знавшего репутации Алексея Петровича – прозвища Патер Грубер, истории взаимоотношений с Барклаем и многого другого, для этого человека "безукоризненная душа и возвышенная натура" Ермолова оказывались вне сомнения. И свидетельствует это не о лицемерии и талантливом притворстве нашего героя, а о том, что натура его была бесконечно сложна, и высокие душевные достоинства удивительным образом смешивались в нем с качествами совершенно иными.
"Широк человек. Я бы сузил", – сказал персонаж Достоевского, явно выражая взгляд самого писателя. Это имеет прямое отношение к Алексею Петровичу.
И можно с вескими основаниями предположить, что эта роковая широта была мучительна и для самого Ермолова, когда "возвышенность натуры" шевалье сталкивалась с необходимостью действовать по методе Патера Грубера… Отсюда странная для подобного человека рефлексия и самоуничижение.
Однако на отношение к горцам и персам эта рефлексия отнюдь не распространялась. Чеченцы, и лезгины, и персы существовали в мире, закрытом для "возвышенной натуры" и "безукоризненной души", равно как для "премягких чувств", растрогавших Грибоедова.
"Неприхотливость Ермолова была поистине спартанской. Несмотря на свой рост и могучее сложение, он никогда не пил крепких напитков и даже вина, разве что разбавленное, и то крайне редко; из различных поданных блюд едва ли отведал два; ел мало и торопливо, по большей части холодные закуски. По ходу разговора генерал много раз обращался к Ван-Галену, расспрашивая его о путешествии, только что завершенном, и утверждая, что Ван-Гален, без сомнения, первый испанец, посетивший Кавказ; естественно, разговор остановился на испанских событиях. "Господин майор, – иронически заметил Ермолов, – инквизиция в вашей стране всегда выступает с большой важностью, а вы, мне кажется, несетесь, очертя голову, так где же ей за вами угнаться". ‹…›