- А они, случайно, не подмена?
- Кто?
- Подмена, не настоящие. Сейчас всюду - подмена. Да вы слушайте, я расскажу.
На этот раз на потолке были сугробы - один выше другого, которые совершенно погребли нас под своей толщей. Наверху была полярная пустыня и даже выйти отсюда - высокие медные двери в стиле пятидесятых - выползти отсюда было невозможно. Надо было пробить вверх все двадцать этажей. Так что приходилось зимовать и слушать. Начал Сергей со своей подруги, с портрета.
ГЛАВА 2
Внимательный, не женский взгляд, без кокетства. Наташа. Тяжко с ней порой, угловато. Речь ее бывает странна. Отношение ко мне равнодушное.
- Представляешь, его карман она принимает за норку.
- Кто она?
- Да белая крыса.
- Где же ты ее видела, Наталья?
- У него на плече.
- Да кто он-то?
- Дом и ходячий автобус.
- Еще скажи, шагающий экскаватор!
- Ковш - это рука.
- Вот дурочка.
- А я бы всю жизнь прожила в чьем-нибудь кармане. Или за пазухой.
- Действительно, живешь, как у Христа за пазухой.
- А ты ко мне не ходи.
- Еще чего скажи…
- Некогда мне тут с тобой, меня министерский Джим в партийном доме по соседству ждет, прогулять и покормить надо.
- Зачем он тебе?
- Люблю добрых овчарок моих недобрых знакомых. Тем более, платят.
- Охрана не обижает?
- А я их не замечаю, стой себе под елкой.
- Ты и на обслугу, как на пустое место… Даже я заметил.
- Сами выбрали такую профессию - пустым местом быть. И ты вот - тоже. Кто ты? Что ты? Чем занимаешься?
- Чего ж ты меня не гонишь? Пустое место обнимаешь?
- А пустое место хоть гони, хоть обнимай, никому не жарко, не холодно.
Гордая. Просто она видная, ладная, все внимание обращают. А я - никто из НИИ. Вот и выбрала. И не вспомнил бы я об этом разговоре, если бы не увидел через неделю вечером в метро. Домой возвращался.
Впереди на эскалаторе поднимался парень в коричневой куртке, вдруг - из-за плеча выглянула белая крыса, перебежала на другое плечо. Парень ее подхватил и, видимо, сунул за пазуху, во всяком случае, кончик длинного хвоста некоторое время свешивался на спину кожанки - обрывок веревки. Исчез - и горбоносая мордочка высунулась из-за человеческого уха. Вот она о ком говорила, подумал я, значит видела. Так он всюду и ходит, подумал я, ручная зверушка - украшение и развлечение. Ездит и живет на нем - привыкла. Действительно, дом и автобус. Метафора. Жаль, что она стихов не пишет. Она, кажется, умна. Вот и не пишет.
Прошло несколько дней, и увидел я крысу с парнем снова, то есть опять. В ситуации, небезразличной для меня. Они сидели - парень и Наташа на скамейке, во дворе нашего дома под пыльным тополем, возле пустой песочницы. Причем белая крыска с кожаного плеча, вытянув шею, обнюхивала волосы Наташи. "Розовый носик, - подумал я. - Разве у крыс такие нежные носы бывают?"
Наташа посмотрела на меня и улыбнулась, будто ничего особенного не происходит.
- Сергей, - представила меня она.
Парень поднялся, оказался довольно высоким, и протянул мне крысу, то есть длинную ладонь:
- Вольфганг.
- Амадей? - криво переспросил я.
- Нет, просто Вольфганг.
- Но сначала Амадей?
- Обхожусь без Амадея.
- И напрасно.
- Не жалуюсь.
- Так вы москвич?
- В том смысле, что русский немец.
Меня не поддержали. И вообще, он со своей крысой был мне несимпатичен. Какой-то непонятный парень. А ей, видимо, наоборот.
Она заказала третью чашку кофе. Потому что забыл упомянуть, мы сидели за столиком в кафе, а тополь оказался мужеподобной официанткой. Или ее Липа звали?
При виде официантки крыса мгновенно переметнулась в карман куртки. Сосед, как ни в чем не бывало, взял из сахарницы кусок рафинада и сунул туда же. В кармане деловито захрустело. Липа оглянулась, посмотрела на нас, мы смотрели на нее. Хруст был слышен явственно, но откуда? Недоуменно поведя своими черными выпуклыми глазами. Липа удалилась.
Странная, странная Наташа. Короче говоря, она уговаривала меня и Вольфа (так она его называла, этого крысеныша) принять участие в какой-то охоте. Или он завел об этом разговор? Нет, все-таки она сумасшедшая. На кого охотиться в большом городе осенью? Разве что на крыс? Но каким-то образом она убеждала всею своею горячностью, непререкаемостью тона. Она знала. Она действительно знала. И если мы любим своих близких, если мы не хотим увидеть их с перекушенным горлом, а в метро, отравление газом, сколько будет жертв в метро, и мы должны все трое… Перестань, Наташа, вокруг - милиция и дружинники, рядом - Лубянка, а под Нарофоминском целая Кантемировская дивизия стоит наготове.
- Нет, нет, угроза человечеству реальная, я изучала, я читала, и если вас не пугает…
Вольфганг слушал ее, молча и очень внимательно.
- Что ж, это вредители, как при Сталине? - насмешливо спросил я. - Слышали мы эти сказки!
- Нет, никакие не вредители, - горячо оборвала меня Наташа. - А переродившиеся. И в нашей реальности, хотя уничтожают нашу реальность. Их становится все больше. И реальность теряет свои нормальные очертания. Ну, как тебе объяснить, смотришь, по улице идут молочницы, с бидонами, с мешками, а навстречу им идет Ленин, заложив руки в карманы, только они идут с поезда, а он - на плакате, нарисованный. Они идут своим путем, а он своим - призрачным, и не сказать, что не повлиял на жизнь каждой из них.
- Родились, а потом переродились… - в раздумье сказал я. - Значит, этот Ленин на плакате и другие деятели в бронзе, на холсте, в газете - вернее, их изображения и слова - принимают участие в нашей жизни и меняют лицо будущего.
- Ну, посмотри вокруг! Все уже не похоже само на себя! А время как прыгает! - вдруг воскликнула Наташа. - И крыса вот беспокоится, - заметила она.
- Пожалуй, я согласен, - мягко произнес Вольфганг. - Посмотреть, что можно сделать. Для пользы дела. Это, кажется, на Мосфильме. Сегодня собираются, слышал. Хороший крепкий кофе.
Я посмотрел вокруг и безумно удивился, если бы еще сохранил эту способность - удивляться. Мы лежали на широкой Наташиной постели - все трое, совершенно обнаженные, накрытые простыней, Наташа посередине, все - лицом вверх. Боком я чувствовал ее круглое, теплое, мягкое бедро. Я невольно придвинулся. Наташина рука скользнула ко мне.
Некоторое время мы лежали неподвижно. Я хотел даже сказать что-то остроумное, но понимал, что будет невпопад. К тому же губы ссохлись и язык стал как терка. Произнести что-либо не было никакой возможности. И вдруг - сорвалось!
Мы неслись в развевающихся простынях по какому-то световому бесконечному коридору, заряженные неведомой силой, краем глаза я видел, как летели короткие волосы Наташи и развевались длинные локоны Вольфганга, сам я скалился, хватая пустоту и - грудью, всем телом чувствуя, как дергают нас вожжи. Я запрокинул голову - назад и вбок, действительно, пристяжная. И коротко вскрикнул, засмеялся - от боли и неожиданности. Управляла нашей дружной тройкой, честное слово, большая белая крыса.
ГЛАВА 3
Помещение походило на вокзал или манеж: бестолковый простор, в котором как-то сразу теряешься, в глубине, чуть было не сказал, сцены - белеющие колонны в ложноклассическом стиле, отгораживающие мраморную лестницу. Но если поближе - и мрамор, и колонны из крашеной фанеры. Была здесь и тяжеловесная округло-полированная мебель, и садовые скамьи на чугунных львиных лапах, и урны в виде рогов изобилия, из которых сыпался мусор. Сидел и расхаживал самый разный народ. И такие, как мы, римляне, кутающиеся в простыни. И одетые, как на прием. Все ждали. Видимо, прибытия каких-то важных персон. Больше всего похоже на павильон большой киностудии перед съемками очень дорогого фильма. Может быть, это и был павильон, во всяком случае, наверху я заметил софиты, на полу провода, и шланги тянулись повсюду.
- Сейчас вы их увидите! - шепнула Наташа.
- Ты сумасшедшая, и увлекла нас в свой сумасшедший мир! - вдруг догадался я. - Транквилизаторы какие-нибудь.
Вольфганг, клянусь, глянул на меня с пониманием. Из складок простыни на груди выглянула белая крысиная мордочка.
- Может быть, - Наташа странно улыбнулась. - Во всяком случае то, что здесь происходит, здорово влияет на нашу прогрессивную советскую общественность.
- Народ и партия едины, - ухмыльнулся Вольфганг.
- Вот именно, - подтвердила Наташа.
Но вот вокруг зашевелились, стали расступаться, нас потащило в сторону. Где-то в стороне грянул духовой оркестр: "Идет война народная, Священная война!"
И сразу оттуда, из-за колонн, двумя шеренгами промаршировала охрана НКВД с синими петлицами, и - "сюда нельзя!" - шеренга блестящих сапог потеснила нас в глубину, отсекла от стола президиума - с чем-то посередине. Мне показалось, это георгины, но теперь это, скорее, были лиловые и красные куски говядины на блюде. Шеренга сапог повернулась и щелкнула. Все замерло в ожидании.
По мраморной лестнице, там, за колоннами, негромко переговариваясь, спускалась группа военных и штатских.
- Похоже, Брежнев, - раздались голоса.
Брежнев-то и был непохож, какой-то мужиковатый, плоский, завгар, не было у него этого южного шарма. Но обилие орденов и звезд было.
- Смотрите, смотрите, с ним - сам Рейган, - заликовали кругом.
- Где? Где он? Не вижу.
- Да вот же он, - показала мне Наташа-Вергилий.
Полуседой высокий, как палка, старик. А рядом с ним кто - в коротких штанишках прыгает, с баскетбольным мячом играет, то об пол - ладонью, то об кого-нибудь из энкаведешников? Что за юный озорник?
- Джон Кеннеди.
- Ну да! А это кто?
- Маргарет Тэтчер - железная леди!
- Но это же мужчина в юбке.
- Она и есть мужчина в юбке, Тэтчер из клана Тэтчеров.
- Но почему они другие? Совсем не такие?..
- Какими вы их привыкли видеть в газетах и на телевидении? - насмешливо оборвала Наташа. - Но это же обычная подмена, для дураков. А вот они, какими сами себя чувствуют, почти настоящие.
- Хорошо, что мы не видим их из верхнего мира, где живет Тор, - холодно заметил Вольфганг, - просто сборище улиток, сколопендр и жуков.
Между тем оркестр заиграл было "Янки дудль", но посреди музыкальной фразы умолк, будто выключили. Новоприбывшие стали рассаживаться за большим столом.
Поднялся Леонид Ильич - завгар. Лес микрофонов протянулся к нему. Он деликатно кашлянул и - не заговорил, зашлепал губами, забормотал, защелкал, как соловей, зашаманил. Сразу будто в голову и в сердце толкнуло.
Вижу, проявляется настоящее лицо - слепое, бровастое, носастое, губастое. Кому принадлежит это лицо, не знаю. На каком языке говорит, не понимаю. Возможно, на немецком или арабском.
Слышу, не впрямую, а как будто по репродуктору - по довоенной тарелке транслируют на весь павильон. Вокруг слушают напряженно, девушка рот полуоткрыла - невинно, у белого старика слюна к подбородку течет.
Говорит большое лицо грозно. Речь набухает какою-то высшей бранью, перекатываются камни. Кисти рук тяжелеют, головы опускаются вниз. Мы - одна безликая стена. Но вот серая плотина зашевелилась. Рухнула под внутренним напором.
Темные куски энергии стали отлетать от людей и сцепляться, схватываться над головами в одну вязкую рычащую массу.
Рядом Наташа вроде как ослепла, вся красная, хватает себя за горло, выбрасывает из себя липкую злобу. И Вольфганг разинул рот, бледный, лезет в него страшная музыка - всегда хотел.
Один я пока держусь, хоть и дрожу, как в лихорадке. Вот сорвусь с крючка, кинусь в это месиво, завою голосом пароходной сирены, все пропадай!
Щекочет за ухом. Покосился, а белая крыса на меня перескочила, влажным носиком ухо мое исследует. Я и отвлекся. Выручила белая крыса.
Смотрит на меня голова, именно на меня, вижу. Нет, не сердится бровастая, глядит укоризненно: откуда, мол, ты такой вылез, что всю обедню мне портишь. Смотрю, изо рта слова летят, уже не такие новенькие, гладкие и зубастые, а полудохлые, помятые, шамкающие, слипаются конфетами-тянучками, летят шелухой семечек, никуда не годятся. Стала голова снова мужичком-завгаром, только облезлым.
Точно очнулись от обморока, стали переговариваться, зашумели, слушать не хотят.
Брежнев сел, как обиженный мешок. И вообще, это был не Брежнев, а плохо загримированный под Леонида Ильича Никсон с лохматыми бровями.
- Идолище, все они друг друга играют. Не убедил, - шепнула мне Наташа.
ГЛАВА 4
Юноша Джон Кеннеди подбросил свой мяч и задел микрофон. Тот квакнул.
- Господа, не слушайте вы этого старого маразматика, - объявил по-русски с английским акцентом.
- Сейчас, сейчас! - зашелестело. - Джон Кеннеди! Наша молодая надежда!
Встала новая тишина. Как бы пришло второе дыхание.
- Бог любит справедливость, - и оратор обеими руками толкнул мяч - пас, прямо в толпу.
Какие неожиданные слова! Бог! Справедливость! Любовь! Мы ведь еще ничего подобного не слышали. Бог! Справедливость! Мяч впереди подхватили и отпасовали назад - оратор прыгнул вбок и поймал.
- Учреждайте… как это по-русски?.. входите… нет, вступайте в звенья Справедливости.
Вот сказал - и сразу понятно. Уже несколько человек подхватили баскетбольный белый, и стали перебрасываться, мяч.
- Сейчас, теперь, нау, мы повернемся друг к другу, мен ту мен, бразерз во Христе, - продолжал Джон, пританцовывая от нетерпения. - И каждый будет ковать свое звено.
Мы стоим, обратившись друг к другу, нас пятеро: Наташа, я, Вольфганг, белокурая девушка, молодящийся старик в джинсовом.
Голос президента входил в меня, как в белый пустой футляр.
- Судить надо по совести.
- Судью на мыло! - ахнуло помещение.
- Если сосед, - продолжал резкий голос с акцентом, - подставит тебе правую щеку…
- Бей по обеим… - подхватил гулко павильон.
- Во имя любви и милосердия! - истерический женский всхлип.
Зычный голос разносился под высоким потолком ангара:
- Возьмемся за руки, друзья!
- Чтоб не пропасть по одиночке! - скандировали все хором.
И наступило всеобщее просветление…
- Спасибо нам, - прошептала взмокшая, как выкатившаяся из сауны на снег, Наташа. - Землетрясение в Италии и на Кавказе, тайфун во Флориде, наводнение на Кубани, это все наша энергия натворила, ракеты в состоянии готовности, но войны не будет. Главное, чтоб не было войны. Шепотом - ура!
Белая пауза. Иначе не обозначишь. Потому что не рассказать.
В общем, мы очутились на ее постели, мокрые, как мыши, все трое, вернее, четверо, если белую считать. Хотите верьте, хотите нет. Может быть, это была любовь втроем. Может быть, приснилось. Но войны до сих пор нет. Думаю, вы меня поймете, Ефим Борисович. Потому и рассказал, - заключил Сергей.
По серой изначально нечистой скатерти пробежал крупный прусак.
"Во сне бывает, - подумал я, - снится все такое многозначительное, великолепное, потрясающее, слезы на глазах, а проснешься, судорожно выхватив обрывок сна, чтобы рассмотреть на свету, все такое никчемное, ничегошеньки не значит. Недавно, снилось. Действительно, где величие в словах: "Не стой на дороге"? А ведь и дорога была, и синяя кромка леса вдали. И голос с высоты был".
Я посмотрел в купол. Там были просто белые узоры по синему мозаичному фону. Ни женщин, ни парашютистов, ни полюса. Рассыпалось, разлетелось, как сон, как наваждение. Бутылка шампанского была пуста.
- Мне, пожалуй, пора. Верится с трудом, но спасибо за информацию. Вы же телефон мой знаете…
Сергею не хотелось со мной расставаться.
- Хотите, вас познакомлю с Наташей?
В мозгу мелькнула дикая мысль: "А если провокация? Вот, такой симпатичный парень, простоватый. Знаю я их методы!"
- Ну, позвоните как-нибудь, - протянул я неопределенно.
Когда я вышел на проспект, он показался мне каким-то многозначительно зловещим. Сама многоступенчатая форма домов, сама архитектура с башенками, рабочими и колхозницами и лепными украшениями из бетона была похожа на магическое заклинание. На троллейбусах, на каждом прохожем ехали эти здания, в виде шляпы или шапки, и давили на мозги. НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ. Была поздняя осень. И природа уже не смела высовываться, даже в виде ветки с пожелтевшей листвой. Листья были подметены, лужи не то что выметены, вычищены - до асфальта. От осени осталась одна казарма. И серое небо без облаков.
ГЛАВА 5
В это время главный герой этой повести направил свет настольной лампы на развернутую книгу, сразу ярче, отчетливей шрифт и страница белее. Так удобней будет читать. Весь день были сумерки. А теперь и вовсе смеркалось.
Толстый серый том с рифленой обложкой, считай, первое послевоенное издание - избранное 1957 года, включили. Хотя скребло на сердце какого-нибудь министерского чиновника, да дело давнее, может не поймут.
В окно были видны сараи, ниже - долгие пруды и шоссе. Там, сбоку, отсюда не видимый, над водой поднимался старый запущенный господский парк: березы. Имение давно перестроили под административные здания, в меру ободрали и загадили - район называется. Сам Олег Евграфович жил в почти квадратной комнате, в двухэтажном бараке - постройке тридцатых - без удобств, и туалет - на дворе будка. Впрочем, не жаловался, еще и шутил. Говорил своим молодым гостям:
- Прогуляемся по моему парку. Покойной бабушки наследство. Троцкий в свое время лечился (у нее с мужем здесь санаторий был) и мандат бабушке выправил. Уж потом, при Хозяине, отобрали, когда НЭП кончился. Тогда я и родился. Здесь родился и после войны сюда вернулся, хорошо еще, прописали внука бывшего помещика. Так что обопритесь на мою руку, милая, и сойдем с этого шаткого крылечка.
Олег Евграфович рано похоронил свою жену - никто из новых ее и не знал - но влюблялся до сих пор. Наивно, как юноша.
Положит руку на округлое колено - и весь горит. Но больше всего он был влюблен в Дашу, даже не в Лизу. Та была тонкая, острая, красавица-то красавица, но горда и холодна, как реклама с глянцевого журнала. А Даша - давно он ее знал, лет двадцать, миловидная, с толстой пепельной косой, белый стоячий воротничок, усядется в уголке на его трехногую табуретку, глаз не поднимает, концы косы перебирает, но всегда слово утешения найдет. Только приходит ненадолго. Глянешь, а ее нет, будто и не было.
Поневоле приходится серый томик из ряда других выдергивать (Ф. М. Достоевский, собрание сочинений в 10 томах) и любимые места перечитывать. Книжка уж и распадаться стала, подклеил, починил. Да тут не только это было, тут много другого: и прозы, и стихов - всякой всячины, как любил выражаться великий. Ну, да все по порядку.
Вот и сейчас раскрыл Олег Евграфович книгу - и сразу ступил в богатую гостиную, обтянутую кремовым штофом, с удобной немодной ампирной мебелью начала прошлого века.
Навстречу ему поднялась хозяйка - высокая дама с несколько желтоватым длинным лицом и молодыми умными глазами.
- Степан Трофимович!
- Вы один, я рада, терпеть не могу ваших друзей!