Я ждал на балконе. Если что-то зашевелится, то я просто нажму кнопку своего шестивольтового пугающего медведей "Суперлуча", который ударит по алтарю со скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду - крейсерской скоростью перста Божьего.
Янтарный, предупреждающий преступников свет уличных фонарей делал из моей церкви идеальное место преступления. Уединенное место, где сам воздух приглушает свет под сводчатыми потолками. Фигуры на цветных витражах пожелтели в своей мрачной древности. Сколько лет уже эта церковь является моим домом? Но все, что я должен был делать - это сидеть там по нескольку часов, чтобы постичь истину ее бесстрастного безразличия. Слышать, как скрипят дубовые скамьи. Как, подчиняясь эффекту Допплера, завывают в двух тональностях полицейские сирены, крик которых оседает в толще церковных стен.
Потом, признаюсь тебе, Боже, я задремал. Отец Браун никогда бы не позволил себе этого. Потом раздался грохот, словно кто-то уронил ящик с тарелками. Опять буфетная - я-то думал, что покушаться будут на алтарь. Подняв фонарь, словно дубину, бросился вниз по лестнице. Кажется, я что-то кричал. Что-то вроде: "Плачь, Господи, о Томми, Англии и святом Тиме!" Как долго я спал? Я остановился в дверях и нашел выключатель, но в этот момент у меня работало единственное чувство, которое работает в такие моменты, - чувство обоняния. В пустой буфетной висел густой запах гашиша. Пахло мужским телом. Чувствовался и дразнящий аромат женских феромонов. Было что-то еще, что-то еще. Что-то похожее на губную помаду или леденцы.
Посудные шкафы - расколотые стекла дверок, на полу разбитые чашки и блюдца, одна чашка до сих пор качается.
Выход в переулок открыт. Мне чудится, что там движется какая-то масса. Под моими ногами раздается металлический лязг, я бегу к выходу. Кто-то выругался. Это я сам споткнулся обо что-то, шаря лучом фонаря. Я смещаю луч и вижу четкую прямоугольную тень, которая в тот же миг исчезает за углом.
Я снова бегом возвращаюсь в церковь и включаю неяркий свет. За алтарем, где должно быть большое бронзовое распятие, осталась только тень Твоя, Господи, на фоне старой, не исчезнувшей еще картины - свидетельства дурного вкуса моего предшественника.
Вот что сказал мне настоящий детектив: послушайте, что я вам скажу, падре. Я работаю здесь уже десять лет. Они ограбили бы синагогу и взяли там, как ее, Тору. Она написана от руки? Это не печатное издание? Она принесет, как минимум, пять кусков. Но стоимость вашего распятия - ноль. Nada. Это не проявление неуважения, падре. Мы с вами родственные души, я - католик, хожу к мессе, но на улице ваш крест - не более чем металлолом. Господи Иисусе, что за банда недоумков.
Вторник
Обращение в "Таймс" было ошибкой. Такой симпатичный молодой человек. Я сказал ему, что ничего не понимал до тех пор, пока они не взяли крест. Я думал, что они просто сумасшедшие, которым нужно несколько долларов. Может быть, они сами не понимали, что им нужно. Рассержен ли я? Нет. Я привык к тому, что меня грабят. Когда епархия забрала у меня еду, приготовленную для бездомных, и раздала ее в другой части города, я потерял большинство прихожан. Это было большое искушение. Ну а теперь какие-то люди, не знаю, кто они, стащили наш крест. Сначала это меня обеспокоило. Но сейчас я начинаю смотреть на это другими глазами. Тот, кто украл распятие, просто должен был это сделать. И разве его не надо благословить за это? Разве Христос не направляется туда, где в нем есть нужда?
Среда
Телефон звонит так неистово, что едва не срывается со стены. В трубке голос епископа, охваченного холодной яростью. Но он в меньшинстве. Поступают предложения поддержки и реальные чеки, последнее от старых прихожан, нынешних приятелей моей дражайшей супруги, которая находила весьма странной мою дикцию, утверждая, что слушать меня - это то же самое, что слушать Моцарта, исполняемого на ударных. А сейчас Томми сыграет нам несколько пассажей на своей виоле да гамба. Я насчитал девятьсот с мелочью. Господи, я же сказал тебе, что эти люди сами не понимают, что творят. Что я должен сделать? Обнести церковь колючей проволокой? Взять ее под охрану, как рейхстаг?
В дверь ломится толпа телевизионщиков. Стучат в дверь. Сейчас я открою окно, выпрыгну на булыжник стоянки, пройду под окнами "Экстатических распутниц", где дама с толстыми ляжками каждое утро, пыхтя, перебирает ногами по беговой дорожке, и исчезну. Благодарение толпе в метрополитене.
* * *
Все дело просто в том, что… ускользающее, невидимое, до сих пор существующее только теоретически нейтрино имеет определимую массу. Но как это доказать? Это культ верующих в нейтрино физиков. По всему миру они понатыкали огромные резервуары с тяжелой водой, разместив их внутри гор, под Эгейским морем, на дне озера Байкал в Сибири, в туннелях под Альпами и ледяной шапкой Антарктиды… и все это для того, чтобы наблюдать летящее нейтрино, которое без всяких усилий может пролететь сквозь земной шар - так летучая мышь пролетает у вас за ухом и шевелит ваши волосы ветром от взмахов своих крыльев, - наблюдать с помощью сверхчувствительных сенсоров, регистрирующих ничтожно малое напряжение, генерируемое при столкновении нейтрино с молекулами в огромных баках с чистейшей тяжелой водой… Некоторые утверждают, что сам Энрико Ферми вычислил, что нейтрино просто обязаны существовать. Возможно, это он дал нейтрино его название, но никто, кроме меня, не знает, что оно было открыто в средней школе Бронкса, в учебном классе в один прекрасный день 1948 года, когда некий толстый сопливый увалень по фамилии Зелигман списал у меня домашнее задание по алгебре, а взамен осчастливил сообщением о том, что он открыл существование субатомной частицы, не имеющей тем не менее никаких физических свойств. Я был очень неприятно поражен тем, что именно меня он решил огорошить своим открытием. С другой стороны, мы оба получили за домашнее задание по сто баллов.
Но если нейтрино есть нечто обладающее массой и присутствующее во вселенной повсеместно, то почему… оно не может быть той самой темной материей? И нельзя ли предположить, что космос не пуст, что он не емкость, измеряемая расстояниями между объектами, но и сам является обладающей качествами субстанцией, которая недоступна нашим органам чувств, как, например, свист собаки или призраки, что, невзирая на нашу хваленую науку, мы только начинаем понимать суть вещей и, мало того, находимся в самом начале этого начала? Этим я хочу сказать, что если вселенная имеет такую массу, то не прекратится ли со временем ее расширение? Это будет момент покоя, максимума приливной волны, все остановится, а потом, с тихим стоном и скрипом, начнет сморщиваться и уменьшаться, сначала медленно, а потом со всевозрастающей скоростью, всасываясь обратно, по направлению к самому себе. И что потом? Не забудьте о Большом Всхлипе. Но что останется после такого сокращения? Ничто? Но как может существовать ничто? Как раз именно это хотел знать Лейбниц: как, вопрошал он, может быть ничто? И что, если нейтрино, обладая массой и всеми свойствами темной материи и силой тяготения направляя движение вселенной… суть души умерших? Думали ли об этом самые горячие головы в средней школе Бронкса?
Господи, я, кажется, схожу с ума.
* * *
Джаз-квартет "Мидраш" играет свой репертуар
Я И МОЯ ТЕНЬ
Me and My shadow,
Strolling down the avenue.
Me and my shadow
Not a soul to tell our troubles to…
And when it’s twelve o’clock
We climb the stair
We never knock
For nobody’s there
Just me and my shadow
All alone and feeling blue.
В песне говорится о человеке, которого,
словно тень, преследует одиночество.
Певец, исполняющий песню,
может быть, и есть та самая тень самого себя.
Он мог бы спеть:
"Я и я, которое есть моя тень,
Мы вдвоем здесь, на безымянной авеню.
И люди все попрятались в дома,
Оставив весь этот проклятый город моей тени и мне".
Он говорит о Падении Человека в бездну несчастья:
"I hear no footsteps but my own
And the avenue goes straight on down between the tall buildings
For miles and miles, and the lights turn green
And the lights turn red,
As if it mattered, as if there were metered taxis and trucks and cars and buses
Bumper to bumper, hellish ruckuses
Of horns blowing, cops blowing their whistles
A river of people, eddying souls
The avenue flowing as far as you can see with millions of folks none of them me.
But that’s not what I see.
I’m all alone I’m casting my shadow on a sunny pavement
Scuttling along in the street of my enslavement chained to my shadow, bone by bone".
Потом певец слышит, как часы бьют двенадцать раз:
Но что это -
Полдень или полночь?
Не есть ли это конец времен, конец срока терпения Его?
Путь ведет певца на небо - это открываются двери космоса.
Он размышляет: что, если за дверью нет неба? И нет ничего для бедного смертного?
Зачем же тогда приведен я сюда?
И во имя чего живу?
(Робкие аплодисменты.)
Но задумайся на мгновение, что знаменует собой тень:
Солнце на небе - вот что значит это знамение.
Не тот это мир, что в твоих струнах,
Но мир Божий,
Святость и грех,
И вновь и вновь
Приходится нам отличать
Одно от другого.
Твоя тень означает лишь одно:
Свет Господа не проходит сквозь тебя,
Ты и плоть твоя непрозрачны,
И непрозрачность эта твердит тебе истину во имя Его!
В двенадцать часов - когда время мое подойдет к концу? -
Начнется восхождение мое по лестнице Его!
Я услышу: не стучи, волнуя сердца свое,
Ибо врата отворены!
Я восчувствую, как Его теплый небесный свет
Падает на меня.
Я обернусь, и тени не будет!
Она уйдет, чтобы привести с собой еще одну душу!
О, как счастлив тот день, когда зазвонит колокол
По всем несчастным душам.
И говорю вам, что не испытают печали,
Когда поймут, что пришли они
К славе Его!
(Восторженные аплодисменты.)
Певец говорит: "Of all the troubles I’ve seen
The last and worst is the trouble of never again having someone to tell my troubles to".
В действительности же он говорит: "I’d be trouble-free
If I had someone to listen other than me".
Мы слышим печальную песнь об утраченной любви,
Воспоминание о времени былого счастья,
Когда был он половиной прекрасной,
Высоко парившей пары,
Радовавшейся покою неспешного пути…
Но теперь сопровождает его лишь бледная тень.
И это не просто праздничная сцена -
Вся в цветах. Звучит живая песнь,
И другие прекрасные пары
С флагом шествуют в свой шабат,
Купаясь в тепле утреннего солнца,
Словно это пасхальный крестный ход,
на который вышли люди града.
Охваченные благодарностью. Весь град обратился к лучшему;
Но он - одинокий, поющий погребальную песнь
по роману души своей,
Увядший в расцвете, он расстроен
И достигает назначения всех затененных существ.
Дверь самого таинственного и молчаливого дома
Распахивается прежде,
Чем он успевает постучать в нее;
И он шагает во тьму
Тени, отброшенной Богом.
И певец вынужден признать,
Входя в эту дверь:
In His shadow I am nothing, don’t even have my shadow anymore".
(Несколько неуверенных хлопков.)
Тень я,
ты - тень,
что станет делать
эта тень…
Восстает на рассвете,
тает к полудню,
приходит вечер,
и с ним луна
Нисходит к земле
беззвучно
грустно
уходит тень, уходит навсегда.
- А что, если это не небеса, а обычная дверь?
- У меня нет больше тени…
- Мы сами не понимаем славы, к которой движемся…
- Исчезла тень, исчезла…
Me and My shadow,
Strolling down the avenue.
Me and my shadow
Not a soul to tell our troubles to…
(Дикое одобрение.)
* * *
То, что вселенная, включая наше о ней представление, начала свое существование благодаря счастливой случайности, то, что эта темная вселенная немыслимой величины возникла в результате случайного самозарождения… представляется еще более абсурдным, чем идея Творца.
Эйнштейн был одним из немногих физиков, которые легко уживались с концепцией Творца. Бога он называл не иначе как Один Старик. Альберт не был стильным писателем, но тем не менее сумел подобрать самые точные слова для выражения понятия. Так или иначе, но Бог действительно очень стар… потому что еще в пятидесятые годы археологи обнаружили в Помптинийских Полях на тирренском побережье Западной Италии священное захоронение в неандертальской пещере. Там был найден череп мужчины, помещенный в каменный саркофаг. Верхушка черепа была спилена, нижняя челюсть отделена, а все, что осталось, использовалось как чаша для питья. Вот насколько стар Бог. Что же касается Единственности… то это правильно хотя бы в силу того, что невозможно создать двойника Бога, он вмещает в себя все сущее и к тому же лишен пола. Так что фраза оказалась в высшей степени точной: Один Старик. Естественно, это не было большим откровением. Свою работу физика Альберт видел в том, чтобы следовать за Богом, словно Бог обитал в силе тяготения, или, подобно челноку, метался между слабыми и сильными ядерными взаимодействиями, или мог быть наблюдаем одновременно и здесь, и там, перемещаясь со скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду… Конечно, это не тот Бог, которому люди возносят свои молитвы, но, черт возьми, это начало, это нечто, если не все, что нам надо хотя бы для того, чтобы оставаться верными самим себе.
* * *
Кража
Среда
Я появился, когда Триш давала обед. Буфетчик, впустивший меня, подумал, что я - один из запоздавших гостей. Теперь, когда я вспоминаю свой визит, мне кажется, что я пролетел через обеденный зал за какую-то миллисекунду. Или мне это только показалось? Но за этот кратчайший миг я успел рассмотреть все до последней мелочи: столовое серебро, стол, украшенный цветами. Парадный обед с телятиной и серебряными ведерками. "Шато Латур" в штейбеновских графинчиках. Какая расточительность. Здесь же присутствовали два подающих надежды дарования, французский дипломат, поверенный при ООН, гениальный менеджер фонда взаимопомощи. Странное занятие для француза. Другие были совершенно ослепительны. Достойно удивления, сколько шума могут произвести десять человек, собравшихся за одним столом. В ту же миллисекунду, при неярких свечах, я уловил взгляд Триш, брошенный на меня поверх бокала, который она в тот момент поднесла к губам. Эти скулы, удивленные голубые глаза, завитые, замороженные лаком волосы. Той доли секунды, пока я проходил через обеденный зал, ей вполне хватило на то, чтобы, окинув меня взглядом, понять, почему я крадучись ухожу домой. Но разве это не ужасно, что даже теперь, когда между нами все давно кончено, нервы продолжают выстреливать в мозг мучительные залпы своих импульсов? Что ты скажешь об этом, Господи? Со всеми своими проблемами, которые возникают У нас из-за Тебя, мы не можем даже на йоту приблизиться к пониманию Твоих мелких капризов. Я хочу сказать, неужели одно-единственное мгновение достаточно велико, чтобы живо вместить в себя весь наш интеллект, всю нашу способность к пониманию? То же самое происходит с нашей проклятой тупой биологией, когда при встречах с другими женщинами даже кончики моих пальцев твердят мне, что они - не Триш.
Однако происшедшее в обеденном зале можно считать сущей мелочью. Я долго брел по холлу, пока не вошел в комнату для гостей, где служанки собирались уходить домой на выходные дни.
Мы так долго были подключены к батарее, что я забыл о судорогах переменного тока. Я так устал, прости меня, Боже.