- Да здравствует единственный неповторимый дядя Володя! - прогремел дружный хор.
Зазвенели бокалы. Объятья, поцелуи, повисание на шее, общее веселье. Потом женщины затеяли игру. Каждая объяснялась ему в любви, по очереди.
- Всегда появляется внезапно, сам как праздник, - первой начала Майя. - Ему нет дела, может быть у тебя болит голова, женское расстройство, житейские проблемы. Мы ведь, признайтесь, подруги, не всегда хорошо пахнем и часто не любим себя, есть в нас нечистота, есть, и в мыслях тоже. Поэтому мы часто моемся и умащаем себя, как можем. Ты же любишь нас, какие есть, я видела: с удовольствием выносил ночной горшок и подтирал на полу. Потому что ты целиком наш. Слава тебе, дядя Володя!
- Надоели мужики! Одни и те же в моей глуши, - с досадой сказала Валентина. - Дядечка Володечка! Каждый волосик золотой! Он ведь для меня и женщина и мужчина - идеал! Подружка любимая! Лежим, бывало, отдыхаем на моей вдовьей постели, все ему расскажу, пока петухи в округе не запоют. И ведь всегда хорошо посоветует. А потом снова он - мужик. Ну и что же, что француз! Духами пахнет - пусть. Ни на кого не променяю.
- Деликатный, - басом продолжала Тея. - Один раз в гостях побывает и не дотронется, целую неделю о нем мечтаю. Даже мацони однажды скисло.
- Мы с ним не понимаем друг друга, - высокомерно вмешалась Николь. - Зачем женщине и мужчине понимать? Пусть мне кто-нибудь объяснит! Я и не хочу его понимать. Зато он понимает, что и не надо понимать - и ведет себя соответственно. Единственный мужчина, который понимает, что ничего понимать не надо, иначе все испортишь. Люблю мудака!
- Нет, он меня сразу понял, - возразила длинноногая Лида. - Мужчины грубы, особенно молодые. Ужом вьется, а уступишь, смотришь, уже спиной к тебе повернулся. Я не знаю, я новенькая, но ни к кому не ревную. Ну и хорошо. Пусть вы все. А у нас совсем все иначе. Я, правда, как племянница, к нему отношусь. Он такой одинокий и никого у него, на самом деле, и нет. Не грусти, дядя Володя!
- Всю жизнь его ждала и всю жизнь ждать буду. И только ему буду принадлежать, - сказала резко Гульнара.
- А я ведь даже его никогда не видела, - сказала пухлая соблазнительная Верочка. - В ночной смене работаю. Утром вернусь, простыни французскими духами пахнут. Мечта - не мужчина!
- Слава Богу, он не мужчина, - жестко улыбнулась Нина. - А то бы я стала по настоящему гетерой, лесбиянкой, всех вас, сама себя бы изнасиловала. Тетя Володя, вот как я зову его в самые прекрасные минуты. Вот так, подомнешь под себя его изнеженное брюшко, сожмешь и вопьешься губами… простите за откровенность. Вечная девушка для меня дядя Володя!
- Тайна в нем, загадка! - мечтательно сказала Наташа.
- Даже мой трехлетний малыш говорит: "Рыжая бородка, отгадай загадку, дядя Володка".
- Володья, туши свет! - засмеялась Сара-американка.
- Мой любимый врунишка! - вздохнула красивая Марина. - Я ведь ушами его люблю. Знаю, что врет, оторваться не могу, век бы слушала и любила! Милый, теплый, лживая бородка, расскажи нам, как стал собакой или про мафию!
Дядя Володя вздрогнул.
- Спасибо вам, мои милочки. Вы ведь знаете, какие вы, такой и я, вот и вся моя тайна и загадка. Таким уж я создан. Для вас, для вас, мои щелочки! Ведь кто-нибудь на свете должен быть создан специально для вас. Божья предусмотрительность. Чтобы не было все так скучно и уныло. Я ваш, я ваш, я ваш. А вы все - во мне. Всех я вас родил и выдумал, да так удачно, что все вы жить стали…
А теперь скажу, все - правда, все, даже все мое вранье - правда. Я ведь и собакой стал, и от мафии убегаю, - дядя Володя оглянулся. - Я ведь попрощаться к вам пришел, на всех посмотреть - и всем вам спасибо. Всех люблю. Всех люблю.
Сзади стукнула калитка. Даже не оглядываясь, дядя Володя знал. В сад входили киллеры.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Мне позвонила Марина, и я узнал, что дядю Володю положили в больницу. Он упал в обморок прямо в метро. Я ожидал, что-то в таком роде должно было произойти. Все равно прозвучало неожиданно. Мне стало его жалко, потому что подозревать можно было все что угодно, вплоть до рака. Марина плакала и не знала, где его искать в этой Боткинской больнице, там 19 корпусов. Я вызвался пойти с ней и отыскать дядю Володю. Мы уговорились встретиться завтра, в пять часов у ворот.
Городская природа производила на меня впечатление пожившего, потасканного, не вполне здорового человека всегда, но осенью особенно. В воздухе - пыль, на дороге - грязь.
Предварительно я все-таки дозвонился до отделения, в котором лежал дядя Володя и поговорил с ординатором. Тот сказал:
- Вы же, наверно, знаете, у больного цирроз печени.
- Нет, - сказал я.
- Кто вы ему? Родственник?
- Нет, - сказал я.
- А есть у него родственники в Москве?
- Жена, - сказал я. - Хотя они не расписаны.
- Значит, она ему не жена, - сказал дотошный ординатор. - Есть кто-нибудь, отец, мать, братья?
- Есть много женщин - и все они ему - отец, мать, братья, сестры и даже племянницы, - честно ответил я.
- Вы мне голову не морочьте! - рассердился голос врача. - Меня ждут больные. Если хотите, приезжайте, навестите его. Воду минеральную надо привезти больному, мясной бульон. Он лежит в семнадцатом отделении. Передачи с 5 до 7 ежедневно, кроме воскресенья. До свидания.
- До свиданья, спасибо, доктор, - сказал я. Хотя я до сих пор подозреваю, что со мной говорил медбрат, а не врач. Ну да не все ли равно. Медицинский брат тоже мне не брат и даже не племянник.
Встретились мы с Мариной у ворот больницы и сразу прошли к семнадцатому корпусу. На территории стояла тишина. Можно сказать, мы окунулись в тишину. И даже далекие гудки и движение машин за оградой на улице только оттеняли осеннюю тишину. Всюду - неслышное падение листьев с высоты.
Здесь был сразу - особый отдельный мир. И в нем был свой раз навсегда заведенный порядок, и все человеческое подчинялось и существовало в этом распорядке, таком радикальном, будто ничего другого не существовало. В городе много таких отдельных миров, по сути, каждое учреждение, производство, квартира - такой особый мир. И каждый из нас существует сразу в двух-трех мирах, в течение суток непринужденно переходя от одного к другому, - и везде он разный, то есть соответственный. Просто мы привыкли.
Справившись в регистратуре, мы поднялись на третий этаж по слишком широкой лестнице (вообще здание было построено в пятидесятые, когда строили все несколько больше самого человека и в классическом лепном стиле, чтобы ощущал свое ничтожество и могущество империи), тем больше сейчас чувствовалось запустение и упадок во всем. На площадках перед огромными окнами стояли и сидели больные в синих жеваных халатах и посетители.
На площадке третьего этажа мы увидели дядю Володю. У него уже была посетительница - юная девушка, с которой, при нашем появлении, он поспешно попрощался "чао!". Она сбежала вниз, даже не глянув на нас.
- Племянница, - привычно соврал дядя Володя. - Не моя, главного врача, - поправился он. - Минеральную воду принесла.
На подоконнике стоял объемистый пластиковый пакет. Я думаю, мы не были первыми. При всем при том, нельзя было не заметить, дядя Володя здорово похудел и осунулся. Он был в грязных джинсах и вислой кофте, тоже утратившей цвет. Он имел жалкий вид.
После первых поцелуев Марина стала хлопотать и обживать здесь дядю Володю. Она принесла ему сменку. Дядя Володя сходил в палату и вынес целую сумку черного белья и одежды, постирать. По-моему, он как-то ожил с приходом Марины.
- Главный врач настаивает, чтобы я продолжил лечение. Они тут меня на самом новейшем оборудовании обследуют. Не меньше месяца, говорит. Да я уже почти здоров, не выписывают. Водочки принесли, надеюсь? Не может быть! Спасибо, моя драгоценная цыганочка! Хочу под твой шатер, в Малаховку хочу. Говорят, ничего серьезного. И не выписывают. Но если ничего серьезного, я могу сам выписаться. Через неделю. Говорят, что не отвечают, да они и так запретить не могут, я ведь француз. Уеду в Париж, там обследуют. Запомни, Мариночка, в случае чего возьмешь меня. Просто подпишусь, что претензий не имею.
Дядя Володя был здорово напуган и старался это скрыть. Поэтому вступил сам с собой в торопливый диалог.
- Меня и просвечивали и на узи…
- Я уж забеспокоился…
- Немного печень увеличена, а так ничего…
- Ничего не находят…
- Профессор даже удивляется…
- Диагноз даже поставить нельзя…
- Ничего нет…
- Но говорит, надо оперировать…
- Я им говорю: зачем же здесь, если можно в Париже?
- Говорят, здесь не хуже…
- Но ведь профессор ничего не нашел… можно и подождать…
- И анализ желудочный тоже - неприятная штука…
- А я и не знал, что глотать кишку надо…
- Оперировать, вообще-то, я не против…
- Как, по-вашему, я выгляжу?
- Говорят, даже улучшение…
- Смотрю, ты и бульон принесла…
- Оперировать так оперировать, можно и подождать…
- Вот что я решил: если ничего нет…
- И кормят нормально, мне хватает…
- Приготовь к понедельнику рубашку, Мариночка, и джинсы постирай. Заезжай за мной, в Малаховку уедем…
- Они ведь не имеют права…
- Интересно, главное, ничего не находят…
И все в таком роде, думай что хочешь. Врунишка.
По тому, как стрельнула глазом спешившая мимо в белом халатике и слышавшая последнюю фразу, я понял: и тут дядя Володя нашел очередную любовь. Вообще, во время нашего посещения на площадке возникали поочередно: брюнетка с высокой грудью, из соседней палаты, в своем халатике, шелковом в цветах, симпатичная врач среднего возраста, которая постояла, посмотрела на Марину и внезапно поспешно простучала каблучками вниз по лестнице в регистратуру, и юная сестричка - несколько раз медленно проходила, чтобы слышать, о чем говорят.
Не знаю, сколько осталось дяде Володе при его опасной худобе, будут ли оперировать и выйдет ли он отсюда, но было ясно, что и здесь, близко к самому краю жизни, женская любовь окружала и сопровождала его даже на операционный стол.
Мы уходили. Марина плакала. Володя махал нам вслед из окна. Ему предстояла серьезная операция, было ясно. Листья полетели нам вслед. Задул ветер и нарушил тишину.
ЭПИЛОГ
Крупное яблоко стукнулось о землю пушечным ядром.
Киллер привычно прицелился и -
Дядя Володя от ужаса рассыпался на множество дядей Володь. Одни из них выглядели вполне живыми, из плоти и крови. Другие были плотными, но кое-где просвечивало. Одни были как будто постарше, виски и бородка подернуты сединой. У других усы и бородка были рыжевато-золотистыми, как рожь. Некоторые дяди Володи колыхались на ветру, будто узкие листы бумаги. Были и такие дяди Володи, которые растекались лужицами, и сразу было видно, ни на что не годны. Остальных расхватали влюбленные в дядю Володю женщины. Главное, всем что-нибудь досталось.
Что касается драгоценного креста, уж не знаю, натурального золота или подмены, то в руки господам из мафии он так и не дался. Стоило протянуть руку - проходила насквозь, рубины и сапфиры рябили родниковой водой, протекали - кровь и синька - сквозь пальцы, это была искусная голограмма. Возможно, что-то более новое. Обманщики обманули обманщиков.
Кое-что из происшедшего попало в газеты, но там так все извратили и переврали, по своему обыкновению, ничего похожего на то, что произошло на самом деле.
Армагеддон
Один мой знакомый все удивлялся и поражался, почему в конце восьмидесятых, когда берлинская стена рухнула, не разразилась гражданская война. Я припомнил ему, что тогда обрушилась более капитальная стена, которая поддерживала гигантское сооружение - страну победившего социализма. И все повели себя так, как будто только этого и ждали. Если и была разница в мнениях, то сначала, "до демократии", она была незаметна. Хотя прежде общая мысль была такова, что стена простоит еще много лет. Тысячелетний рейх виделся монолитной громадой под голубым небосводом. Но то ли цемент был халтурный, из краденого, то ли строили ее, по нашему обыкновению, кое-как да поскорее. Как вдруг по гладкому полю широко разбежались трещины…
А когда рухнула, многих задела, иных погребла под собой, но к таким ли масштабам мы привыкли за двадцатый век! И тут мне припомнилась одна московская история тех лет, которая, возможно, произошла с моими хорошими знакомыми, может быть, многое прибавлено, и люди были другие, но что-то подобное я слышал тогда в московских компаниях. Ночью, на кухне, за которой бутылкой водки, как не поверить в необычное.
Так что с самого начала наша история представляет коллаж из того, что было на самом деле, из того, что додумалось на досуге, и просто слухов. Спрятал ее и сохранил в круглой жестяной коробке, как всегда, какой-то фанат-любитель. Но и теперь ее можно показать тем, кто интересуется.
Вырванный из середины человеческой комедии, кусок пестрой киноленты стрекочет и светится на рабочем экране, на монтажном столе. Завиваясь двойным серпантином, лента струится в корзину.
ГЛАВА 1
Это было еще при советской власти. Ранней осенью шел я по Ленинскому проспекту, непомерные масштабы зданий и асфальтовых промежутков между ними, не заполненные ни людьми, ни машинами, строили передо мной какую-то особенно нечеловеческую перспективу. Но люди здесь жили, как-то сторонкой спешили по своим делам, толпились в полупустых магазинах "за колбасой", сидели в кафе, где почти ничего не подавали, кроме советского шампанского и салата "оливье". В одно из таких кафе я решил заглянуть и выпить бокал, ну уж - и закусить что подадут. Денег, на удивление, брали немного.
Для чего был предназначен этот высокий зал со сводчатым потолком, в центре которого простиралась обширная овальная фреска: голубое небо, из которого сыплются парашютисты, - я не знал. Но сидеть на розовом стуле за пластиковым лиловым столом здесь было достаточно неуютно. По-моему, это было похоже на космопорт будущего, который атакуют пришельцы из других миров. При взгляде наверх именно это приходило в голову. Но бокал шампанского и шоколадку мне подали быстро, и я смог оглядеться.
Неподалеку от меня - блондинистый молодой человек, на первый взгляд, ничем не привлекающий внимание. Он посмотрел на меня. Резкие, заостренные черты лица. Нет, не он меня разглядывал. На столе - на голубом пластике - сидел крупный прусак, да, да, таракан, и, клянусь, рассматривал нас обоих. Во всяком случае, поводил усами в обе стороны.
И сейчас я вижу эту картину откуда-то сверху (видимо, из купола, с точки зрения летящего парашютиста): внизу в полупустом помещении - двое, и между ними на столе - коричневое арбузное семечко. И какая-то общая разумность в этом треугольнике. Не случайность.
Ну, таракан исчез быстро, будто его кто-то смахнул со стола. Подозреваю, он и появился для того, чтобы привлечь к себе внимание и тем соединить нас, как бы ненароком. Природа любит прибегать к таким мягким связкам, иначе все выглядело бы слишком нарочито. И события то и дело стукались бы, ударялись бы друг о друга - тарелки товарных вагонов на маневровых путях…
Теперь мне приходится догонять происходящее, я ведь пропустил сейчас, как он все приглядывался ко мне, а потом решился: встал, видимо, очень взволнованный, и пересел за мой столик. Шампанское принес - целую бутылку заказал, отпито немного.
- Извините, вы не против?
- Пожалуйста.
- Разрешите, я вас угощу.
- Спасибо, у меня есть.
- Но позвольте, позвольте, я вас угощу. Я вас знаю, я вас читал в самиздате. Вы меня не помните. Я - Сергей. Мы с товарищем видели вас на квартире у Шполянского… Еще Олег Евграфович… Не бойтесь. Никому до нас дела нет, и вокруг никого подозрительного. Поверьте мне, я их всегда вижу. А сейчас их нет… Вы можете мне вполне доверять…
Ну, не помнил я его, хоть убей. Видимо, видел и путал меня с кем-то. Но просто не было свободного промежутка выяснить. Мой сосед, доверчиво-близко наклоняясь ко мне, как заговорщик, лихорадочным быстрым шепотом обрушил на меня поток торопливых слов.
- Я подумал, глядя на вас, что вы тоже - вы обязательно, вы ведь не как мы, вы постоянно сражаетесь, сколько душевных ран они вам нанесли, на вас только мир и держится, я вижу, вы всегда готовы, вот и перевязь у вас, и латы, и меч, и копье - и под шлемом такие густые седеющие волосы.
Действительно, свой берет, сиречь шлем, я снял и положил рядом на стул, развязал шарф, иначе перевязь, копье - свою палочку, (я хромаю, иногда с ней хожу, но стараюсь - без) приставил к стулу, и остался в куртке, то есть в кожаных латах.
- Вот меча у меня нет, - заметил я.
- Что вы! - собеседник даже задохнулся от справедливого возмущения. - А разящее слово?
- Это только метафора, да и та не моя.
- Хороша метафора! Я сам видел, как свистнул стальной ветер, и у этой бездарности (он назвал известного писателя-чиновника) голова слетела с плеч, и покатилась по ковровой красной дорожке из кабинета. Таким вы для нас остаетесь. Сергей меня зовут.
- Ефим Борисович. Но я ничего никогда не писал существенного. Просто Исаак Самуилович - мой старинный друг.
- Пусть не писали. Пусть старинный друг. Я понимаю. Все отлично.
Сергей долил фужеры почти не шипучей кислятинкой - поднял свой.
И - шепотом: - за их погибель!
- Ну что ж, за это выпить я готов, - я почему-то оглянулся, да плевать! что ж, я и выпить не могу?
- За сражающихся - с ними! - он поставил палец, я машинально поднял голову.
На круглых потолочных небесах раскинулись цветущие ветви яблонь (только показались, видимо, куполами раскрытых парашютов), между ними на лестницах женщины с корзинами, в которые они собирают урожай крупных мичуринских яблок. И щеки работниц были как яблоки, и груди выпирали из корсажа - и готовы, кажется, просыпаться на нас тоже. Работницы были совершенно безобидны и не обращали на нас - внизу - никакого внимания. Никто ниоткуда не угрожал, картина мирного труда, как говорится, между тем, что-то во всем было не то. Почему яблони одновременно цвели и плодоносили? Тем более, что я начинал подозревать, откуда мог навязаться мой словоохотливый собеседник. Потому и не боится. Просто надо не подавать вида (почему надо? и что это за "вид", который можно не подавать, как вино и закуски?). Шампанское теплое, все же придется выслушать повесть, которую возбужденному блондину просто не терпится рассказать.
- Извините, я не знаю, что вы обо мне думаете, но я хочу, чтобы вы услышали. Вы Оруэлла читали?
"Вот еще, буду я признаваться первому встречному!"
- Да, слышал что-то. Английский писатель-сатирик. Кажется, коммунистом был.
- Так вот, гораздо страшней. Хотя страшней нашей жизни вообще ничего не может быть.
- Ну, - протянул я неуверенно, - все же есть надежда. У моего друга скульптора собираются, молодые из ЦК, такие речи ведут.