- Ага,- сказал я еще спокойнее и совершенно четко представил, как в следующую секунду ударю его,- ага, все мы иногда читаем газеты, ну, и что дальше?
- А то! А то, что и тем, в Москве, тоже верили!.. А они!.. А Гошин - секретарь партбюро, и он просто так не станет!..
Ладонь у него была железная, точнее - ребро ладони, Полковник рубанул ею, как металлической пластинкой, по моей руке. Я даже не заметил, когда он успел очутиться между мной и Сергеем. Я отошел к доске, зачем-то подул на руку и мне стало смешно.
- Ну? - сказал Полковник. Теперь он стоял на моем месте, так близко к Сергею, что лбы их, наверное, почти соприкасались.- Ну, а что ты еще скажешь?
Так они постояли, дыша друг другу в лицо, оба - плотные, коренастые, Полковник только чуть пошире в плечах, потом Сергей отступил и бухнулся на стул, а Полковник вернулся к окну и закурил новую сигарету.
- Ничего не поймешь...- виновато бормотнул Сергей.- Черт...
- Извини,- сказал я.
Все молчали.
Да, подумал я, сунуть Сереге в морду - это ты можешь, Сереге, который собирал подписи, бегал в редакцию и все-таки пытался что-то сделать... Ну, а что ты еще можешь?
По коридору затопали, потом кто-то торкнулся в дверь, которую мы заложили изнутри стулом.
- Закрыто,- разочарованно произнес ломкий басок.
- Там уже кто-то есть,- отозвался девичий голос.
- Никого здесь нет, просто закрыто,- упрямо возразил басок, но на всякий случай крикнул в замочную скважину:- Счастливо оставаться, голуби!
Шаги весело простучали дальше,
- Слушайте,- сказала Маша, не поднимая головы,- почему вы молчите?
Это были ее первые слова за весь вечер.
- Надо куда-то идти, что-то делать, ну что же мы, так и будем тут сидеть?..
- Куда?- спросил я.
- Не знаю.- Голос ее звучал совсем тихо,- Но вы же сами предлагали: можно обратиться в горком, в обком. Написать в Москву, наконец. Я знаю, так делают. Ведь нам ничего не нужно, кроме справедливости...
- Это не так уж мало,- сказал Олег.- Хочешь звать, что скажут в любом месте? А знаете ли вы, за кого заступаетесь? И почему мы вам обязаны верить? Кто вы такие, чтобы вам верить?
- Люди,- сказала Маша,- Если нам не поверят, пусть спросят других.
- Других? - сказал Олег.- Мы все уже видели этих "других". На кафедре.
Все мы помнили кафедру, он мог бы и не напоминать.
- Тогда прямо туда... К тем, которые его арестовали. Пойдем и расскажем все, что знаем о Борисе Александровиче...
- Туда без особого приглашения не ходят,- сказав Олег.
- А мы пойдем!- сказала Маша с ожесточением и подняла голову. В темноте я плохо видел ее лицо, но голос ее так вздрогнул, что я почувствовал, как ненавидела она в этот момент - не только Олега, а всех нас.- Я знаю, вы думаете, я девчонка, глупая девчонка, и ничего не понимаю! Ну хорошо, пускай вы правы, но вы-то сами? Вы?..
Теперь в ней снова проблеснуло что-то от прежней Машеньки, и я вдруг подумал: все решает стечение обстоятельств, но разве мы знаем все обстоятельства? Мы хотим все предугадать заранее, но на тысячу предвидимых обстоятельств всегда есть хоть одна случайность, и она может все решить!
- Нужно не рассчитывать,- сказал я,- нужно действовать. Просто действовать - и все.
- Да,- сказала Маша,- это самое ужасное - человек тонет, а мы стоим на берегу и рассуждаем.
- Да,- сказал Полковник, и сигарета ярко вспыхнула у него в руке.- Броситься в воду - это проще всего. Только надо еще и уметь плавать. А то и сам потонешь, и человека не спасешь.
- Что же тогда делать?
- Искать лодку...
- А если он утонет, пока мы будем искать?
Я ждал, что скажет Дима. Он молчал. Он соглашался с Полковником. И Сергей - тоже.
- Батов прав,- сказал Олег, тщательно пряча торжество.- Распутать тут что-нибудь вряд ли можно, а самим запутаться...
- Не в том дело, - с досадой оборвал его Полковник.
Но я подумал, что дело-то именно в этом.
Глядя на Полковника, на его небольшую, плотную,
ссутулившуюся на низком подоконнике фигуру, на темное в сумерках лицо, я подумал, что все наши планы, все наши нереальные, наивные, неудачливые проекты - во-все не так уж нереальны и наивны, и что дело вовсе не в этом.
Я подумал, что вот передо мной сидит на подоконники наш Полковник, наш Батов, а где-то в деревне живет его семья,- жена, сынишка,- что на каникулы и в праздники он обязательно уезжает к ним хотя бы на день, на два, и возвращается посвежевший, радостный; он вынимает из своего старого вещмешка пирог с картошкой или кусок розоватого, присыпанного крупной серой солью сала, и себе отрезает маленький ломтик, и пока мы жуем, лежит на койке, курит, задумчиво глядит в потолок своим единственным глазом и улыбается чему-то. Я подумал о том, как мерз он в окопах, валялся по госпиталям, как потом, вернувшись домой, мотался по болотистым дорогим на "козлике", на попутных - вряд ли у секретаря райкома комсомола был "козлик",- и теперь, уже отяжелевшим, негибким умом упрямо врубается в греческую мифологию, вязнет в топях синтаксиса - и ему ставят на экзаменах пятерки, хотя, честно говоря, он не дотягивает, но ему ставят, и никто из студентов не считает это несправедливым.
Я подумал обо всем этом и о том, что через год, когда Патов кончит учительский институт, он вернется к своим, вернется с дипломом, и будет ходить с сынишкой на рыбалку, учить детей в школе, радоваться, что никуда больше не надо уходить от жены - и вот тогда-то и начнется - так ему кажется - настоящая, столько жданная, обетованная жизнь.
Но теперь надо поставить ее на карту. Все поставить на карту, пойти на риск. На такой риск, который может все перечеркнуть, раздавить. И как раз тогда, когда все риски уже, вроде, позади, а дальше все ясно, устойчиво и просто.
Думая о Полковнике, я попутно думал и о Димке, о его матери, о его планах, о его ненаписанных статьях; о Сергее, который бегает среди ночи на кухню и, мусоля карандаш, стоит там, вслушиваясь в зарождающиеся толчками отдающиеся в сердце слова...
Да, мы искали выхода - и не находили его. Такого выхода, который не грозил бы страшным риском. Мы отвергали любой - не потому, что он бессмыслен, а потому, что идти на него - значит рискнуть всем.
В аудитории стало совсем темно; мы не зажигали света. Никому из нас почему-то в голову тогда не пришло зажечь свет. Я вспомнил об этом уже потом, когда минуту за минутой восстанавливал все, что случилось в этот день.
Первой поднялась Маша.
- Пора,- сказала она негромко.
Несколько секунд прошло в молчании, которое вдруг сблизило нас всех больше, чем все, сказанное за это время,- сблизило и тут же оторвало, отбросило в разные стороны.
Последний раз вспыхнул огонек сигареты - и Полковник придавил его каблуком.
- Ничего, ребятки, мы еще что-нибудь придумаем,- сказал он в пустоту.
* * *
Потеплело, и снова падал снег. Ноги скользили по утоптанному за день насту, обманчиво припорошенному сверху пушистыми хлопьями.
- Проводи меня,- сказала Маша.
После института свежий воздух ударил в голову, наполняя тело дурманящей легкостью. Мгновениями казалось, что мы стоим на месте, окруженные клубящейся мутью, а все вокруг движется, плывет мимо нас,- фонари в неярких ореолах желтого света, медленные, похожие на баржи, дома, люди, юрко ныряющие в темноту.
Маша поскользнулась, я взял ее под руку - чужой локоть, чужое тело, даже моя рука была не моей, чужой. Наверное, то же самое ощущала и Маша. Она сказала, не поворачивая головы:
- А помнишь, как ты приезжал однажды к нам?..
Я помнил. Я так часто вспоминал об этом, что воспоминание утратило жесткие очертания реальности, я не знал, было или не было это на самом деле.
- Странно,- сказала она задумчиво.- Правда, странно?..
- Да,- сказал я,- Очень.
Из-за поворота, слепя фарами, выскочила легковая машина. В этом месте машины всегда неслись, как угорелые - здесь начиналось загородное шоссе. Сбавив скорость, "победа" помчалась к центру. Сделалось еще темней.
Мы перешли дорогу и спустились к мосту. Каблуки застучали по взгорбленным, сухим доскам. Когда-то мы любили этот мост, эту дорогу до Плеханова 26, она казалась нам слишком короткой. Я подумал, что мы идем сейчас по тому же мосту, по той же дороге, но дорога теперь стала слишком длинной, а мост - просто старым скрипучим мостом. Еще я подумал, что мы идем так вот, вместе, наверное, в последний раз.
- Все вы одинаковые,- сказала она тихо.- Все вы такие же, как Олег. Все.
Да, подумал я, это верно.
- И я такая же. Сегодня ночью я была у Олега.
Я промолчал.
- Сегодня ночью я была у Олега,- повторила она глухо.
Я промолчал.
- В три,- сказала она.- В три, когда пришли за Сосновским. Ты ведь сам говорил, его взяли в три или в четыре.
- Да,- сказал я,-в три или в четыре.
- А ты? Где был в это время ты?
- Я?..
В это время мы, трое, выбрались из ресторана и дед уговаривал нас отправиться в Потапово.
- Мы пели,- сказал я,- Есть такая отличная песня, про Джонни-шкипера.
Она посмотрела на меня, как бы очнувшись.
- Ты смеешься,- сказала она.- Но ведь это страшно. Кто-то спокойно спал в это время, мы сидели в ресторане, танцевали... И вот мы сейчас идем, падает снег, а в этом доме, может быть, умирает человек. В этом, или в каком-то другом, неважно, все равно мы не знаем, и даже если бы знали... Все равно: никому ни до кого нет дела. Мы только притворяемся, что есть дело, а на самом деле нам все равно. Но если всем все равно, если действительно всем все равно, тогда... тогда...
- Что - "тогда"?- сказал я.- Что - "тогда"?..- Я вспомнил Сосновского - в тот вечер перед кафедрой.- Ты тоже ищешь какого-то смысла, какой-то гармонии, а никакой гармонией тут и не пахнет!.. Да, вот - идет снег, люди спят, болтают, смеются, и где-то умирает человек, это и есть жизнь!..
- Нет, это не жизнь... И это мы сами умираем,- сказала она как бы. сквозь сон.- Мы сами. Только медленно, постепенна, незаметно совсем, а когда совсем уже умрем - тогда мы и почувствуем, что умерли.
- Чушь,- сказал я. Наверное, после бессонной ночи мысли в голове у меня путались.- Если человек умер, как он может это почувствовать?
- Может,- сказала Маша. Голос у нее опять стал очень ровным, спокойным.- Я это почувствовала сегодня утром. Когда я проснулась и все увидела, все вспомнила - и тут он, и в комнате душно, дымно, какие-то бутылки под столом... А за дверью хозяйка, наверное,- гремят кастрюли, за окном брезжит рассвет, и в комнате все серое-серое... Я проснулась и почувствовала, что это не я, что меня уже нет, понимаешь - нет... Я оделась, вышла потихоньку, вышла и пошла... Я очень долго ходила, и все мне было странно, как будто это не я хожу, как будто меня нет... Это трудно передать,- я наблюдала за собой, и когда шла в институт - наблюдала, это правда или нет - что я иду, что иду в институт, что это институт... И потом, когда я услышала про Сосновского... Я будто знала заранее, что-то должно случиться. Скажи, у тебя так бывает, когда кажется, что все уже случилось, даже то, чего еще нет, и больше ничего не произойдет, вообще больше ничего не произойдет?..
- Да, - сказал я,- бывает. Такое было со мной, когда случилась та история. Мне было тогда семнадцать лет, и я хотел застрелиться.
- Но ты...
- Как видишь,- сказал я.- Чуть-чуть не застрелился. Нам всегда в жизни мешает это "чуть-чуть". Мешает или помогает. Наверное, самое главное в жизни - это "чуть-чуть". В конечном счете оно-то все и решает.
- Что же такое это "чуть-чуть"?
- Не знаю,- сказал я.- Может быть, это я сам. Я. Сам. Понимаешь?
Она покачала головой и не ответила.
Я старался не смотреть на нее. Я давно уже сунул обе руки в карманы и шел, стараясь не касаться ее локтем. Не надо было мне ее провожать. Не надо было идти нам по той же дороге. Не надо было нам спорить, разговаривать, произносить ничего не значащие слова. Чего они стоят, эти слова, если за ними стоит маленькое, крепкое, несокрушимое "чуть-чуть", которое все и решает!
- Почему ты хотел вчера, чтобы я ушла с Олегом? - спросила она.- Ты ведь хотел этого.
- Да,- сказал я.- Хотел.
- Чтобы я потом уже не могла тебе ничего сказать?
Это была правда. Но я солгал:
- Я все сказал себе сам...
- Нет,- сказала она.- Не все.
- Не провожай,- прибавила она через минуту.- Больше не надо. Я очень тебя прошу.
Я остановился.
Я рванулся было за ней, но остановился.
Ее маленькая фигурка летела, почти не касаясь земли, то пропадая, то озаряясь падавшим из окон светом.
Не знаю, изменилось ли бы что-нибудь, если бы я бросился тогда вслед за ней. Но я подождал, пока она совсем исчезнет, и не спеша побрел обратно.
Потом мне рассказали, что она пришла в общежитие. На тумбочке лежало письмо от матери. Она прочла его. Разделась. Сходила в умывальную, вернулась и прочла снова. Потом оделась. Ни с кем в комнате не сказала она ми слова, оделась и перед тем, как выйти, сунула письмо в рукавичку.
Я читал это письмо. Мать спрашивала о здоровье, о занятиях, жаловалась на радикулит, передавала привет от подруг. И еще обещала прислать банку брусничного варенья с яблоками,- "да угости Клима, когда он приезжал к нам летом, я заметила - он его любит"...
Больше ничего не было в этом письме. Ровно ничего.
* * *
На обратном путы я зашел к Сосновскому, не предполагая, что застану здесь кого-нибудь еще.
Мне открыл Дима Рогачев.
Вот как, подумал я, вот как...
- Пока еще ничего не известно,- сказал он, предупреждая неизбежный вопрос.
Но я и сам вряд ли задал бы его, увидев лицо Натальи Сергеевны, стоявшей тут же, в передней.
Из дверей кабинета настороженно выглядывали Сергей и Полковник.
Все, даже самый воздух был пронизан здесь ожиданием, и каждый стук заставлял кидаться к дверям.
Не знаю, давно ли пришли сюда ребята. Они сидели не сняв пальто, в неловких, скованных позах. Наталья Сергеевна то выходила, то возвращалась и, присаживало рядом с нами, зябко куталась в платок. Мы молчали. Мы все молчали, испытывая, вероятно, одинаковое ощущение стыда,- того тягостного и беспредметного стыда, который овладевает каждым у постели тяжело больного.
Мы не решались уйти, не решались оставаться дольше. Полковник пощупал рукой выбеленную известкой, печь и спросил, где хранятся дрова. Он настоял, чтобы Наталья Сергеевна дала ему ключ. Мы спустились во двор, к дощатому сараю. Полковник открыл замок на крайней двери. В углу лежало немного наколотых поленьев, Сергей сложил их в охапку и унес в дом.
Двор освещали окна обоих этажей. Мы выбросили из сарая на снег несколько чурбаков и пару нераспиленных бревен. Пока мы с Рогачевым пилили, Полковник колол промерзшие чурбаки. Он заносил топор с яростным, свирепым выражением лица и, обрушив удар, смачно всхрапывал и скалил зубы. С особенным наслаждением встречал он сопротивление неподдающихся с одного раза сучков. Чурки лопались, издавая стеклянный звук. Мы не успевали подбрасывать Полковнику свежие кругляши.
Какая-то женщина, выйдя с ведром к дворовой колонке, посмотрела в нашу сторону с недоверчивым любопытством. Еще несколько человек, появляясь во дворе, с тем же недоверчивым, осуждающим любопытством поглядывали на нас.
- Смотрят...- усмехнулся Рогачев.
- А ты пили... Пили, знай...- Полковник вытер тылом шапки взмокшее лицо. Он давно уже был в одной рубашке. Мы с Рогачевым тоже разгорячились и взмокли.
Сергей вернулся за новой охапкой. Он уже растопил печь.
- Будет, может?..- сказал он, увидев груду дров у стенки сарая.
Полковник ничего не ответил, мы тоже. Мы передохнули пару минут и снова взялись за работу. Мы молчали. Говорить нам не хотелось. И возвращаться в дом, в его тяжелое, скорбное молчание было невмоготу.
Мы не обратили внимания, как около нас очутился Гошин. Жил он в том же доме, что и Сосновский, не знаю, зачем он вышел во двор - в мохнатой шапке, шея у него была обмотана длинным шарфом.
- Колете?..- произнес он задумчиво, остановясь в шагах трех от Полковника.- Значит, колете... Кому же вы кто колете?..
Полковник с силой всадил топор в дерево, брызнули щепки.
- Вы отойдите лучше, Адкадий Витальевич,- негромко предупредил он.- Вдруг рука сорвется...
- А вы осторожней,- сказал Гошин, отступая, потому что Полковник вновь занес топор,- А вы осторожней, товарищ Батов...