- Почему бы и Нет? - спросила она, не с негодованием, а с искренним интересом. - Он только несколько дней как умер.
- Но они не восстают из мертвых, - сказал Эндрю чуть ли не торжественным шепотом, которым он обычно говорил в школьной часовне.
- Их души восстают, - ответила она, и ее белое неподвижное лицо продолжало спрашивать его.
- Ты веришь во все это? - спросил он не с насмешкой, а с любопытством, окрашенным тоской.
- О, конечно, об этом можно прочитать в Библии.
- Тогда, - он минуту колебался, - если люди не умирают всецело, когда мы хороним их, мы можем причинить им боль, заставить их страдать, отомстить им.
- Ты, должно быть, нехороший человек, - сказала она испуганно, - если так думаешь. Не забудь, что они тоже могут причинить нам боль.
Она подошла к огню и встала рядом с ним, и он подвинулся немного под чистым смелым взглядом ее глаз.
- Я тебя больше не боюсь, - сказала она, - потому что я тебя знаю, а когда ты пришел прошлой ночью, я видела впервые и боялась. Но затем я подумала, что он, - и она указала на стол, как будто гроб все еще был там, - не даст меня в обиду. Он был плохой человек, но он хотел меня и никогда бы не отдал меня другому.
- Я не думал тебя обижать, - пробормотал Эндрю и добавил умоляюще: - Только страх заставил меня прийти. Все вы, кажется, никогда не сможете понять, что такое страх. Вы считаете, что все такие же храбрые, как и вы. А человек не виноват в том, храбрец он или трус. Такими рождаются. Отец и мать создали меня. Я не создавал себя сам.
- Я тебя не виню, - запротестовала она. - Но ты, кажется, постоянно забываешь о Боге.
- А, это… - сказал он. - Это все равно что твои души. Я не верю в эту ерунду. Хотя я хотел бы верить в души, в то, что мы можем причинить боль человеку, который умер, - добавил он со смешанным чувством страсти и грусти.
- Это невозможно, если душа на небесах, - объяснила она.
- Человеку, которого я ненавижу, это не грозит, - сердито засмеялся Эндрю. - Любопытно, правда, как можно ненавидеть мертвеца? От этого того и гляди поверишь в твою чепуху. Если души прозрачны, как воздух, возможно, мы их вдыхаем. - Он скривил dot как от дурного привкуса.
Она с любопытством наблюдала за ним.
- Скажи мне, - спросила она, - где ты был после того, как мы его похоронили?
Он заговорил обиженно и сердито:
- Я ведь сказал, что только страх пригнал меня к тебе прошлой ночью. Я не хочу тебя больше беспокоить.
- И только страх снова привел тебя назад?
- Да, то есть не совсем. - Поглядев вниз на ее темные волосы, бледное лицо и спокойные глаза, он, казалось, пришел в ярость. - Вы, женщины, - сказал он, - все вы одинаковые. Вы всегда на страже против нас. Всегда воображаете, что у нас на уме только, как бы добиться вас. Вы не знаете, чего хочет мужчина.
- Чего же ты хочешь? - спросила она и добавила с практичностью, которая разожгла его бессмысленный гнев. - Есть? У меня есть еще хлеб в буфете.
Он в отчаянии замахал рукой, что она приняла за отказ.
- Мы устаем от себе подобных, - сказал он, - грубость, волосатость - ты не понимаешь. Иногда я платил уличным женщинам, просто чтобы поговорить с ними, но они такие же, как все. Они не понимают, что мне не нужны их тела.
- Вы научили нас так думать, - прервала она с легкой горечью, нарушившей ее душевное равновесие.
Он не обратил внимания на ее слова.
- Я объясню тебе, - сказал он, - почему я вернулся. Можешь надо мной смеяться. Я тосковал по этому дому. - Он повернулся спиной к ней. - Я не собираюсь заниматься с тобой любовью. Дело не в тебе. Дело в месте. Я спал здесь, а до этого не спал три дня. - Немного сгорбив плечи, он ждал, что она засмеется.
Она не засмеялась, и, подождав немного, он повернулся. Она глядела ему в спину.
- Тебе не смешно? - иронически спросил он. К их отношениям, казалось, неизбежно примешивалась подозрительность. Когда он впервые пришел сюда, то относился с подозрениям к ее действиям, а теперь к ее мыслям.
- Я спрашивала себя, - сказала она, - кого ты боишься и почему ты мне нравишься? - Ее взгляд скользнул по его телу от лица к ногам и остановился на правой пятке. - Ты износил носки, - просто сказала она, но то, как она поворачивала слова на языке, пока они не выходили округлыми и нежными, придавало их простоте скрытую значимость.
- Они не шелковые, - сказал он, все еще выискивая скрытую насмешку.
Она вытянула вперед руку, которую прижимала к боку.
- Вот носок, - сказала она, - погляди, может, тебе подойдет?
Он осторожно взял у нее носок, как будто это была странная рептилия, и принялся снова и снова поворачивать его. Он видел, что носок частично заштопан, и вспомнил, как сквозь окно увидел ее за работой в освещенном огнем пространстве.
- Ты чинила его, - сказал он, - когда я подошел к окну. - Она ничего не ответила, и он снова стал рассматривать его. - Мужской носок, - заметил он.
- Это его, - ответила она.
Он засмеялся.
- Твои духи носят носки? - спросил он. Она сжимала и разжимала пальцы, как человек, выведенный из равновесия глупостью другого.
- Надо было чем-то заняться, - быстро пробормотала она, как будто у нее не хватало дыхания от слишком долгого и утомительного бега. - Я не могла просто так сидеть. - Она повернулась спиной к нему, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу, словно ища прохлады или поддержки.
Эндрю все вертел и вертел носок в руке. Фигура Элизабет у окна была неподвижной. Он не мог даже уловить звук ее дыхания. Их разделяла тень, и блики огня делали бесполезными настойчивые попытки пересечь ее. Терпеливое упорство их сострадания пристыдило его, и, охваченный бескорыстным стремлением к самопожертвованию, он забыл на какое-то время о своем страхе, ненависти и самоуничижении. Он не хотел пересекать этот мост теней, потому что боялся, что если дотронется до нее, то потеряет ощущение чего-то недостижимо прекрасного, а его собственное минутное рыцарство исчезнет перед похотливым и сентиментальным трусом и задирой, к которому он привык. В этот миг его второе критическое "я" молчало, так как он был этим "я" на самом деле.
Он был на грани того, чтобы сделать нерешительный жест раскаяния, когда трус подскочил в нем и закрыл ему рот. "Будь осторожным, - предостерег он его. - Ты беглец, ты не должен связывать себя". И, сдаваясь этому голосу, он сожалел о капитуляции. Он знал, что несколько секунд он был счастлив, испытывал то самое счастье, только сильнее, которое в прошлом изредка получал от музыки, от голоса Карлиона, от неожиданного чувства товарищества по отношению к другим людям.
Туман из белого превращался в серый. Подступала настоящая темнота, но она не внесла явных изменений в комнату. Эндрю, чувствуя покойное тепло огня позади себя, подумал, как там Карлион в холодном и, конечно, враждебном мире. Однако был ли он таким уж враждебным? У Карлиона были товарищи по несчастью, такие же, как он, беглецы, которым он доверял. Он не был одинок. Старая жалость к себе начала вновь заползать в сердце Эндрю, пока он смотрел на неподвижную спину девушки.
- Может, зажжем свечи, - спросил он, - и сделаем эту комнату более веселой?
- Два подсвечника на столе, - сказала она, не отрывая лба от окна, - и два на буфете. Можешь зажечь их, если хочешь.
Эндрю свернул программку, которую нашел в кармане, и поджег ее от огня. Затем он прошел от свечи к свече, заставляя стремительные языки пламени пронзать темноту. Понемногу они поднимались выше, и вокруг их вершин возникали маленькие ореолы, мягко светившиеся, как пылинки в солнечном свете. Укрытые от малейшего сквозняка окружающим туманом, они тянулись вверх, сужаясь до точки не больше острия иглы. Тени были оттеснены к углам комнаты, где они мрачно свернулись, как обиженные, получившие нагоняй собаки.
Когда Эндрю зажег последнюю свечу, он обернулся и увидел, что Элизабет наблюдает за ним. И радость, и горе могли промелькнуть на ее лице, не нарушая неизменной задумчивости ее глаз, которые, казалось, смотрели на жизнь взглядом, лишенным эмоций. Свечи тронули ее лицо весельем. Она не стала цепляться за горе, которому на миг поддалась, а захлопала в ладоши, так что он с изумлением смотрел на нее, пораженный этой быстрой сменой настроения.
- Мне нравится, - сказала она, - будем пить чай. Я рада, что есть с кем поговорить, хотя бы с тобой. - И она направилась к буфету и принялась доставать тарелки, чашки, хлеб, масло, чайник, который она наполнила и поставила на огонь. С гордостью и благоговением она извлекла из буфета чайницу, держа ее, как золотую шкатулку.
- Я не пил так чай… - медленно сказал он, - с тех пор, как ушел из дома… Но мне хотелось. - Он замялся. - Странно, что ты меня так угощаешь, как друга.
Притащив единственные два стула, которые стояли в комнате у огня, она насмешливо посмотрела на него.
- Я угощаю тебя, как друга? - спросила она. - Не знаю. У меня никогда не было друга.
Ему вдруг захотелось рассказать ей все - от кого он бежал и почему, но осторожность и умиротворенность удержали его. Ему хотелось забыть об этом самому и уцепиться за растущее чувство близости двух душ, парящих бок о бок, и смотреть на отблески огня в темном янтаре чая.
- Странно, - сказал он, - как часто я тосковал о таком чае. Когда живешь суровой, торопливой жизнью среди мужчин, иногда не хватает утонченности - и чай кажется мне символом этого - тишина, спокойствие женщины, неторопливый разговор - и ночь за окном.
- И хлеб, - подхватила она, - ни варенья, ни пирожных.
- Это ничего, - размышлял он над толстой фарфоровой чашкой, которую неловко держал непривычной рукой.
- Как ты здесь оказался? - спросила она. - Ты не отсюда. Я думаю, ты, должно быть, студент. Ты похож на человека, который грезит наяву.
- А разве студенту не нужно мужество? - спросил он горько. - Я не мечтатель. Я ненавижу грезы.
- Есть что-нибудь, что ты любишь или хочешь? - Она смотрела на него, как будто он был новым странным животным.
- Стать "недействительным", - без колебаний сказал он.
- Умереть?
Этот звук, казалось, притянул его взгляд к окну, которое глядело теперь в абсолютную темноту.
- Нет, нет, - сказал он, - не так. - Он слегка поежился и заговорил снова: - Когда звучит музыка, не видишь и не думаешь, едва ли слушаешь. Вот чаша - и музыка льется в нее, пока не исчезнет "я". Я и есть музыка.
- Но почему, почему, - спрашивала она, - ты ведешь такую жизнь? - Она сделала легкий жест, который, казалось, вобрал в себя страх, несчастье, его беглое тело и душу.
- Мой отец жил так до меня, - ответил он.
- И это все? - спросила она.
- Нет. Я был очарован, - сказал он. - Я знаю одного человека с голосом почти как музыка. Ни у кого больше я не слыхал такого голоса, - он поколебался, а затем посмотрел на нее, - кроме тебя.
Она не обратила внимания на комплимент, но слегка нахмурилась на огонь и закусила губу маленькими острыми зубами.
- А он не может тебе помочь сейчас, когда ты в беде? - спросила она. - Ты не можешь пойти к нему?
Он в изумлении уставился на нее. Он забыл, что она не знает о его истории, о его бегстве от Карлиона, и, так как он забыл об этом, ее замечание прозвучало для него со всей силой мудрого совета.
- Эндрю, Эндрю, - эхо нежного грустного голоса дошло до него.
- Чего ты боишься? Это Карлион, всего лишь Карлион. - Голос был окрашен прохладной чистой поэзией, которую он любил.
Почему бы ему, действительно, не пойти к Карлиону, признаться в своем дурном поступке и все объяснить? Он пойдет, как грешница к Христу, и это сравнение не казалось ему богохульством, так силен был порыв встать, пойти к двери и выйти в ночь.
- Это его ты боишься? - спросила она, наблюдая за меняющимся выражением его лица.
Он подумал, что ее голос тоже почти что музыка, и теперь сидел неподвижно, безучастно наблюдая, как две мелодии пришли в столкновение, оспаривая власть над ним. Одна, неуловимая, состояла из намеков и воспоминаний, другая - ясная, чистая, звенящая. Одна говорила о бегстве в мечты из реальности, другая была самой реальностью, неторопливо-рассудительной. Если бы он остался, то рано или поздно должен был бы встретиться лицом к лицу с тем, чего боялся, если бы он ушел, то променял бы покой, чистоту, инстинктивную мудрость на неопределенное и ненадежное убежище. А как Карлион отнесется к его признанию? Карлион был витающим в облаках романтиком и ненавидел любого, кто заставлял его спускаться на грязную землю. Эндрю вспомнил вдруг - пока его рассудок носился между двумя различными мелодиями - другого Карлиона, Карлиона, который выстрелил одному из своих людей в спину, потому что ночью, когда они переправляли груз, этот человек изнасиловал молоденькую девушку. Хлопот с этим не было, так как человек этот был трусом и его не любили в команде, которая при всех своих грехах и злодействах имела одну добродетель - храбрость. Эндрю вспомнил лицо Карлиона, когда он отступил назад от темного тюка, лежащего на пляже, посеребренном луной. Задумчивые глаза, смотревшие с обезьяноподобного лица, были полны отвращения и своего рода разочарования. Они погрузились с предельной скоростью на тот случай, если бы выстрел поднял таможенников, но Карлион Последним поднялся на борт. Он шел с явной неохотой, как человек, оставивший любовницу на берегу, и он действительно оставил любовницу, которую не видел потом много недель, прекрасную романтическую мечту искателя приключений.
"Эндрю, Эндрю", - голос потерял свое очарование. Эта музыка больше не была заклинанием, ибо Эндрю вспомнил теперь, что и с согрешившим контрабандистом Карлион разговаривал с той же мягкой грустью и сожалением. Указывая на море, он сказал: "Погляди. Что это там такое?" - и человек повернулся спиной, чтобы рассмотреть простор, покрытый маленькими гребнями, которые возникали, мчались вперед, падали и отступали и продолжали возникать, мчаться, падать и отступать, когда его глаза уже потускнели в смерти.
- Я не могу пойти к нему, - произнес он вслух.
- А если бы он пришел к тебе? - спросила она, как будто собираясь помирить двух школьников, повздоривших из-за своего достоинства.
- Нет, нет, - сказал он и внезапно вскочил от мучительно кольнувшего его чувства страха. - Что это? - спросил он.
Элизабет наклонилась вперед на своем стуле, прислушиваясь.
- Тебе показалось, - сказала она.
С неожиданной грубостью он ударил ее кулаком по руке, которая лежала на столе, так что у нее перехватило дыхание от боли.
- Не можешь говорить шепотом? - спросил он. - Ты хочешь всему свету рассказать, что здесь кто-то есть? Теперь ты слышала?
На этот раз ей показалось, что она слышит очень слабое шуршание гравия, не громче шелеста листьев. Она медленно кивнула.
- Кто-то вдет по тропинке, - пробормотала она. Рука, по которой он ударил, сжалась в маленький твердый кулак.
- Ради Бога, - пробормотал Эндрю, оглядываясь по сторонам.
Она рывком указала на дверь, которая вела в сарай, где он спал прошлой ночью. Он почти бегом, на цыпочках, бросился туда, и когда оглянулся, то увидел, что она вновь принялась за носок, который он уронил на пол, так и не воспользовавшись им. Красный блик огня взмыл вверх и окрасил ее безмятежное бледное лицо. Затем он закрыл дверь и притаился в темноте сарая, вздрагивая время от времени, как в лихорадке.
Следующее, что он услышал, был голос Карлиона. Его внезапное появление пронзило Эндрю. Он надеялся, по крайней мере, получить предупреждение, хотя бы в виде стука или щелчка поднимаемой щеколды, и время, чтобы укрепить колени и сердце.
Голос проникал к нему через замочную скважину и трещину, добрый и успокаивающий.
- Простите меня, - сказал он. - Я совсем заблудился в тумане.
В ответ на обманчивую музыку голоса Карлиона раздался чистый звук голоса Элизабет, они скрестились, как шпаги.
- Почему вы не постучали? - спросила она.
Поняла ли она, думал Эндрю, внимательно слушая из темноты, что это тот человек, которого он боялся. Перепуганный, он тщетно искал способ, как предупредить ее. Он представлял себе обезьяноподобное лицо Карлиона, глядящее на нее с обезоруживающей искренностью.
- В таком месте осторожность не помешает, - сказал он. Его голос прозвучал немного ближе, как будто он перешел к камину. - Вы не одна? - спросил он.
Эндрю прижал руку к горлу. Что-то выдало его. Возможно, пока он стоял в темноте, как слепой, она беззвучно указала, где он прячется, подмигнув или подняв бровь. Ему на миг захотелось распахнуть дверь и броситься на Карлиона. По крайней мере, они схватились бы, как мужчина с мужчиной, подумал он, пока недремлющий внутренний критик не усмехнулся: "Ты не мужчина". По крайней мере, трус может быть хитрым, возразил он и, встав на колени, приложил глаз к замочной скважине. Почти сразу он увидел говорящих Элизабет сидела на стуле с носком в руке, спокойно выискивая дыры. Она переигрывает в спокойствие, по-думал он со страхом. Карлион стоял над ней и наблюдал с явной смесью почтения и сожаления. Он слегка повернулся в сторону двух чашек, которые с бесстыдной наглостью стояли на столе.
Она закончила исследование носка и положила его на колени.
- Я одна, - сказала она. - Мой брат только что вышел. Он рядом, - добавила она. - Мне ничего не стоит позвать его, если вы не уйдете.
Карлион улыбнулся.
- Не надо меня бояться. Может быть, я знаю вашего брата. Немного выше среднего роста, хрупкого телосложения, темноволосый, с испуганными упрямыми глазами.
- Нет, мой брат не такой, - сказала Элизабет. - Он невысокий, коренастый и очень сильный.
- Тогда я ищу не его. - Он взял одну из чашек. - Он, должно быть, совсем недавно был здесь, - сказал он. - Чай горячий. Он так спешил, что не допил свой чай. Любопытно, что мы не встретились. - Он оглядел комнату, даже не пытаясь скрыть свое любопытство.
- Вы взяли мою чашку, - сказала Элизабет и добавила саркастически: - Вы мне позволите допить?
Эндрю, стоя на коленях у замочной скважины, ослабил воротник, в то время как губы Элизабет коснулись чашки и она допила остатки его чая.
"Странная чаша любви", - с горечью подумал он. Но горечь исчезла перед волной смирения, которая на миг очистила его рассудок от ощущения страха. Он стоял на коленях, чтобы видеть комнату за дверью, но сейчас в душе он стоял на коленях перед Элизабет. Она святая, подумал он. Милосердие и мужество, с которыми она спрятала его от врага, он принял как должное, но то, что она пила из его чашки, поразило его запутавшееся воображение своим удивительным благородством. Этот жест задел его самое уязвимое место - сознание собственной трусости. Стоя на коленях в потемках не только комнаты, но и своей души, он представлял, как, без колебаний, она нежно коснулась его губ и осквернила свои.
- Я не встретил вашего брата, - повторил Карлион, по-прежнему с нежностью и сожалением.
- Есть другая дверь, - сказала она не раздумывая.
Карлион повернулся, и Эндрю, наблюдавшему через замочную скважину, показалось, что их глаза встретились. Его смирение и вера исчезли так же быстро, как появились. Карлион сделал шаг по направлению к двери. Она предала меня, подумал Эндрю, в панике нащупывая нож. Однако он не отважился открыть лезвие, даже когда нашел то, что искал, так как щелчок могли услышать через закрытую дверь.