Потом он стоял у окна, спиной ко мне,- где-то на улице взревел и затих мотоцикл, за дверью верещала пишущая машинка, и, глядя на его обвисший пиджак с длинными полами, на помятые, сбившиеся в гармошку брюки, я впервые вдруг подумал о том, как он приходит сюда каждый день и сидит с восьми до шести, а то и позже, и каждый день - шестьсот строк в номер, и "Все на вахту", и "Дружно откликнемся!", и потом он идет домой - у него мятые брюки, тяжелое тело и клейкая горечь во рту.
Я подумал об этом почему-то, сам не знаю - почему, когда он стоял спиной ко мне, у окна, затянутого серыми сумерками, как паутиной, стоял молча, шумно и часто дыша, как дышат грузные, немолодые люди.
Потом он повернулся ко мне, но я не увидел его лица, потому что в комнате было темно, и сказал:
- А знаешь, ты это здорово... Здорово, понимаешь ли...- Я как-то даже не очень поверил сразу, действительно ли он так сказал или мне почудилось. Но он повторил: "Ты это здорово, понимаешь ли..." - и мне сделалось как-то виновато, и стыдно чего-то, и захотелось ему ответить, но - чем?.. Я сказал только:
- Может быть, включить свет?
Он отозвался не сразу, он постоял, подумал еще,- по-моему, не обо мне и не о рассказе, подумал о чем-то своем, совсем своем, даже пожалел, может быть, что кто-то еще, кроме него, находится в той же комнате, наблюдает за ним и мешает остаться наедине,- так мне показалось, но я, конечно, не знаю, о чем он тогда подумал, прежде чем нехотя бормотнуть:
- Зажги, пожалуй.
И в ту же минуту резко зазвонил телефон.
Еще мигая от света, Жабрин досадливо потянулся к трубке. Лицо его сразу приняло обычное, озабоченно-готовное выражение, он слушал и, не отнимая трубки от мясистого уха, мелко вышагивал по дуге, вокруг аппарата, удаляясь от него, насколько позволял короткий провод, похожий на поводок. Наконец, он сказал: "Хорошо, постараемся" - и вернул трубку на рычажок.
Потом он тусклым взглядом скользнул по стене, затоптанному полу, на секунду задержался на отрывном календаре в деловых пометках и устало вздохнул.
- Дорогой мой,- проговорил он с мягким недоумением,- все-таки - зачем ты все это написал?
Теперь он снова сидел в своем кресле, прочно вросший в пространство между спинкой и ручками,- вначале вялый, голос его звучал все увереннее, наливаясь рокотом сочного оперного тембра.
- Понимаешь ли, дорогой мой,- психология, переживания - все это так... Но вот герой у тебя... Герой у тебя, понимаешь ли, какой-то неудачник, мямля, Гамлет какой-то, и вообще - не то... И тема, понимаешь ли, мелковата... И вообще - напускаешь мрак...
Все это я уже слышал раньше. И вскипал. Вскакивал. Разражался фейерверками... Но теперь я смотрел на него и думал: что он чувствовал там, у окна?..
- Эпоха, дорогой мой, наша эпоха требует другого. А ты... Ну сам посуди, о чем ты пишешь? Ты о молодежи пиши, о комсомольцах, о таких, знаешь ли, - с задором, с огоньком... Ты же способный парень, у тебя получится!..
- До свидания, - сказал я, поднимаясь.
- Ты погоди, - ты что, обиделся?
- Нет,- сказал я.- За что же?
- Ты погоди, - сказал Жабрин, удерживая мою руку в своей. Взгляд его на миг остановился на моем рукаве, поросшем вдоль краев реденькой бахромкой. - На стипендию живешь? - он вдруг в упор посмотрел на меня.- У тебя кто - мать, отец? Помогают?
- До свидания, - повторил я.
- Ты вот что, - сказал Жабрин, - ты приноси нам - информашку там, зарисовочку из студенческой жизни, - гонорар не бог весть, но все-таки...
- Спасибо,- сказал я.- Когда надо, мы ходим на товарную станцию. Там платят не хуже.
Конечно, тут я не мог удержаться, чтобы слегка не попижонить, не полюбоваться собой. Но в замедленном рукопожатии Жабрина я ощутил нечто вроде уважительного удивления.
* * *
Редакционный день выдыхался, но в длинном коридоре еще хлопали двери, сотрудники суматошно метались между секретариатом и машбюро, на ходу вычитывая срочные материалы.
Под табличкой "Не сорить!" одиноко и неподвижно маячила фигура Сашки Коломийцева.
"Стойкий в бедствиях" - так называли его в нашем институте за мужество, с которым он переносил разнообразные несчастья, сыпавшиеся на него начиная с первого курса, когда из-за какой-то заметки в стенгазете Сашка - единственный из студентов - был зачислен в космополиты. Коломийцеву не везло в любви. Его проваливали на экзаменах. Он вечно рыскал голодным по общежитию в поисках трешки на обед, но, получив перевод от родителей, просаживал все деньги на книги, которые у него тут же разбирали, забывая вернуть. Жабрин не печатал Сашкиных критических статей, отвергая их за чрезмерный академизм. В редакцию Коломийцев теперь заходил только вместе со мной, посочувствовать моим неудачам. И сочувствовал так бурно и вдохновенно, что на обратном пути я должен был уже утешать и успокаивать его самого.
Сашка ждал меня в коридоре, небрежно прислонясь к стене плечом и упершись в пол носком растоптанного, похожего на бутсу ботинка. Он держал перед собой толстенную монографию о Шекспире и лицо его выражало сосредоточенность и размышление о таком, чего не уложить в грошовую информацию или даже целый подвал на четвертой странице. И странно - едва увидев Сашку, я почувствовал облегчение и подумал, что и разговор с Жабриным, и все остальное - не более, чем суета-сует и томление духа.
Я похлопал Коломийцева по спине, выбивая соскобленную со стены известку, мы вышли на улицу, и было хорошо глотать свежий, сгущенный морозом воздух после смеси желтого дыма и сладковатого тления лежалых газет.
Наступил вечер, вокруг фонарей повисли туманные шары света. Подтаявший за день снег покрылся ледяной коркой, прохожие скользили, пробегая мимо нас укороченными, быстрыми шажками, и юркали в уютную темноту подъезда.
Сашка требовал все новых подробностей, но на каждом слове прерывал меня и принимался поносить Жабрина. Его бутсы разъезжались в стороны; чтобы не упасть, он то и дело цеплялся за мой локоть. Он все-таки хлопнулся, когда мы переходили дорогу, но тут же вскочил, проверил ощупью стекла очков и налился удвоенной яростью:
- Элементарная скотина! Ты думаешь, он что-нибудь понимает в искусстве?..
Потом он неожиданно смолк. Поблизости от нас, высвеченная витриной магазина, процокала высокими каблучками девушка в кубанке. Сашка толкнул меня, обернулся и проводил долгим взглядом ее тугие, гордые ноги.
- Знаешь, Климушка,- горестно вспомнил он,- вчера мне пришлось продать билеты. Она не пришла. Она - понимаешь?
Я не понял, кем была "она" в этот раз. Сашкины увлечения менялись часто, неизменным оставалось - бурный восторг первого свидания, на котором Сашка читал сонеты Петрарки, и затем - билеты в кино, продаваемые перед самым сеансом.
- Не огорчайся, старик, успех всегда был уделом бездарности,- сказал Сашка, вздыхая.
В небе мерцали звезды - мелкие, зимние, дрожащие - я посмотрел на них и почему-то снова подумал о Жабрине. Подумал, что на самом деле он, может быть, совсем не то, чем кажется. Откуда мы знаем, что он такое на самом деле?
Я слушал Сашку Коломийцева и думал, что, возможно, на самом деле и я - совсем не то, чем пытаюсь себе казаться. Возможно, я только кажусь себе таким же, каким был, когда собирался бросить школу, чтобы бежать в Индонезию и умереть за свободу,- а на самом деле все это пустяки - все эти бесконечные метания в поисках высшей справедливости и абсолютных истин, и во мне ничего нет, кроме пошленького тщеславия и злости вечного неудачника?..
- Ты слышишь или не слышишь?..
- Слышу,- сказал я.
Сашка поправил очки и посмотрел на меня пристально и скорбно.
- Я думаю,- сказал он,- сейчас самое время зайти в "Руно".
"Золотое руно" - так назывался центральный ресторан. Его единственная в городе неоновая вывеска горела бледно-голубым сатанинским огнем над площадью, на которую мы вышли.
Мне не хотелось идти в ресторан, и в общежитие возвращаться тоже не хотелось, мне хотелось остаться одному, но я не мог обидеть Сашку. Вчера он получил перевод из дома и носился целый день по институту, раздавая долги.
- Мне кажется, у меня еще что-то осталось,- сказал Сашка.- Правда, я видел в когизе юбилейный Шекспировский сборник...
Но он был готов пожертвовать ради меня даже шекспировским сборником.
* * *
Он сосредоточенно изучал меню, шевеля и причмокивая пухлыми губами. У Коломийцева было круглое лицо с розовыми щечками и рыжеватые волосы в мелких кудряшках. Если бы ангелы носили очки, он был бы точной копией ангелочка с картины Рафаэля.
В зале, еще пустоватом, сидели одни мужчины: теплая компания багроворожих деляг в лосиных сапогах и белых бурках; командированные с деловито жующими челюстями; пара застенчивых, настороженных морячков и пожилой человек в офицерском кителе без погон,- длинный, худой, печальный, похожий на Дон-Кихота без эспаньолки, дрожащей рукой он выплескивал в стакан водку из графина и опрокидывал в рот, не закусывая. На низенькой эстрадке, возле пианино, стоял барабан и рядом, на стуле, блистал перламутром аккордеон; оркестранты сидели за столиком и пили пиво.
Официантка с подчеркнуто-безразличным видом ждала, поглядывая по сторонам, и нетерпеливо постукивала карандашиком по раскрытому блокнотику. Она была очень молоденькой, в белой кружевной наколке, прозрачной кофточке и напоминала одно из тех нежнейших созданий кондитерского вдохновения, которые пестрели за витриной буфета. Услышав о биточках с вермишелью и бутылке портвейна, она сказала:
- Белое пить будете?
- "In vino veritas",- вздохнул Сашка, заканчивая в уме сложные подсчеты.- Увы, но мы не будем пить белого, девушка!..
Она по-цыгански передернула плечами и, оскорбленно вильнув задом, поплыла к буфету. У нее был очень красноречивый зад. Им было можно выразить все, даже презрение к нашим студенческим карманам.
Мы заходили сюда редко, довольствуясь институтской столовкой и - в день стипендии - кафе-закусочной, расположенной в подвальчике, с окнами вровень тротуару; мы ели там жареную треску, дули жигулевское, спорили о статьях Эренбурга и очерках Овечкина. В ресторан мы являлись в исключительных случаях, когда требовалось восстановить равновесие между собой и миром. Наши сбитые подошвы нежились, ступая по ковровым дорожкам, крахмальные скатерти топорщились на столах, узкие серебряные сковородки фыркали маслом, и вино в бокалах играло веселыми огоньками. Жабрин в своей конурке отсюда казался не более реальным, чем облачко дыма.
Зал наполнялся. Посетители шумно двигали стульями, тренькали ножами, подзывая официанток. Аккордеонист заиграл "Голубку". Его звали Вася-милиционер. Он и в самом деле днем дирижировал полосатым жезлом на перекрестке перед универмагом, а по вечерам играл в "Золотом руне", и при этом лицо у него становилось добрым, глупым и совершенно счастливым.
- За Гамлета!- сказал Сашка, разливая портвейн,- К черту Жабрина - да здравствует Гамлет!
Первая стадия опьянения у Сашки всегда была связана с Гамлетом. Он третий год занимался гамлетовским вопросом. Об этом знали все в институте. Он гордился тем, что получает книги по Шекспиру из Москвы, по межбиблиотечному абонементу.
Мы выпили. Я спросил:
- Как поживает принц Датский?
- Скоро,- сказал Сашка.- Я кончу доклад через две недели. Это уж наверняка.- Так он отвечал каждый раз. Я усмехнулся. Он перехватил мою усмешку, положил вилку и нахмурился.
- Гамлет!- сказал он строго.- Гамлет! Понимаешь ли ты, что такое - Гамлет? Гамлет - это и ты, и я, и мы все, все человечество. "Быть иль не быть? Вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивленье - и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?.." Каждая эпоха отвечает на это по-своему. Каждая эпоха и каждый человек. Я должен добиться синтеза!..
Я смотрел на его личико захмелевшего ангелочка и думал о том, что мне уже двадцать два. Что я пишу рассказы, которых никто не печатает. Что завтра надо слушать лекции, выпускать стенгазету, готовиться к семинару. Что через год, даже меньше, я поеду в глухой район. Буду учителем. И вопрос "быть иль не быть" решится сам собой.
- Давай выпьем,- сказал я.- За Гамлета мы уже пили, давай выпьем за Горацио.
Мы отпили из бокалов.
Сашка сказал:
- А теперь за Офелию.
Я сказал:
- Лей поменьше. Мы еще должны выпить за Лаэрта, Гертруду, Клавдия и Полония.
- Нет,- сказал Сашка,- к черту Клавдия. За Клавдия и Полония мы пить не будем. Лучше за могильщиков.
- Конечно,- сказал я.- За могильщиков - это уж обязательно. Только хватит ли у нас презренного металла? Ведь мы забыли о Фортинбрасе...
- Стоп! - сказал Сашка, в мистическом ужасе округляя глаза.- Мы забыли о Фортинбрасе? Мы будем элементарными скотами, если забудем о Фортинбрасе!..
И мы вытряхнули всю мелочь из карманов. Но тут Сашка сказал, вглядываясь куда-то поверх моего плеча:
- Вот она, твоя Офелия.
- Тебе начинают мерещиться призраки?..- сказал я.
- А ты обернись,- сказал Сашка.
* * *
Я обернулся. И увидел Машеньку. Вместе с Олегом. Он шел позади, небрежно кивая кому-то в зале.
Я перевернул пустой бокал кверху донышком. Забавно, подумал я.
Никогда я не сидел с ней в библиотеке, не читал Пешковского, никогда не провожал на Плеханова 26 - ту Машеньку, которую видел теперь.
Мне казалось, все смотрели не на нее, а на меня.
Она двигалась но широкому проходу, смущаясь и еще больше хорошея от смущения,- она шла как по проволоке - прямо, словно боясь оступиться, оглушенная шумом и ярким, наглым светом. Но было в ней что-то непривычное, чужое - сейчас, когда она проходила по ресторану, рядом с Олегом, и даже в давно мне знакомом серебристо-пепельном, закрытом до шеи платье я ощутил вдруг затаенное бесстыдство, - так дразняще оно облегало ее легкие бедра, талию и маленькую грудь,
- Что ж, выпьем за Офелию?- предложил Коломийцев, кротко поджимая румяные губы.
- Скотина, - сказал я.
- А ты что, не знал?..
- Отчего же,- сказал я.- Мне давно известно, что ты порядочная скотина..
Я старался не смотреть в ту сторону, где они выбрали свободный столик.
Какое мне, в сущности, до них дело? - сказал я себе,- Какое мне дело?
Внешне я выглядел, наверное, довольно спокойным. Я только краем глаза наблюдал, как Олег, разговаривая, наклонялся к Машеньке,- рука его, с узким уголком белого манжета, уверенно лежала на спинке ее стула.
- Дорогой мой,- вспомнилось мне,- писать посвящения в наше время - слишком провинциально...
Мы не успели расплатиться - Машенька уже заметила нас. Она вспыхнула. Потом растерянно и обрадованно что-то сказала Олегу, он тоже повернул голову и помахал нам рукой.
Машенька, поднявшись первой, направилась к нашему столику.
- Привет мыслителям и поэтам,- сказал Олег.- Вот видите, раз это место освящено музами, значит, и нам, грешным...- Он не кончил, с усмешкой взглянул на меня и, пододвинув стул для Машеньки, сел сам.
- Все равно, здесь очень противно,- сказала Машенька.- Я бы ни за что не пришла, если бы не пари. Мы поспорили, и он выиграл, и привел меня сюда...- Она вся розово светилась от возбуждения, и все поправляла и обдергивала на коленках платье, и говорила - часто и торопливо, как будто оправдывалась,- передо мной, что ли?..
- Не понимаю, что тут хорошего? Все пьяные... Вы, наверное, тоже, да?..
- Конечно,- сказал Сашка.- И мы как раз собирались выпить. За Офелию.
- За... какую Офелию?
- За ту самую. В которую втрескался один товарищ... (он выдержал предательскую паузу) по имени Гамлет.
Напряженно улыбаясь, я пнул его под столом ногой.
- Прошу,- сказал Олег, разворачивая перед Машенькой меню.
- Мне... стакан лимонада, и все!- испуганно вырвалось у нее.
- Фруктовой воды?..- Олег в упор взглянул на официантку.- Но ведь у вас нет лимонада?..
- Нет,- усмехнулась она и - сверху вниз - посмотрела на Машеньку.
В зале становилось все шумнее. Где-то звякнула об пол тарелка. В углу закипала ссора - туда уже спешил величественный швейцар, похожий на белого генерала из довоенных фильмов.
Машенька сидела вся сжавшись, стараясь ни на кого не смотреть, Я мстительно наслаждался ее неловкостью. Олег рылся в меню, со знанием дела обсуждая с официанткой список немногочисленных блюд.
- Да, это не "Прага",- сказал он, наконец, отпуская ее.
- И не Рио-де-Жанейро,- сказал Сашка,- Кстати, синьор давно из Рио-де-Жанейро?
Олег сдержанно пожал плечами:
- "Прага" - лучший ресторан в Москве. При случае рекомендую заглянуть.
Он скучающе отвернулся и снова кивнул кому-то в зале. У него был четкий, решительно вырезанный профиль - прямой нос с тонкими нервными ноздрями, светлые волосы, небрежно отброшенные к затылку.
Мы сидели молча.
- И часто вы здесь бываете?- спросила Маша, пытаясь нащупать иронический той. Но ирония у нее получалась всегда наивной и беспомощной.
- Сегодня, Машенька, у нас особенный день,- усмехнулся Сашка, взглянув на меня.- Обмываем...
- Что?..- не поняла она. И вдруг вся просияла: - Рассказ? Приняли?
- Поздравляю, маэстро,- сказал Олег, привставая и церемонно протягивая мне руку.- Отныне вакантное место рядом со Львом Толстым занято!.. Ах, да, у нас не хватает шампанского!
- Не надо шампанского,- сказал я.- Место рядом со Львом Толстым пока остается вакантным. А нам пора.
- Значит, снова?..- Машенька вплеснула руками.
Я был рад, заметив, как искренне она огорчилась.
- Ты идешь, Коломийцев?..
- Да растолкуйте же вы, в чем дело! Я ничего не понимаю! Саша, Олег, скажите ему, чтобы он сел!
- Ладно,- сказал Сашка, вздохнув.- Чего уж там, Климушка...
Машенька смотрела на меня тревожно и просяще. Я рассказал о встрече с Жабриным.