Наконец машина приехала. Но это оказалась вовсе не "скорая", а маленький полицейский фургончик. В нем сидели четверо полицейских с автоматами. Очевидно, они патрулировали улицы, выискивая подозрительного вида алжирцев и людей из ОАС, которые нападали на полицейские участки и бросали бомбы в видных политических деятелей. Полицейские сложили свои автоматы на пол черного фургона, бережно уложили Пегги на брезентовые носилки и пристроили рядом с автоматами. Один из полицейских помог Федрову забраться в фургон. Теперь Федров сильно хромал, колено пронзала невыносимая боль. Водитель машины, что врезался в их такси, забрался в фургон без всякого принуждения. Это был молодой человек в черной рубашке - все это время в ожидании "скорой" он сидел на капоте своей разбитой машины и курил одну сигарету за другой с задумчивым выражением на лице. Видно, сочинял какую-то историю для страховой компании. Сам он совершенно не пострадал, если не считать пореза на большом пальце. Водитель такси остался на месте аварии, охотно объясняя всем и каждому, что произошло.
Полицейские вовсе не собирались ехать в такую даль, в Нюилли, чтобы доставить пострадавших в американский госпиталь. Вместо этого они повезли их в больницу Некер, где молодой человек в черной рубашке вышел. Но Федров не разрешил полицейским трогать Пегги. Те поворчали немного, но переубедить Федрова так и не смогли, да и вытаскивать раненую женщину силой им тоже не хотелось. И в конце концов поехали в Нюилли, включив фары и лампы внутри фургона - показать вооруженным алжирцам, что выполняют спасательную миссию, а потому просят их не открывать огня.
Проезжая по темным улицам в окружении полицейских, Федров держал жену за руку и глаз не сводил с окровавленного любимого лица, такого пугающе-бледного в свете лампы, привинченной к потолку. И тогда он поклялся: "Если она выкарабкается, никогда больше не буду обижать ее. Никогда".
1964 год
"И все же, - думал он, ударяя по клавишам пианино, - могла хотя бы оставить записку. Непростительная небрежность с ее стороны".
Он взял последний аккорд. Палец, который он поранил днем, ловя улетевший на трибуны мяч, снова начал кровоточить. На клавише из желтоватой слоновой кости осталось темно-красное пятнышко. Федров не стал его стирать. Поднялся и принялся расхаживать по комнате.
Да, Пегги тогда выкарабкалась. Хотя было тяжелое сотрясение мозга, и шрамы, и недели невыносимой боли. Но время от времени он все равно продолжал обижать ее. Правда, старался помнить о том случае и свел вспыльчивость и грубость к минимуму. Но он знал: если сейчас, сию минуту, Пегги войдет в эту комнату, он, раздраженный до крайности, набросится на нее. И решил, что лучше убраться из этого дома. На него просто давила зловещая пустота; в свете угасающего дня он чувствовал себя одиноким и уязвимым. Дом содрогался от ударов волн о берег. Чистое, пустое, неустойчивое обиталище для призраков, вот на что походил сейчас их дом. Самое подходящее место для внезапных сердечных приступов и дурных предчувствий. Он снял туфли и носки и уже собрался было выйти за дверь и побродить по пляжу, как вдруг зазвонил телефон. Федров вернулся в гостиную и снял трубку.
- Бен? - послышался голос брата. - Пытался дозвониться тебе весь день.
- Я шлялся по городу. Так ты приедешь сегодня?
- Нет, не получится. Эта сучка опять звонила, - ответил Луис. - Проспорил с ней несколько часов.
- Что на сей раз? - осведомился Федров. - Мне показалось, утром вы обо всем договорились.
- Договорились!.. - воскликнул Луис. Голос у него дрожал от ярости. Луис так редко сердился, что этот голос показался Федрову совершенно незнакомым. - Разве можно о чем-либо договориться с этой сучкой, хотя бы минут на пятнадцать? За это время она успеет позвонить своей чертовой мамаше, и та непременно скажет, что я, видите ли, не желаю считаться с ее интересами.
- Но чего она хочет на сей раз?
- Все! Моей крови, моих яиц, моего гребаного костного мозга! - Прежде Луис никогда не употреблял подобных выражений, и Федров почувствовал, что даже как-то шокирован непривычной для брата грубостью. - Пятьдесят тысяч наличными, весь этот чертов дом. Заметь, весь, со всеми его картинами, книгами и прочим. Потом еще домик в Фолмуте, двадцать пять тысяч в год или половину моего дохода, что получается даже больше. Плюс еще оплата всех адвокатских расходов. И я, видите ли, должен выплачивать ей алименты, даже если она снова выйдет замуж! А я точно знаю: эта тварь вот уже два года трахается с каким-то модельером и выскочит замуж за этого ублюдка, как только вернется из Рино.
- Господи!.. - вздохнул Федров.
- Вот именно, Господи!.. Ах да, совсем забыл. Еще она хочет, чтоб я платил за нее все налоги, представляешь?
- Но ты же не в состоянии дать ей все это, - заметил Федров.
- Знаю. Знаю, что не в состоянии. У меня просто столько нет, - сказал Луис. - И дело кончится тем, что она меня разорит и я буду торговать карандашами на улице.
- Что собираешься предпринять? - спросил брата Федров.
- Встречаюсь завтра с ней и ее чертовым адвокатом. Попытаемся прийти к какому-то компромиссу. А что еще, черт побери, я могу предпринять?
- Так разве ее адвокат работает по воскресеньям?
- Этот гребаный Розенталь готов работать хоть в Новый год, хоть в Йом-Кипур, хоть в Пасху и на Рождество, хоть во время второго пришествия, если есть возможность зашибить лишний бакс, - сказал Луис. - Знаешь, я впервые в жизни пожалел, что родился евреем. А потому не имею права назвать этого стряпчего по грязным делишкам жидом пархатым!..
Федров не выдержал и рассмеялся. И через секунду-другую Луис последовал его примеру.
- Ну, может, в Рождество он и не работает, - сказал он.
И Федров вновь узнал в собеседнике своего брата Луиса.
- Чем я могу помочь?
- Позвони Мэри. Скажи ей, что я застрял в городе по делам и что в этот уик-энд приехать не смогу.
- Почему бы тебе самому не позвонить ей? - спросил Федров.
Мэри была той дамой, на которой Луис собирался жениться сразу после развода. На этот уик-энд она приехала к друзьям, которые снимали домик у моря.
- Не хочу ей звонить, - ответил Луис. - Начнет задавать разные вопросы и только расстроится. Потому что вбила себе в голову, что, встретившись с этой сучкой, я могу передумать, не разведусь, и тогда мы никогда не поженимся. Ну, ты сам знаешь, какая она, Мэри…
- Господи… - пробормотал Федров. - Где ты только таких откапываешь?
Луис засмеялся. Похоже, осложнения в отношениях с женщинами его ничуть не огорчали. Даже напротив - забавляли, придавали энергии. Федров никогда не переставал удивляться этой странной черте характера во всех остальных отношениях спокойного и мягкого брата.
- Будь добрым братцем, - сказал Луис, - позвони дамочке. Скажи, что на меня внезапно свалилась работа, требующая срочной поездки в Сент-Луис, Вашингтон, не знаю куда еще…
- Но ведь она может позвонить и проверить. И найдет тебя в Нью-Йорке.
- А я на весь уик-энд отключу телефон, - сказал Луис.
- Ладно, так и быть, братишка, - нехотя выдавил Федров. - Позвоню.
- Вот умница! Вот настоящий друг и брат! - похвалил его Луис. - Смотри, постарайся не утонуть до понедельника. - И он повесил трубку.
Какое-то время Федров смотрел на телефон, потом вздохнул и набрал номер дома, где остановилась Мэри. Мэри ответила тотчас же, словно сидела рядом с телефоном и ждала этого звонка. Лгал Федров очень убедительно.
- О, я чувствую себя такой одинокой!.. - призналась Мэри. У нее был нортхэмптонский акцент, слегка смягченный долгим обитанием на Мэдисон-авеню. Работала она на телевидении и зарабатывала кучу денег. - А у нас были такие планы на этот уик-энд! Хотели повеселиться… Думаю, ты должен поговорить со своим братом, - продолжала она. - Он совсем заработался, до полного изнеможения. Ты не согласен?
- О нет, почему же, напротив, очень даже согласен, - сказал Федров. - Обязательно с ним поговорю. Непременно.
Он повесил трубку и долго смотрел на телефон. Потом подумал: "Скольких мужчин ты уже сумела выпотрошить, дорогая? Какой дом заберешь, какие алименты потребуешь, когда настанет время?"
И он поспешил выйти из дома прежде, чем снова раздастся звонок. Босой, брел он по пляжу у самой кромки воды. Море хоть и успокоилось немного, но все еще штормило и выглядело грозно, и о берег разбивались увенчанные пеной валы. На пляже не было видно ни души. Он шел медленно, обдаваемый мелкими брызгами прибоя. Песок, промытый водой, казался прохладным и твердым. Федров обернулся - за ним тянулась цепочка широких следов от босых ступней. "Оставляю свой след на песке времени", - с иронией подумал он.
Затем свернул к западу, но, пройдя несколько ярдов, вдруг вспомнил, что дом, где остановилась Мэри, находится всего в четверти мили и смотрит окнами на берег. Если она вдруг увидит его, не избежать сентиментальной болтовни, бесконечных расспросов. Все это может затянуться очень надолго, а ему вовсе не хотелось общаться с Мэри. "Всему есть предел, в том числе и братской взаимовыручке", - подумал он, развернулся и зашагал в обратном направлении, по своим следам.
1944 год
Было это в ноябре, в Эльзасе. Его дивизию временно вывели с передовой, и Федров, выбив себе двухдневный пропуск и армейский джип, поехал навестить брата. Эскадрилья Луиса базировалась примерно в ста пятидесяти милях. Они с братом не виделись два года. Федров вел машину по разбитым военной техникой дорогам и думал о том, что три недели назад брат был жив. Он знал это точно, поскольку буквально на днях получил письмо от матери, в котором та писала, что сама только получила весточку от Луиса.
Когда наконец Федров отыскал летное поле и вошел в фермерский каменный дом, где расположился штаб, выяснилось, что Луис вылетел на задание. Сержант в очках с толстыми стеклами что-то печатал на машинке. Он оторвался от своих бумаг и охотно сообщил Федрову, что в задании принимают участие три летных звена из штурмовиков "А-20"; что целью является железнодорожное депо в Эссене, что полет проходил на высоте восемь тысяч футов, что зенитный огонь в тех краях довольно плотный, но особого сопротивления со стороны ВВС противника не предвидится. Нет, пока еще никаких новостей с этого участка фронта не поступало, и не желает ли он чашку кофе?
Федров взглянул на часы. Ровно три. Что ж, он может позволить себе подождать. Хотя бы для того, чтобы выяснить, жив его брат или нет.
- Спасибо, - сказал он, - с удовольствием.
Сержант указал на помятый алюминиевый чайник, что стоял на примусе у стены, прямо под картой северной Германии. Федров налил кофе в жестяную кружку, стоявшую тут же, на маленьком кухонном столике. Достал сахар из второй, точно такой же кружки, налил сгущенки из банки с пробитыми в крышке дырочками. Кофе оказался горячим, но просто ужасным на вкус. "Понадобятся долгие годы мира, - подумал он, - прежде чем удастся вытравить изо рта этот чудовищный привкус армейского кофе…"
- Это ваш джип там, на улице? - спросил сержант, не поднимая глаз от пишущей машинки.
- Да, - ответил Федров.
- Тогда выньте дворники, - посоветовал сержант. - В этой эскадрилье одно сплошное ворье.
Федров допил кофе, вышел, вынул дворники, сунул их в карман армейской куртки. Потом огляделся. В грязи увязло несколько палаток, чуть поодаль вокруг двух штурмовиков "А-20" столпились техники в комбинезонах. Оттуда доносился рев моторов - видимо, производили какой-то ремонт. А вон и летное поле. Он успел перевидать сотни таких. Летное поле в плохую погоду, что означало хлопающие на ветру куски брезента, стремление людей как можно скорее укрыться, спрятаться от непогоды.
Он вернулся в дом и нашел на карте Эссен. В голове промелькнуло неясное воспоминание. Эссен, Эссен… Затем он вспомнил. Вспомнил ту гувернантку на пароходе, идущем к Фолл-Ривер, летом 1935-го. Ту крупную молодую девушку-блондинку. Сначала она улыбалась, потом рассердилась. Она говорила, что родом из Эссена, а рассердилась потому, что он угадал в ней служанку. "Интересно, - подумал Федров, - удастся ли брату сбросить пятисоткилограммовую бомбу на дом, где некогда проживала фрейлен Гретхен, как ее дальше там?.."
Ожидание может затянуться и показаться едва ли не вечностью, особенно когда ждешь и хочешь узнать, жив твой брат или нет. Сидя на полу и привалившись спиной к стене - в комнате был всего один стул, и занимал его сержант в очках, - Федров вдруг вспомнил, как вел девятилетнего Луиса в душ смывать кровь. Губы у брата были разбиты, он только проиграл бой, и Федров отчетливо видел завернутый в тряпочку кусок льда, который он прикладывал к огромной шишке, красовавшейся на лбу у Луиса. И еще - собственные слезы…
"Ты знал больше о своем брате, когда оба вы были мальчишками. Куда больше, чем теперь, после всех этих его жен и разводов. И прочих проявлений зрелости. Ты научился быть осторожным, научился не показывать своих чувств, скрывать, как много вы значите друг для друга. Ты мог плакать о брате, только когда был ребенком".
1933 год
Когда Федров играл в американский футбол за команду маленького педагогического колледжа, куда поступил вовсе не оттого, что так уж хотел стать учителем, но потому, что обучение там было бесплатное, Луис взял себе в привычку приезжать в Нью-Джерси на каждый матч. И это несмотря на то что ему приходилось преодолевать сотни миль автостопом, чтобы попасть в этот окраинный уголок Новой Англии. Просто ради того, чтобы посмотреть, как играет брат. Во время одного матча, когда Бенджамина сбили с ног и он, бесчувственный, валялся на траве, Луис сбежал с трибуны - маленький тихий мальчик, еще носивший штанишки до колен, - и вместе с тренером бросился к брату убедиться, что тот пострадал не слишком серьезно. Первое, что увидел Бенджамин, придя в себя, - это худенькое испуганное личико склонившегося над ним Луиса. Луис снял с него шлем, подложил ему под голову и стал массировать шею. А тренер тем временем ухватил пострадавшего Бенджамина за ноги и методично сгибал и разгибал их, прижимая коленями к животу, чтобы воздух мог попасть в легкие.
- Какого черта ты тут делаешь? - выдохнул Бенджамин. И тут же устыдился перед ребятами этой нелепой сцены, этого гротескного нарушения принятого в спорте мужского этикета.
- Ты в порядке? - спросил Луис.
- Ясное дело, в порядке. Пошел отсюда, - грубо сказал Бенджамин.
- Ты уверен, что можешь остаться в игре? - спросил Бенджамина тренер и плеснул ему в лицо водой из фляжки.
- Не надо, Бен, - сказал Луис. - Лучше посиди до конца этого периода на скамье запасных.
- Я о’кей, о’кей. - Бенджамин с трудом поднялся на ноги и стоял, пошатываясь. Если бы на поле не выбежал Луис, он бы пролежал еще с минуту. Вообще-то он чувствовал себя очень скверно. Его тошнило, перед глазами плавали круги, и ему следовало бы позволить увести себя на скамью запасных. Но с учетом того, что рядом суетился Луис - маленькая нелепая фигурка в коротких штанишках и с детским личиком, - об этом не могло быть и речи. - Пошел вон с поля, - грубо сказал Бенджамин брату. В свои девятнадцать он с обостренной чувствительностью относился к соблюдению так называемых внешних приличий. А в число последних вовсе не входило появление на поле кого-то из членов его семьи в разгар игры и на глазах трех тысяч болельщиков.
- Ладно, - сказал Луис. - Я уйду. Но только не строй из себя героя.
- Да, мамочка, - ответил Бенджамин. Эти слова давно уже стали расхожей семейной шуткой. Каждую субботу, перед тем как отправиться на игру, он выслушивал от матери долгие нотации и, уже выходя из двери с сумкой через плечо, говорил ей эти два слова. Позже, во время войны, перед самой отправкой на фронт, он сказал ей то же самое.
На протяжении почти восьми лет между ним и матерью шел постоянный спор на тему того, стоит ли ему играть в такой футбол или нет. На матче с участием Бенджамина мать побывала всего раз и пришла просто в ужас от грубости этой игры. И призналась, что более не в силах видеть, как ее сына метелят эти полоумные, по ее выражению, хулиганы. Правда, в тот вечер единственным ее комментарием было: "Почему это ты всегда встаешь с земли последним? Я уже раз двадцать подумала, что ты умер. И ты называешь это игрой?"
В замечании матери была доля истины. Сбитый с ног Бенджамин действительно старался пролежать на земле как можно дольше. Это давало возможность немного передохнуть, собраться с новыми силами. Он был не в самой лучшей спортивной форме, поскольку вечерами ему приходилось подрабатывать, допоздна торгуя газированной водой, и отоспаться как следует почти никогда не удавалось.
Мать была не из тех женщин, кто легко сдается. Она вступила в сговор с друзьями и членами семьи, и те дружно принялись уговаривать Бенджамина не играть больше в футбол. "Qoyim nochas, что ты этим хочешь доказать?" То была самая расхожая фраза, которую слышал в те дни Бенджамин от родственников и знакомых. На самом деле фраза означала несколько другое: "На кой черт тебе понадобились эти нееврейские радости?" Подразумевались разного рода игры с силовыми приемами, борьба, альпинизм - словом, все те занятия, которыми не к лицу было увлекаться образованным и умным евреям. Всякий раз, слыша это, Бенджамин приходил в ярость. Слова эти просто бесили его, в них слышался отголосок гетто. И еще - то, что он называл глупым и высокомерным самомнением, несомненно, позаимствованным у врагов еврейской нации. Что евреи, видите ли, слишком умны, чтобы подвергать себя опасности.
- Помни, - сказал как-то один из друзей матери, преподаватель английского в высшей школе, тоже подключенный к этой "антифутбольной" кампании, - помни, все мы люди Книги. И должны воздерживаться от насилия.