- Это было более трех лет назад. - Эндрю говорил так устало, как будто речь шла о трех веках. - Я заканчивал школу, когда Карлион привез это известие. Я был рад. Видишь ли, мне показалось, что это означает конец страху. Мой отец нещадно бил меня, чтобы, как он говорил, воспитать меня мужественным. Я думаю, он слегка свихнулся под конец. Смерть моей матери напугала его, он был суеверен. Когда я услышал, что он умер, я подумал, что это начало спокойной жизни.
- А почему нет? - спросила Элизабет. - Почему?
Он угрюмо наклонил голову.
- Я был одинок, - сказал он. - Я не знал, что делать. Карлион предложил мне пойти с ним, и я пошел. - Он поднял голову и сказал горячо: - Как ты не понимаешь? Ты видела его сама? В нем что-то есть. Я был мальчиком, - добавил он, как будто был стариком, рассказывающим о далеком прошлом. - Возможно, я был романтиком, как моя мать. Бог свидетель, теперь-то я наверняка от этого излечился. Он был храбрым, любил риск, однако любил и музыку, и все, что любил я: цветы, запахи, ту часть меня, о которой я не мог говорить ни в школе, ни отцу. И я пошел с Карлионом. Какой я был дурак! Как можно быть таким дураком!
Она искривила рот, как от кислого:
- Ну а предательство?
Он выпрямился и чуть отпрянул:
- Я и не надеюсь, что меня кто-нибудь поймет. - В этот момент он был преисполнен большого достоинства, но испортил все впечатление немедленной капитуляцией. - Ты не можешь понять жизнь, в которую я попал, - сказал он. - Были шторма, и я болел морской болезнью. Долгие ночи ожидания сигналов с берега, которых не было, и я не мог справиться с нервами. И никакого просвета, и ничто не обещало покоя, кроме смерти. Мой отец оставил лодку и все деньги, которые скопил, Карлиону. Вот почему Карлион приехал ко мне в Девон. Ему было любопытно взглянуть на сына, которым пренебрегли, а потом, я думаю, он пожалел меня. Я верю, что он любил меня, - добавил Эндрю тихо и печально, с новым болезненным спазмом в сердце. - Я думал, что мой отец умер, - продолжал он, - но вскоре обнаружил, что он последовал за мной на борт. Первый член команды, которого я встретил по приезде, когда меня, подтягивая спереди и подталкивая сзади, втащили в лодку, был Джо, толстое, большое, неуклюжее, глупое создание, призовой самец.
- У вас скоро ноги будут, как у моряка, сэр, - сказал он мне, - если вы - сын своего отца.
Они преклонялись перед моим отцом, все, кроме высохшего полоумного юнги Тома, которого мой отец сделал своим личным слугой. Отец, я полагаю, застращал его. Он, бывало, тайком наблюдал за мной на расстоянии со смесью ненависти и страха, пока не понял, что я не был "сыном своего отца", тогда он начал обращаться со мной фамильярно, потому что нам обоим доставалось от одной и той же руки. - Эндрю сделал паузу, затем продолжал с преувеличенной иронией, которая не скрывала его стыда: - Они все вскоре поняли, что я не похож на отца, но были по-прежнему добры ко мне и только говорили мне по шесть раз на дню, что бы мой отец сделал в том-то и том-то случае. Я обычно спасался у Карлиона - он никогда не упоминал при мне о моем отце.
Эндрю говорил спокойно, но с каким-то напряжением в голосе. Теперь он потерял контроль над собой.
- Если я трус, - закричал он, - значит, у меня и мозгов нет? И со мной можно обращаться, как с ребенком, никогда не спрашивать моего мнения, держать меня из одной только милости, из-за моего отца и потому, что этого хочет Карлион? Я не хуже Карлиона. Разве я сейчас не перехитрил этого дурака? - воскликнул он с истерическим торжеством и затем замолчал перед тихим спокойствием Элизабет, вспомнив, как она поднесла чашку к губам, наполнив его смирением, пока он таился в темноте. Теперь он хотел, чтобы она заговорила, обвиняла бы его в неблагодарности, а не смотрела бы на него молча укоряющим взглядом. Его обидело ее молчание, и он нервно задвигал руками. - Теперь я показал им, что кое-что значу, - сказал он.
Элизабет подняла руку к голове, как будто почувствовала там боль.
- Так это снова была ненависть, - устало сказала она. - Похоже, ненависть везде.
Эндрю в изумлении уставился на нее. На том, что казалось ее беспредельным душевным покоем, появилось облачко, маленькое, как человеческая рука. Впервые его охватило ощущение чужого горя. Глядя на это белое лицо, подпертое маленькими сжатыми кулачками и лишь на поверхности тронутое жаром огня, он вознегодовал на мир, на темноту, которая окружала их, на страх и тревогу, на все, что могло омрачить ее совершенное счастье. "Она - святая", - подумал он, вспоминая сердцем, еще не просохшим от слез благодарности, каким образом она спасла его от Карлиона.
Он подошел немного ближе, очень осторожно, не желая, что было совершенно чуждо его природе, вторгаться в чужое горе, которое он не может разделить.
"Это - умерший", - подумал он и осознал, Что отчаянно ревнует. "Тогда это правда, - прошептало его второе "я", - ненависть везде".
- Нет, - произнес он вслух, отчасти обращаясь к ней, отчасти к своему второму "я", - только не здесь. Здесь нет ненависти. И когда она взглянула на него, озадаченно сдвинув брови, он добавил: - Я благодарен. - О, бедность его языка!
Он увидел себя - большого, грубого, грязно одетого - и негодующе выпалил:
- Несправедливо вмешивать тебя во все это! Вдруг в душе он простер обе руки к своему собственному критику, умоляя хоть на несколько минут взять под свой контроль его действия. Он сказал Элизабет: - Это я виноват. Я знаю. Может, еще не слишком поздно. Я уйду сию минуту. - Он неохотно повернулся и посмотрел с дрожью отвращения на холодную ночь за окном.
Там было подходящее место для ненависти, туда он ее и заберет, вновь оставляя в безопасности эту маленькую теплую комнату и ее белолицую хозяйку. Но ему не хотелось уходить, и не только потому, что снаружи его искали Карлион с двумя товарищами, но и потому, что внутри он оставил бы девушку, в глубине глаз которой смутно и только иногда мелькало обещание соединить два его "я" в одно, обещание покоя, который он иногда находил в музыке.
Он стоял, позорно колеблясь, вся его решимость ушла в слова.
- Не надо уходить, - сказала она. - Ты не сделал мне ничего плохого. - И, видя, что на него не подействовало ее лишенное энтузиазма заявление, неохотно добавила: - Я не хочу, чтобы ты уходил.
Эндрю оглянулся на нее.
- Что ты сказала? - спросил он.
- О, дело не в твоем очаровании, - сказала она с мягкой насмешкой. - Я устала от одиночества. Теперь со мной нет даже тела.
- А дух? - воскликнул он, намеренно неправильно понимая ее слова. Он видел в ее теле хрупкий и прекрасный сосуд, которому удалось заключить в себе ее уравновешенный дух, чья речь, то насмешливая, то дружелюбная, то печальная, то веселая, всегда была проникнута покоем.
Она не поняла.
- Я не знаю, где он, - сказала она. - Во всяком случае, он будет охранять меня. Я уже говорила, что он был ревнив. Если бы ты был пьян и хотел меня, - добавила она с откровенностью, которая поразила Эндрю, - я была бы в безопасности.
- Да, от чего-нибудь такого, возможно, - сказал Эндрю, - а от смерти?
Элизабет засмеялась.
- О, я никогда об этом не думала, - сказала она. - Когда я состарюсь, на это хватит времени.
- Как замечательно, - задумчиво сказал Эндрю, - жить вот так, без страха смерти. Ты, должно быть, очень храбрая. Ты ведь здесь совсем одна.
Он забыл о том, что решил уйти, и теперь с неожиданной, но не оскорбительной фамильярностью сел на пол у ее ног и позволил огню окрасить удивление на своем лице теплым румянцем. Элизабет показалось, что морщины, которыми страх искусственно старил его лицо, разгладились, и на нее с юношеским воодушевлением смотрит мальчик. Она улыбнулась.
- Это не храбрость, а просто привычка, - сказала она.
Он наклонился вперед к ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, как будто боясь упустить малейшую тень, малейшее движение скрытых мускулов, самое незначительное изменение цвета ее, как он начинал в душе верить, безгрешных глаз.
- Я рассказал тебе о себе, - сказал он. - Расскажи теперь ты. Ты говоришь, что я могу остаться здесь на ночь, а для сна еще слишком рано.
- Это неинтересная история, - сказала Элизабет. - Я всегда жила здесь. Я не бывала дальше школы в Шорхэме.
- А этот мужчина, который умер? - спросил Эндрю в замешательстве, ощущая укол ревности.
- Я была здесь еще до него, - сказала она, как будто, подобно Венере, заявляя о своем превосходстве над смертью. - Думаю, я родилась здесь, но не помню своего отца. Я думаю, он, должно быть, умер или покинул мою мать. Деньги, которыми мы располагали, приходили от моего дедушки, богатого фермера, как здесь понимают богатство. Кроме того, когда удавалось, моя мама брала жильцов, а в их отсутствие было немного меньше еды, вот и все.
- А этот мужчина? - повторил Эндрю с упрямой мальчишеской настойчивостью.
Она улыбнулась:
- Как он тебя интересует! Он был одним из жильцов моей матери. Он работал в Шорхэме, на таможне. Это не добавляло ему популярности среди соседей. Здесь ведь, сам знаешь, у каждого свой погреб и все в долгу у Джентльменов. Кроме того, он жил здесь, вдали от города и таких, как он. Вот и был чужаком. Я довольно долго никак не могла понять, почему он так живет. Он никогда ни с кем не общался, частично по складу характера, частично по необходимости. Потом он внезапно бросил работу, и, что странно, у него оказалось достаточно денег, чтобы прожить остаток жизни.
Я помню этот день. Мне было около десяти лет. Мы жили в этом коттедже очень уединенно. Это была наша единственная гостиная. Наверху есть еще две комнаты. - И она указала на маленькую дверь слева от камина. - Мы с мамой спали в одной, а мистер Дженнингс, мы его знали под этим именем, - в другой. Он завтракал и ужинал вместе с нами, мы ели здесь, внизу. Он был спокойным, рассудительным человеком, который, казалось, не любил общества, поэтому мы обычно брали ту работу, которая у нас была, наверх, к себе в спальню. Не знаю, что он там делал один внизу: думал, может, спал в кресле у камина, но я иногда просыпалась поздно ночью и слышала, как он шел к себе в комнату. А может, он был одним из тех бедолаг, кому не спится по ночам. Ты видел его лицо. Тебе не показалось, что на нем были следы бессонницы?
- Мне показалось, что это было хитрое и злое лицо, - сказал Эндрю.
- О нет, - спокойно возразила Элизабет. - Может, он и был хитрым, но не злым. Он был по-своему добр ко мне. - Она задумалась на какой-то момент о прошлом, в недоумении хмуря брови. - Ну вот, однажды вечером, - продолжала она, - после ужина мы поднялись, как обычно, чтобы идти наверх, и вдруг он попросил нас остаться. Это изумило меня, но моя мама была совершенно невозмутимой. Знаешь, она была фаталисткой, и это придавало ей спокойствия, но вместе с тем лишало целеустремленности. Мы остались сидеть здесь, мне не терпелось узнать причину, а мама была явно равнодушна. Она взяла работу и начала шить, как будто всегда работала в этой комнате. Спустя какое-то время он заговорил: "Мне было очень хорошо здесь". Мама посмотрела на него, сказала "спасибо" и продолжала шить. Ее ответ показался мне странным. Я чувствовала, что это он должен благодарить ее, а не она его.
- Твоя мама была бледной и привлекательной, - спросил Эндрю, - с темными волосами и спокойными глазами?
- Она была темноволосой, - ответила Элизабет, - но пухлой и с румянцем на щеках.
- У тебя тоже есть румянец на щеках, - задумчиво сказал Эндрю, как будто не говорил комплимент, а бесстрастно обсуждал неживую красоту, - но на белом фоне, как цветок на снегу.
Элизабет слегка улыбнулась, но не обратила особого внимания на комплимент.
- Мистер Дженнингс, - сказала она, - покусывая ноготь большого пальца (такая у него была привычка), с подозрением посмотрел на маму. "Когда-нибудь вы умрете, - продолжал он, - что тогда будет с этим коттеджем?" Я смотрела на маму с тихим испугом, чуть ли не ожидая, что она умрет прямо здесь у меня на глазах. "Я его продам, - сказала она, - ради ребенка". - "Положим, - сказал мистер Дженнингс, - вы продадите его мне теперь". - И затем, подумав, что мама собирается сделать какое-то удивленное замечание, торопливо продолжал: "Я заплачу вам, сколько нужно, и вы останетесь здесь с ребенком, сколько пожелаете. Вы можете вложить деньги с выгодой для ребенка. Мне удобно здесь, и я не хочу, чтобы меня выгнали после вашей смерти". Удивительно спокойно он заявил, что она умрет первой, хотя они оба были в возрасте. Не знаю, может, он заметил в ней какие-то признаки болезни, которые я не могла видеть, но она умерла в течение года. Конечно, она приняла его предложение.
Что-то похожее скорее на тень от печали, чем на саму печаль, скользнуло по лицу Элизабет, и она продолжала свой рассказ с видимой поспешностью и какой-то принужденной рассеянностью.
- Он, казалось, едва заметил, что моя мама умерла, - сказала она. - Я осталась, стряпала еду, как делала мама, и подметала полы. В течение нескольких недель я боялась, что он меня выгонит, но он этого не сделал. Каждую неделю он давал мне деньги на хозяйство, и мне не приходилось тратить то, что оставила мама. Он больше не ходил на работу и проводил время в долгих прогулках по холмам или сидя у камина и читая Библию. Я не думаю, чтобы он ее внимательно читал. Он открывал книгу наугад и тыкал большим пальцем в цитату. Если она ему нравилась, он читал, а если она не доставляла ему удовольствия, отбрасывал книгу в сторону и отправлялся в одну из своих бесконечных прогулок, пока не возвращался назад усталым, вымотавшимся как побитая собака. Он очень редко разговаривал со мной.
Это была невероятно тоскливая жизнь для ребенка, и однажды я собрала все свое мужество и спросила, не могла бы я снова пойти в школу. Он поинтересовался, сколько это может стоить, а когда узнал, как мало, то отослал меня и даже дал записку к учительнице, прося заняться Священным писанием. С этого времени он обращал на меня больше внимания. Я читала ему по вечерам, а иногда даже спорила с ним по несложным теологическим вопросам.
- Каким странным, благочестивым ребенком ты, наверное, была, - сказал Эндрю.
- О нет, - протестующе засмеялась Элизабет. - Я была как все дети. По временам бунтовала, исчезала в Шорхэме, чтобы поиграть с другими детьми или пойти повеселиться в цирк или на ярмарку. Сперва он не обращал внимания на мое отсутствие, что было унизительно, но после того, как я начала читать ему Библию, он стал более придирчивым и по временам даже бил меня. Иногда за едой я поднимала глаза и видела, что он наблюдает за мной.
Вновь Эндрю испытал нелепый приступ ревности.
- Как он мог довольствоваться тем, что только смотрел на тебя все эти годы? - вспылил он.
- Я была ребенком, - наконец просто сказала она и затем медленно добавила: - А он много думал о душе.
Эндрю грубо засмеялся, вспомнив маленькие насмешливые морщинки вокруг рта, неряшливо торчащую бороду, грубые губы.
- Но он должен был испытывать потребность, - сказал он. Он страстно желал разбить какое бы то ни было чувство дружелюбия и благодарности, которое Элизабет, возможно, все еще питала к покойному.
Ее глаза сверкнули, и она вздернула подбородок едва заметным воинственным движением.
- Никто не мог назвать его Иудой, - сказала она.
Эндрю встал на колени, стиснув кулаки. Он был полон детской личной вражды к покойнику.
- У меня нет ни пенни за душой, - сказал он. - Я тебя спрашиваю: что я получил? Много? А он-то где достал деньги?
- Я узнала об этом позже, - спокойно сказала Элизабет, ее голос был подобен прикосновению холодных пальцев к горячему воспаленному лбу. - Он обманывал своих нанимателей, вот и все. Однажды я, как обычно, наугад открыла Библию и начала читать. Это была притча о неправедном слуге. Я почувствовала, хотя и смотрела на страницу, а не на него, что он слушает с необычайным вниманием. Когда я подошла к месту, где слуга созывает должников своего господина и говорит первому: "Сколько ты должен моему господину?" и тот отвечает: "Сто бочек масла", а слуга говорит: "Возьми счет, быстро сядь и напиши пятьдесят", - когда я подошла к этому месту, мистер Дженнингс - я никогда его не называла иначе - как будто охнул от удивления. Я подняла глаза. Он смотрел на меня со смесью страха и подозрения. "Там так написано, - спросил он, - или ты это сама выдумала?". - "Как я могла это выдумать?" - спросила я. "Люди всякое болтают, - ответил он, - продолжай". - И он напряженно слушал дальше, немного подавшись вперед на стуле.
Когда я прочитала: "И Господь похвалил неправедного слугу, как будто он поступил мудро", он прервал меня снова.
"Ты слышишь?" - сказал он и облегченно вздохнул. Некоторое время он сверлил меня глазами. "Я терзался, - сказал он наконец, - но теперь с этим покончено: Господь похвалил меня".
Я сказала: "Но ведь вы не неправедный слуга" - и добавила с ноткой самодовольства: "Во всяком случае, это - притча".
Мистер Дженнингс велел мне закрыть и отложить Библию. "К чему бесполезные разговоры, - сказал он, - тебе не одолеть Священного писания. Странно, - добавил он, - я никогда не думал, что правильно поступаю".
Затем он рассказал мне, уверенный в Господнем одобрении, как он заработал деньги, с которыми уволился. Все время, пока он был клерком на таможне, он получал доход от моряков, которым не хватало храбрости стать профессиональными контрабандистами.
Они заявляли около трех четвертей от количества привезенного спирта, а мистер Дженнингс проверял их груз и закрывал глаза на то, чего не было в декларации. Можешь себе представить, - сказала она со смехом, - как он осторожно вышагивал среди ящиков со спиртом и пересчитывал их, соблюдая определенную пропорцию. Но в отличие от неправедного слуги вместо ста баррелей он писал семьдесят пять, а если капитан ему задолжал, то записывал и все сто, как предостережение. Затем он приходил домой, открывал наугад Библию и читал, возможно, ужасающие пророчества об адском пламени, впадал в панику, которая длилась часами. Но после того, как он услышал притчу о неправедном слуге, он никогда больше не просил меня читать ему Библию, и я никогда не видела, чтобы он открывал ее сам. Он утешился, а может, боялся найти противоречащую выдержку. Он был хитер и, думаю, по-своему зол, но у него было ребячье сердце.
- Он что, еще и слеп был, как ребенок? - спросил Эндрю. - Не видел, что ты красивая? - Он стоял на коленях со сжатыми кулаками, полузакрыв глаза, как будто его раздирали противоречивые чувства: восхищения, удивления, подозрения, ревности, любви. "Да, я влюблен", - сказал он себе печально, а не восторженно. "Ты, ты, ты?" - смеялся над ним внутренний критик. "Это все старая похоть. Это не Гретель. Ты пожертвуешь собой ради нее? Ты же знаешь, что нет. Ты слишком любишь себя. Ты хочешь обладать ею, вот и все". - "Успокойся и дай мне подумать, - умолял он. - Я трус. Ты не можешь ждать от меня перемен так скоро. Но это и не прежнее вожделение. Здесь что-то святое". И как после заклинания, критик снова замолчал.
Элизабет криво улыбнулась.