Бенджамин был достаточно воспитан, чтоб не вступать в споры с человеком, старше его по возрасту. И уж тем более - близким другом матери. А потому он не стал говорить преподавателю английского, что, по его мнению, сама Книга являла собой довольно хаотичную хронику бесконечных убийств, предательств, мародерства, насилия. И что все прочие расы, нации и народности тоже являются "людьми Книги". Что, кстати, вовсе не означало, что они сторонятся насилия. Ну, взять, к примеру, тех же греков. Человек, написавший "Эдип в Колоне", сражался с самнитами и был настоящим воином по сути и духу. "Анабазис" был написан человеком, прошедшим с мечом в руке тысячи миль. Автор "Дон Кихота", романа, который действительно можно считать Книгой с большой буквы, был моряком и даже попал однажды в плен. Сэр Уолтер Рейли, чьи стихи учитель наверняка читал своим ученикам на занятиях по английской литературе, также был известен тем, что время от времени воевал.
Все люди Земли, вся человеческая раса, хотелось сказать Бенджамину, являются "людьми Книги". И претензии одного небольшого, рассеянного по всему миру племени на этот исключительный титул казались ему глупыми и самонадеянными сверх всякой меры. Но он заметил лишь:
- Спасибо за внимание и заботу, сэр. Но я все равно не брошу футбол.
- Но почему? - с явным раздражением в голосе спросил учитель. - Это бы доставило твоей матери столько радости.
- Не для того я родился на свет, чтоб доставлять матери радость, - ответил Бенджамин.
- Не стану передавать ей эти слова, - заметил учитель.
- Благодарю вас, - вежливо сказал Бенджамин.
А затем последовал неизбежный вопрос:
- Что ты хочешь этим доказать, Бен?
Отвечать Бенджамин не стал.
Он играл в футбол вовсе не для того, чтоб доказать что-либо. Он играл в футбол просто потому, что ему нравилось играть. Как нравилось читать Джона Китса, играть в бейсбол, заниматься боксом. Просто нравилось, и все. Отец хоть и не заступался за него - из уважения к матери, - но выражал сыну свое молчаливое одобрение, посещая матчи и получая удовольствие от созерцания игры. Если в отце и оставался отголосок гетто, то внешне это почти никогда не проявлялось.
Бенджамин только что поступил в колледж И вот очень холодным ноябрьским днем, когда земля промерзла до такого состояния, что мяч отскакивал от нее со звоном, Луис попал в очередную неприятную историю.
Борьба на поле шла страшно жесткая, игра складывалась непросто, противник попался сильный, и Бенджамину досталось за один период больше, чем за весь сезон. К тому же он вот уже семь дней был простужен и так устал к концу первого периода, что едва держался на ногах. За всю игру он не осилил продвижения и на пять ярдов, выронил мяч из ослабевших рук прямо посреди поля и с большим трудом прикрывал крайних нападающих, которые выходили на длинные пасы. Команда соперника давила, Бенджамин не удержал мяча в атаке на десятиярдовой линии, и другая команда не допустила "заноса" всего в нескольких футах.
Капитан команды Бенджамина взял тайм-аут. Хотел дать возможность своим игрокам передохнуть немного и разработать план обороны на следующие четыре розыгрыша.
Луис сидел на трибуне прямо позади здоровенного парня лет девятнадцати-двадцати, который то и дело доставал из кармана плоскую фляжку. Из нее он и его подружка отхлебывали по глотку, видимо, желая согреться. Когда Бенджамин выронил мяч из рук, парень с флягой презрительно засвистел и заулюлюкал.
- Эй ты, Федров, задница и придурок! - крикнул он. - Чего напялил футбольную форму? Тебе бы с девчонками в пинг-понг играть!
Зрители, сидевшие по обе стороны от парня с флягой, дружно заржали. Тут Луис, сидевший позади, наклонился и легонько стукнул парня по плечу.
- Ты, - сказал он, хотя парень был года на четыре старше и весил фунтов на восемьдесят больше, - давай вставай. - С этими словами сам Луис поднялся.
Парень с флягой обернулся и, смерив задиру презрительным взглядом, ухмыльнулся.
- Что это за муха тебя укусила, а, малыш? - спросил он.
- Слишком много болтаешь, - ответил Луис.
- Разве? - сказал парень. - Ну и что ты собираешься предпринять по этому поводу?
Луис снова хлопнул его по плечу, на этот раз посильнее.
- А ты спустись с трибуны, - сказал он. - И там увидишь.
- Ой, прямо до смерти напугал, малявка! - усмехнулся в ответ парень.
На этот раз Луис ударил его кулаком, снова по плечу.
- А ты, как я погляжу, - начал парень, все еще чувствуя свое превосходство и не прочь позабавиться, - ты у нас крутой малый, верно? - И он встал и начал спускаться с трибуны вслед за Луисом.
К несчастью, вышло так, что Луис пропустил две минуты игры, последовавшие за тайм-аутом. То были две последние минуты периода, за которые Бенджамин вернул себе доброе имя, после чего брату было бы вовсе не обязательно идти под трибуны и выяснять отношения с обидчиком.
Счет был ничейным, несмотря на то что команда Бенджамина, собравшись с новыми силами, прессовала по всему полю. А команде противника оставалось до победы всего ничего.
Бенджамин глаз не спускал с квотербека из команды соперников. Это был небольшого росточка задиристый паренек по фамилии Крейвен, пользующийся дурной репутацией у всех школьных команд, что принимали участие в этом чемпионате. Он выкрикивал сигналы резким лающим голосом, подпустив в него грубости и хрипотцы - не столько с целью запугать противника, сколько произвести впечатление на болельщиков.
Первый розыгрыш был традиционным - начался с рывка фулбека к центру поля. Розыгрыш закончился ничем. Команда противника вышла из схватки, игроки рассеялись по полю, и тут Крейвен принялся выкрикивать свои команды. Чисто интуитивно, с уверенностью, которая иногда приходит к спортсменам в самый критический момент, Бенджамин разгадал его намерения. И буквально за секунду до того, как игроки пришли в движение, быстро метнулся влево. Он был так уверен в правильности своей тактики, словно Крейвен объявил это ему во всеуслышание, на внятном английском. Объявил, что один из его игроков попытается прорваться по правому краю. День для команды противника складывался удачно, она имела большое территориальное преимущество, а сам Бенджамин перевидал немало спортсменов, чтобы сразу почувствовать: этот квотербек намерен стяжать себе все лавры победы. И вот еще до начала розыгрыша Бенджамин был на месте и ждал. Занятая им позиция мешала квотербеку, никто не рассчитывал, что Бенджамин вдруг окажется в этом месте, откуда он прекрасно видел все маневры Крейвена. Не успел тот продвинуться и на дюйм, как Бенджамин уложил его.
И снова, когда обе команды в очередной раз выстроились в две шеренги, Бенджамин неким непостижимым образом сумел просчитать дальнейшие действия противника. Он был уверен, что Крейвен, потерпев неудачу на этом участке поля, решит, что команда Бенджамина будет искать брешь в обороне противника на противоположном. Но Бенджамин как бы сумел настроиться на ход нехитрых мыслей этого низкорослого паренька с маленьким жестким личиком уличного драчуна. Он скользнул на то же самое место, что и прежде, и снова остановил там Крейвена.
Хоть это покажется невероятным, но Крейвен и в следующем розыгрыше попытался повторить тот же трюк. И столь же непостижимым образом Бенджамин опять разгадал его намерения, подоспел вовремя и остановил его там. Раздался финальный гонг. Почти одновременно с этим звуком Бенджамин резким и жестким движением сбил Крейвена с ног, и тот оказался на земле.
Игра была спасена, и спас ее он, Бенджамин. Секунду-другую он лежал, вцепившись в ноги Крейвена мертвой хваткой, чувствуя, как напряжены и тверды его мышцы под полотняными штанами. Секунду-другую он радовался лишь тому, что игра кончилась. Потом встал на одно колено и взглянул на Крейвена. Тот лежал на спине и дышал часто, со всхлипом - никак не мог отдышаться после последнего бешеного рывка. Лицо паренька искажали злоба и разочарование, на секунду Бенджамину показалось, что Крейвен вот-вот заплачет. И он испытал даже нечто похожее на жалость к своему сопернику. Вся наглость и самонадеянность Крейвена на поверку оказались фальшивыми, все эти дешевые приемчики, рассчитанные лишь на зрелищность, не удались. Все тщеславие, неприкрытое стремление снискать себе лавры стали теперь очевидны для болельщиков.
И Бенджамин похлопал паренька по плечу.
- Что ж, бывает. Не повезло, братишка, - сказал Бенджамин. И никакой насмешки в его голосе не слышалось.
- Да пошел ты куда подальше! Тоже мне, брат выискался, - с горечью огрызнулся Крейвен. И оба они поднялись и зашагали в разные стороны, даже не пожав друг другу рук.
Из раздевалки Бенджамин вышел онемевший от усталости. Все тело болело и ныло, он едва нес свою спортивную матерчатую сумку. У входа в сгущающихся морозных сумерках его поджидал Луис. Вид у него был просто ужасный. Глаз заплыл, под ним чернел синяк, ухо распухло и кровоточило.
- Черт, что это с тобой? - растерянно пробормотал Бенджамин.
- Да ничего, - отмахнулся Луис. - Так, поспорил тут маленько с одним. Давай сюда сумку, я понесу.
- Из-за чего?
- Да сидел там рядом со мной один трепач. И я подумал, надо проучить его, чтобы не болтал лишнего.
Бенджамин всмотрелся в лицо брата.
- Похоже, это он тебя проучил, - заметил он.
Луис осторожно дотронулся до заплывшего глаза.
- А, это… - Он пожал плечами. - Ерунда. Зато я ему нос сломал. И фараон увез его в больницу.
- Фараон? - изумился Бенджамин.
- Ну да. Подошел разнимать, - объяснил Луис. - Вышвырнул меня со стадиона. Ничего… В следующий раз, попав на футбол, тот парень сто раз подумает, прежде чем разевать пасть и что-то вякать.
- И когда же это все случилось? - спросил Бенджамин.
- В последнем периоде.
- Это когда я выронил мяч?
- Ну да, примерно в то время, - кивнул Луис. - Ладно. Давай сюда сумку.
Бенджамин протянул ему сумку, Луис закинул ее на плечо, и братья двинулись в темноте к автобусной остановке.
- Погоди, вот мать тебя увидит, - сказал Бенджамин. - Целый год не будет выпускать из дома по субботам.
- Ничего… Уж с мамой я как-нибудь справлюсь, - сказал Луис.
Какое-то время они шли молча.
- Я, наверное, выгляжу сегодня паршиво, да? - спросил Бенджамин.
- Да уж, неважнецки, прямо скажем.
И оба они рассмеялись.
В конечном счете день выдался не такой уж и плохой. Совсем даже неплохой выдался день.
1944 год
Сержант продолжал стучать на машинке - списки нормированного продовольствия, донесения разведки, списки убитых и раненых, пропуска… Тук-тук-тук, вся долгая война проходила перед ним на этих листках бумаги, вся она укладывалась в строчки перед его слабыми глазами, затененными толстыми стеклами очков. За окном начался дождь. Серый эльзасский монотонный ноябрьский дождик, он лил на и без того промокшие палатки, солдатские формы, заляпанные грязью винтовки, исцарапанные металлические крылья самолетов. Дверь отворилась, вошел какой-то летчик. Огляделся, ничего не сказал, вышел. Этот бесконечный дождь, этот бесконечный серый опасный ноябрь…
Затем послышался рокот моторов.
- Вот они, летят, - сказал сержант, не поднимая головы от машинки и продолжая печатать.
Федров вскочил на ноги. Он понял, что задремал. На войне так легко уснуть, стоит только присесть, притулиться где-нибудь в теплом уголке. На войне спишь, как только выдается такая возможность. Даже если твой брат летит в это время над Эссеном (зенитный огонь довольно плотный, но особого сопротивления со стороны ВВС противника не предвидится).
Застегивая молнию на куртке и надевая на голову шлем, Федров вышел из штаба. Рев моторов раздавался уже над самым полем, но тучи, вернее, одна огромная плотная туча, которая, казалось, всю осень нависала над головой, скрывала их из виду. Затем одному самолету все же удалось прорваться сквозь нее. За ним появился еще один и еще… Вот их уже три, пять… Два самолета мигали красными огоньками, и, подскакивая на кочках и расплескивая грязь, к посадочной полосе понеслась машина "скорой" - забрать раненых.
Федров снова приоткрыл дверь в помещение штаба.
- Сколько их всего вылетело? - спросил он.
- Шесть, - ответил сержант, не прекращая печатать. - Группа просила восемь, но все остальные у нас подбиты. Ох, и ругались же они!
Федров затворил дверь. Один самолет не вернулся…
Штурмовики, неуклюже подпрыгивая, тяжело садились на землю. Врачи выскочили из машины и бросились к тем, что мигали красными огоньками. И быстро вытащили трех человек. Три неподвижные фигуры в кожаных комбинезонах на шерстяной подкладке. Двух летчиков из первой машины, одного из второй.
Федров не сводил с поля глаз. Моторы один за другим смолкали. "Скорая" отъехала. Через море грязи к взлетно-посадочной полосе двинулась вереница джипов. Из самолетов появились другие фигуры в кожаных комбинезонах. Соскочили на землю, сняли шлемы, влезли в джипы. Джипы двинулись не к штабу, возле которого стоял Федров, а к палатке ярдах в пятидесяти от фермерского дома, где располагался отдел разведки. Федров не двинулся с места. Джипы проехали в каких-то десяти футах от него. Он увидел Луиса, сидевшего на капоте, он держался рукой за раму ветрового стекла. Все та же ангельская внешность, даже на войне. Лицо утомленного ангела. В джипе сидело еще пять человек. Никакого выражения на лице брата Федров прочитать не смог. Секунды две-три Луис смотрел прямо на него, но лицо его по-прежнему ничего не выражало. Неподалеку стоял под дождем какой-то солдат в шлеме. Джипы притормозили возле брезентовой палатки, летчики выскочили из машин и вошли в палатку докладывать разведке, что произошло. Что бомбардировка длилась столько-то часов, что зенитный огонь оказался плотнее или реже, чем ожидалось; что никакого сопротивления в воздухе они не встретили; что при заходе над целью машины здорово трясло. Шесть паровозов. Два захода. Они ничего не утверждают. Но один точно разнесли, было видно пламя, рвущееся из двигателя. Потом пришлось уходить от огня. Но еще до начала бомбардировки, точнее, ровно за двадцать две минуты взорвался левый мотор на "Красотке Айрин", повалил дым. Машина по спирали устремилась к земле. Они насчитали четыре парашюта. Была поражена цель или нет? Удовлетворение, упреки, амбиции. И где же, наконец, этот чертов виски?
Федров медленно двинулся к палатке, ботинки увязали в грязи. Привалился спиной к брезентовой стенке. Голоса, что звучали внутри, казались усталыми и не выражали никаких эмоций. Они совсем не походили на голоса молодых мужчин.
Федров ждал. Со шлема капало. Капли холодили шею, пробирались под намокший вязаный воротник куртки. Еще какой-то солдат стоял неподалеку под дождем.
Летчики стали выходить. Уже почти совсем стемнело. Федров не двигался с места. Луис прошел в трех футах от него. Шел он страшно медленно, опустив голову и глядя в землю. Лицо молодое и одновременно старческое. Федров дал ему пройти еще два-три ярда.
- Ладно, стой, - сказал Федров.
Луис остановился. Потом обернулся, тоже очень медленно.
Один из десяти миллионов солдат стоял под нескончаемым дождем серого вечного ноября и медленно превращался в его брата.
Они обнялись без слов.
- Лейтенант Федров, - сказал Бенджамин, - я предлагаю выпить по стаканчику вишневой водки.
- Сержант Федров, - ответил Луис, - вы проявили инициативность, агрессивность, стойкость духа, отличное знание местности, все качества истинного лидера. Я рекомендую вас кандидатом в офицерскую школу флота Португалии.
- Мадемуазель! Фрейлен! - кричал он пожилой женщине за стойкой бара. - Deux kirsch, s’il vous plait. Zwei Kirschen, bitte!
Была полночь, и оба они были уже пьяны. Они находились в прокуренном насквозь кафе, в деревне, неподалеку от базы. Можно было бы выпить виски в офицерском клубе, перестроенном из амбара, помещении прямо за штаб-квартирой, где дуло в щели, с потолка текло, а у входа была выложена дорожка из досок, сойдя с которой пьяный мог запросто утонуть в грязи. Но оба они решили, что армии на сегодня хватит. За столиками в кафе сидели четыре или пять стариков. Крестьяне в вонючих кожаных куртках и заляпанных грязью беретах. Молодых мужчин видно не было. Всех здешних молодых мужчин завербовали в немецкую армию. Давно, еще в 1940-м, когда состоять в немецкой армии что-то да значило. Старики, собравшиеся в кафе, говорили только по-немецки, и во взглядах, которые они изредка бросали на двух молодых американцев, не было и тени благодарности. Ведь братья Федровы олицетворяли собой армию, которая в один прекрасный день прошла через их городок, объявила, что все они отныне свободны и снова официально являются французами.
Пожилая барменша принесла бутылку с вишневкой, разлила по стаканам. Пахло от старухи свинарником, мокрой шерстью, маленькими детьми, грязью, разложением.
- Danke schön, Fraulein, - с подчеркнутой вежливостью сказал Луис. Приподнял стакан в руке, критически щурясь, взглянул на его содержимое. - Лучшее вино года, - сказал он. - Урожая тысяча девятьсот сорок четвертого. Вступайте в ВВС, учите иностранные языки! Вы облетите весь мир, встретитесь с самыми потрясающими людьми из самых романтичных стран, разовьете исключительный вкус к настоящим винам…
Они выпили.
- Черт побери, - тихо заметил Луис. - Когда все это кончится и если я вернусь домой живым, никогда больше не буду волноваться, что бы там ни случилось. Буду просто дышать.
Выпив еще по паре стаканчиков, они вышли из кафе. Старики-крестьяне остались. Продолжали говорить по-немецки - очевидно, обсуждали, как бы заставить американскую армию заплатить за коров, побитых во время взятия их городка два месяца назад.
Городок был погружен в непроницаемую тьму. Братья потеряли ориентацию. Куда ни глянь - сплошная чернота. Обратная сторона Луны. Дно колодца. Спальня шлюхи. Неизвестно чья могила…
Луис достал фонарик, и они вновь оказались в Эльзасе, вновь вернулись в ноябрь. Рука Луиса дрожала, луч фонарика бестолково метался из стороны в сторону. И Бенджамину понадобилось немало времени, чтобы поставить щетки-дворники на место. Наконец это ему удалось. Он с грохотом захлопнул крышку капота. Затем попытался забраться в джип, но неудачно. Ухватился рукой за борт, чтоб не упасть.
- Сержант Федров, - сказал Луис, - вам не кажется, что вести машину в таком состоянии просто опасно?
И тут оба они расхохотались. За их плечами было сорок три боевых вылета, мили, пройденные от Шербура до Рейна, а они все хохотали, хохотали и хохотали, прильнув друг к другу. Фонарик был выключен, вокруг стояла непроницаемая осенняя тьма.