Второпях я хлебнул в гостиной пару глотков и вскоре на "фольксвагене" уже огибал дорожные повороты на ветке А595. День был по-настоящему жарким, духота сразу же проникала во все поры, через зыбкое марево просачивались солнечные лучи. Машины сверкали и искрились на ходу, их металлическая фурнитура казалась полированной, а окрашенные части лоснились. Они проносились мимо, мчась мне навстречу; впереди, у перекрестков, то сворачивали с шоссе, то вылетали на него; стремительно сворачивали вбок, чтобы на полной скорости обогнать соседа, напоминая актеров, желающих покрасоваться на выгодном для себя фоне. Даже в густой тени деревьев, окаймляющих дорогу, отдельные ветви, переплетения листьев и участки почвы отражали свет с такой интенсивностью и, одновременно, с такой глубиной и точностью открывали взгляду свои собственные цвета, что подобную картину я обычно наблюдал только в приморских Альпах. На середине пути то и дело стали возникать и тут же исчезать призрачные полоски воды - миражи, вызванные рефракцией света. После Ройстона, где сходятся ветки А10 и А505, поток машин увеличился, но я сохранял свою прежнюю среднюю скорость - сорок пять миль в час и выше. Остались позади окраины Кембриджа с пышной зеленью деревьев и кустарника около дороги, что, скорее, говорило о близости леса, чем города. Затем все это исчезло. В болотистом просторе, характерном для данных мест, где даже по уграм в разгаре учебного года никогда не наблюдалось большого наплыва людей, появились знакомые названия: школа Лейс, госпиталь Эдденбрукс, улица Фицвильям (где я занимался зубрежкой в свои студенческие годы, в 1933-м), Петерхауз, Пемброк и впереди, почти бок о бок с колледжем Святой Екатерины, на перекрестке улиц Трампингтон и Силвер, длинное, с неровными стенами, прямоугольное, с плоским фасадом здание колледжа Святого Матфея, построенное в тюдоровские времена и совсем неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого столетия.
Я нашел место для стоянки только в ста ярдах от главных ворот. На стенах здания здесь и там мелом или белой краской были намалеваны лозунги: "ОБОБЩЕСТВЛЯЙТЕ И ПЕРЕДАВАЙТЕ В КОММУНУ ИМУЩЕСТВО КОЛЛЕДЖА", "БАСТУЕМ ГОЛЫМИ, В 14.30, В СУБ., В ГИРТОНЕ", "ЭКЗАМЕНЫ - ПРИЗНАК ТОТАЛИТАРИЗМА". Вначале один юнец с бакенбардами в открытой облегающей рубашке, затем другой, с длинными волосами, похожими на паклю, поравнявшись со мной, замедлили шаг, практически до полной остановки, чтобы разглядеть в упор и хорошенько проверить, не проступают ли на мне телесные признаки фашиста, душителя свободы слова, потенциального расового насильника и тому подобное. Я все это пережил, пересек двор (который выглядел, с моей точки зрения, убийственно чистым), прошел под низкой аркой и поднялся в квадратный, обшитый дубовыми панелями кабинет, окна которого выходили в сад колледжа, расположившийся по вытянутому склону холма.
Дьюеринкс-Вильямс, худой, сухопарый человек, выделяющийся сутулостью и сильной близорукостью, хотя и был лет на десять с гаком моложе меня, встал и, пристально вглядываясь мне в лицо, улыбнулся. Я встречался с ним по делам Ника, видимо, не один десяток раз.
- Salut, vieux - entrez donc. Comment ca va?
- Oh, pas trop mal. Et vous? Vous avez bonne mine.
- Faut pas se plaindre.
Затем он сделался серьезным, вернее, стал еще серьезнее.
- Ник рассказал мне о вашей утрате. Примите мои самые искренние соболезнования.
- Благодарю вас. Знаете, отцу было около восьмидесяти и последнее время он себя неважно чувствовал. Его смерть не застала нас врасплох.
- Вот как? Судя по собственному опыту, полагаю, - он произносил слова с таким выражением, словно его опыт восходил к временам основания колледжа плюс-минус одно столетие или что-то в этом роде, - такие вещи нельзя предугадать заранее. Но я рад, что все это вас не сломило. Не хотите ли промочить горло? Шерри? Пиво? Портвейн? Кларет?
Как всегда, он проявлял доброжелательность и ум, давая понять, что плохо разбирается в напитках и предлагая мне самому, без всякого смущения, выбрать все по собственному вкусу. Я ответил, что с удовольствием выпью один-два глотка виски. Вынимая для меня бутылку и по-прежнему демонстрируя полное отсутствие навыка, так как пролил чуть ли не полпинты на пол, он сказал несколько лестных слов о Нике. Затем, когда мы расположились у великолепного камина, сохранившегося со времен короля Георга, он спросил, чем может быть полезен. Я ограничился рассказом о своем интересе к истории собственного дома и, в частности, к Андерхиллу и его дневнику, упоминание о котором нашел в книге, случайно попавшей мне в руки; я выразил надежду, что он, Дьюеринкс-Вильямс, свяжется по телефону с библиотекарем колледжа Всех Святых и убедит того в моих самых бескорыстных и честных намерениях.
- М-м-м. Как срочно вы хотите познакомиться с дневником этого человека?
- Особой срочности нет, - солгал я. - Просто у меня так редко выпадает случай отлучиться из дома, что хотелось бы этим воспользоваться. Конечно, если есть какие-то…
- Нет, нет, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто библиотекаря может не оказаться в помещении. В колледже Всех Святых не любят сидеть на одном месте. Но я сразу же все выясню. Если позволите, я на минутку?
Он позвонил и вскоре вернулся.
- Нам повезло, Морис. Он не только на месте, но и совершенно свободен. Не хотите ли еще… этого самого? - спросил Дьюеринкс-Вильямс, будто не помнил, что именно я пил.
- О… нет, благодарю вас.
- В таком случае, мы можем отправиться. Нет, нет, уверяю вас, это не доставит мне никаких хлопот. Отсюда три минуты ходьбы, не больше. Да вы сами знаете.
Четыре минуты спустя через старинную резную деревянную дверь мы входили в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую с высокими потолками комнату, вытянувшуюся в форме гигантской буквы "L", в угловой части которой были окна из цветного стекла. В воздухе чувствовался характерный запах, главным образом пыли и чернил. Библиотекарь пошел нам навстречу, в его манерах уживалось высокомерие с подобострастием - черта, характерная для администратора универмага из Вест-Энда. Последовало официальное представление и разъяснения.
- Андерхилл Да. В колледже учился где-то в 1650-е годы. Да, - сказал библиотекарь, носивший, по всей видимости, фамилию Уэр, и добавил с видимым воодушевлением: - Понятия не имею, кто это такой.
- У вас в библиотеке большая коллекция рукописей, не так ли? - спросил Дьюеринкс-Вильямс.
- О, она, действительно, очень большая, - сказал Уэр, слегка раздраженный этим неуместным замечанием.
Кроме того, личные документы студентов, собранные в вашем фонде и проверенные в начале века, как я понимаю, хранятся у…
Уэр, кажется, слегка смягчился:
Возможно, у нас и имеется рукописный каталог, датируемый сороковыми годами восемнадцатого века. Тогда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и материалам более раннего периода. Скорее всего, мы основоположники этого дела. Вот и он. Вернее, его фотокопия. Великолепное изобретение. Андерхилл. Андервуд. Обри. Несколько случайных стихотворений - отрывки из "Филоктета", героической поэмы в стиле господина Драйдена. Ужас что такое. К вашему типу отношения не имеет? Нет. Надо сказать, Андерхилл - сомнительная фамилия. Ничего даже отдаленно на нее похожего нет. Какая жалость. Примите мои извинения.
- У вас нет другого каталога, в котором он может быть упомянут?
- Датируемого временем, которое указали вы, - нет.
- Но автор, на которого я ссылаюсь, видел рукопись где-то около 1810 года.
Дьюеринкс-Вильямс вглядывался в тексты, написанные четким каллиграфическим почерком.
- А не мог ли дневник войти в одну из подборок рукописей, которые не имеют авторства, такое случается при особых обстоятельствах, например, при утрате первого или первых листов, вырванных из сброшюрованного текста?
- О, об этом ничего сказать не могу, - ответил Уэр, снова раздражаясь. - Возможно, вы и правы. Давайте посмотрим в рубрике "Анонимные рукописи". Вот трактат без указания автора о пороках католицизма, относящихся к культу девы Марии, он написан джентльменом, никогда не издававшим своих произведений. Очаровательная вещь, но, полагаю, вы ищете другое. Есть еще работы без названия - большое количество проповедей, молитв, религиозных размышлений недавно скончавшегося пастора церкви Святого Стефания, издано в Литл-Эвердсене. Не то. Вот еще анонимные сочинения на самые разные темы, написанные каким-то ученым. Не слишком информативно, не правда ли? Но не стоит пренебрегать и этим, с моей точки зрения. Анонимные…
Других предложений не было. Уэр смотрел на меня с мрачным ожиданием.
- А не могу ли я ознакомиться с этими самыми рукописями на разные темы? - спросил я.
- Все они хранятся в кабинете Хобсона, - ответил Уэр с убеждением в голосе, но без малейшего намека на ожидаемую ответную реакцию: издам ли я животный вопль ужаса при этом известии, или зайдусь от хохота из-за чрезвычайной комичности и ничтожности просьбы, или натворю еще что-нибудь. Я повернулся к Дьюеринксу-Вильямсу.
- Полагаю, кабинет открыт для посещений посторонних лиц только с письменного разрешения ректора, - сказал тот, - но, как мне кажется, общее правило можно нарушить, если речь идет о мистере Эллингтоне, магистре искусств, выпускнике моего колледжа, за которого я счастлив буду поручиться.
- Разумеется, - сказал Уэр, испытывая теперь нетерпение и уже с ключом в руке.
В прежней манере администратора универмага он добавил:
- Не угодно ли пройти?
Как оказалось, кабинет Хобсона занимал целый этаж находившейся в противоположном углу двора башни, куда вела винтовая каменная лестница, а в его стенах с трех сторон были прорезаны маленькие окна. В комнате стояла прохлада, по всей видимости, это было первое помещение без удушающей жары, куда я попал за последние недели. Стены большей частью были уставлены дубовыми книжными полками времен короля Эдуарда, а два письменных дубовых стола и стулья с высокими спинками того же периода дополняли обстановку. На полках рядами стояли тома в серых папках, в которых, вероятно, и находились рукописи. Уэр старался рассмотреть, что написано в их верхней части сбоку, как делают, когда просматривают коллекцию граммофонных пластинок. Но мне было не до него: я силился разобрать надпись на корешке маленькой книги, которая втиснулась между другими, но не мог понять ни единого слова.
- А вот и она, - сказал Уэр. - Оказывается, есть даже форзац: "Томас Андерхилл", доктор богословия, olim Sodalis Collegii Omnium Sanctorum Universitatis Cantabrigiensis.
Последние слова ему пришлось произнести по памяти, потому что я, повернувшись, выхватил у него папку. Туда была вложена книжка или какая-то ее часть форматом в одну восьмую листа с сорванной обложкой - остались следы клея и брошюровки, - которая, если не считать редких бурых пятен, прекрасно сохранилась.
- Странно, что в анонимной рукописи на первой же странице во всю ее ширину выведено имя автора.
- Благодарю вас, - сказал я.
Редко мне хотелось так сильно, как сейчас, выставить обоих за дверь, чтобы заняться чтением того, что я держал в руках.
Дьюеринкс-Вильямс сразу же это почувствовал.
- Мы не станем вам мешать. Если, паче чаяния, освободитесь минут через тридцать, я буду счастлив пригласить вас на ленч в колледж Святого Матфея. Пища обычная - как в любой студенческой столовой, но вполне съедобная. Однако связывать вас этим приглашением мне бы не хотелось.
- Вас не затруднит закрыть дверь, когда будете уходить, и занести ключ в библиотеку, - сказал Уэр, протягивая ключ мне.
- Конечно, - ответил я, раскрывая книжку на одном из столов и включая настольную лампу. - Благодарю вас.
Наступила короткая пауза, во время которой они, вероятно, переглянулись или, к вящему моему удовольствию, скорчили мины, выдававшие бессильную ярость, затем звякнула железная задвижка на захлопнувшейся за их спинами дверью.
У Андерхилла был хороший четкий почерк, не пользовался он и какой-либо собственной системой быстрого письма: сокращения встречались редко и сразу же поддавались расшифровке. Он начал записи 17 июня 1685 года (а умер в 1691 году), начав с того, что воздал самому себе хвалу за ученость, и перечислил книги, которые прочел, коротко их описав. Очевидно, у него была обширная собственная библиотека. Большинства из упомянутых им авторов и книг я не знал, но философы неоплатоновской школы, на работы которых он ссылался и которые являлись его современниками, а возможно, и сокашниками, безусловно, были мне знакомы: это относится к "Интеллектуальной системе" Кадворта, "Божественным диалогам" Мора и паре других вещей. Я даже вспомнил, что Мора был членом секты (или близок к ней), которая занималась магией и в которую входил небезызвестный датский барон, пользовавшийся дурной славой. Что о нем говорили? Не имеет значения, возможно, его имя послужило бы любопытной подсказкой для школьника, но я не школьник и мой интерес к Андерхиллу далеко не ученический.
Я стал читать дальше, но находил все те же проникнутые мистикой рассуждения, которые были либо банальны, либо неразборчиво написаны, и я почувствовал, что чтение меня утомляет. Неужели и дальше не станет интереснее? Наконец я дошел до записи от 8 сентября.
"Мой человек Гарни, в соответствии с моим поручением, посоветовал мне посмотреть на дочку вдовы Тайлер, что пришла к моим дверям, для продажи овощей и фруктов. Когда это было сделано, спросил ее, не выпьет ли (она) чашку шоколада в гостиной, ибо на дворе ненаст(ье). Она охот(но) согласилась, мы говорили ок(оло) получаса. Расписыв(ал) чудеса, кои вершить могу, и как, по обычаю своему, осыпаю дарами угожд(ающих) мне. Она все выслушала и, клянусь, поверила каждому слову моему. Наконец сказал, что ежели желает доброго мужа, здоровья, богатст(ва) и удачи до самой могильной черты, должна прийти завтра вечером к десяти часам, но наложить печать на угта ибо искусен я в разоблачении обмана и, проговорившись, лишится (она) благодеянии, мною обещанных. Она сказ (ала), что страшится ночной тьмы. На это ответил - пусть держит в руках распятие (и сунул ей сию дешевую игрушку), ибо оно дарует покровительство удвоенное и нерушим(ое) Господа нашего на небесах и мое на земле. Она спросила, огражу ли ее от зла неодолимым заклятием? Самым непреодолимым, дорогая /(я) улыбнул(ся)/. Тогда (она сказала) приду, как не прийти.
А роста она - среднего, осанки - превосходной и грудь - как полная чаша. С местным людом (вовсе) не схожа: щечки розовые, не красные, зубки белые, ручка маленькая, как у настоящей леди. Четырнадцати лет от роду. Смею утверждать, что сам царь Соломон не обладал более восхитительной девкой".
После этого признания Андерхилл, очевидно, с обычным усердием возвратился к чтению: после полудня изучал латинский трактат некоего Алануса Кандидуса о тайной силе ветра, вернее, о предсказаниях с помощью наблюдений за интенсивностью, направлением и устойчивостью ветра; а после обеда у него начиналась совсем иная жизнь, о которой я раньше ни от кого не слышал. У меня было чувство, что его бесстрастное отношение к дочери вдовы Тайлер не сулит той ничего хорошего. Как зачарованный, со страхом я открыл записи Андерхилла, сделанные на следующий день.
"Как только явилась она ровно в срок, дал ей выпить зелья для гостей, с кларетом, и бренди, и с другими примесями, Якобусом Магнусом в его "De Inductione Luxurize" предписанными. Разжег жаровню и бросил в оную, искусно последовательность просчитав, и ладану, и порошка, и прочих трав из запасов моих, а сделав так, воскурил дивное и сладострастное благовоние, с дымом чудным и многокрасочным смешанное. Когда же, как и положено тому быть, поддалась (она) дурману, внушил, будто слышит (она) сладкую музыку и голоса, возносящие любовные похотливые напевы. Затем призвал духов являться ко мне по первому зову в обличьях пастухов, пастушек, нимф, дам и кавалеров, гуляк, ведьм, машкерадных масок, героев, цариц античного мира и велел некоторым совокупляться. Потом возжелал, чтобы сбросила она одежду свою. Почему, сэр (сказала она), вводите меня во грех? Велико заблуждение твое, дитя (сказал я): какой грех в том, чтобы явить красоту свою тому, кто вложил столько труда ради веселья твоего и кто не устает заботиться о радостях твоих? Посмотри (указал я на греческого юношу и девушку в толпе), чем занимается сия пара на глазах твоих, дабы и тебе удовольствие доставить. Раздеться и только? (спросила она лукаво). Отчасти. Не противься желаниям моим (ответил я). Ну, что ж (сказала она), раз им дозволено, чем я хуже (как не плениться шаловливостью ума ее), и сразу сбросила одежду, представ в наготе своей. О quae deliciae!
Затем показал ей создания, отвращающие видом своим, - ослов, грифонов, турок, гарпий, химер, кентавров, палачей, червей, которые бились между собой и пожирали один другого. Наполнил уши ее и воем диких животных, и раскатами грома, и стонами грешников. И разразилась она воплями, и умоляла изгнать видения сии. Надрывайся сколько душе угодно (сказал я), никто тебя не услышит, слуг я отпустил, а сии твари - не видения, посмотри, как вьются они вокруг, и, стоит приказать, разорвут (тебя) в клочья (утаил я, что это - лишь призраки, пугающие, но бессильные). Когда, по наблюдениям моим, ужас переполнил ее, я надругался над нею, бросив на пол, а потом вытолкал вон, швырнув следом скомканную одежду и предупредив, дабы не размыкала (она) рта, иначе дьяволы мои станут преследовать непокорную до могилы и за гробовой чертой, а сама снова являлась ко мне по первому зову, и была она во власти моей.
Я осушил стакан эля, дабы утолить жажду, и удалился в комнату, и открыл Иоганна Понтийского на строках, где повествует (тот) о яде жаб и змей, но доварим моего сии описания не вызвали, ибо фантастичны сверх меры, и отложил их в сторону с неудовольствием, и, от усталости обессилев (хотя и в ясном уме), отошел ко сну".