Далеко шагнул технический прогресс: милиция ставит на свои машины спутниковые системы слежения. Эти системы сильно испортили Петру жизнь, когда появились на дорогих иномарках, а потом даже и не на очень дорогих. Главная проблема - найти кнопку, чтобы систему выключить. Казалось бы, Петр всему уже научился, справлялся с любыми замками, с любой сигнализацией. Он любил эту веселую работу, но при этом терпеть не мог иметь дело с людьми. Жизнь заставила - из-за этой самой кнопки. Люди, обеспечивая свое железо защитой, делают беззащитными себя. То есть: дан заказ на такую-то машину, машина найдена, одно существенное но - проклятая кнопка может оказаться где угодно. Под водительским креслом, под декоративной накладкой на приборной панели, в кузове, под капотом. Без водителя на ее поиски может уйти час, а то и больше, а надо ведь уже ехать, уводить машину за город либо в гараж-отстойник, но как это сделать, если сигнал включен и твой маршрут прекрасно виден всем, кому не лень? Поэтому угонщики вынуждены применять силовые схемы: подстеречь, когда владелец выйдет из дома, чтобы сесть в машину, либо подъедет к дому, чтобы выйти, напасть, двое волокут его на заднее сиденье и работают с ним, третий садится за руль. Петр наотрез отказался выбивать из водителей информацию о кнопке. "Мое дело - руль, дорога, скорость". За это ему урезали долю и косо посматривали. Петр даже начал подумывать, не бросить ли специальность. Потом ему объяснили в тюрьме: хочешь завязать - завязывай сразу. А если скажешь себе: ну, пойду на последнее дело - все, на этом-то деле и попадешься. Сто процентов. Так и вышло. При этом двое подельников сбежали, а он не успел. Потом, прокручивая в памяти, как все было, он догадался - подставили его. Так сделали, чтобы именно его схватили. И у не злого в общем Петра появилось желание как можно скорее выйти и посчитаться с бывшими товарищами. Потому он и согласился на побег.
Решение пришло быстро: на трассе оставаться нельзя, первый же милицейский пост остановит - по указке московского начальства, не получившего отзыва. К тому же, это может дать ориентировку на автобус.
Петр посигналил, остановился, выскочил, побежал к автобусу.
Не стал подниматься, сделал знак Маховцу. Маховец вручил автомат Притулову, спустился.
Петр объяснил ему положение.
- И что делать? - спросил Маховец.
- Я уже подумал. Сойти с трассы, дать километров десять в сторону, оставить там машину где-нибудь в кустах или в речку загнать. И поедем дальше без сопровождения. Никто не спохватился, по рации никто пока про рейсовый автобус не говорит. Значит - нет следа. Поставим опять табличку "Москва - Сарайск". Дальше Московской области вряд ли они буду прочесывать. Сил не хватит. Каждую машину, каждый автобус не проверишь.
- Ладно, - согласился Маховец. - Отгони машину и возвращайся.
- Пешком?
- А как?
- Сейчас после Копенок повороты в лес будут, я эти места знаю, там детские лагеря отдыха, подумают - в лагерь детей везем.
- Ладно, давай так.
Через пару километров Петр свернул на проселочную дорогу через поле в лес.
Автобус, тяжело скатившись с шоссе, последовал за ним.
Пассажиров качало, они переглядывались.
Занавески колыхались и приоткрывались, был виден приближавшийся лес.
- Куда мы едем? - спросила Елена.
- Не беспокойтесь, скоро вернемся, - ответил Маховец.
- Слушайте, - сказал Мельчук разумным голосом, стараясь ни единой нотой не задеть бандитов, которые, он это понимал, конечно, на взводе. - Оставьте нас в лесу, тут же никого нет нигде. А сами езжайте.
- Действительно! - поддержала Нина.
Но не все были согласны.
- И пешком переться? - спросил Желдаков. - Едем нормально, все успокоились. Так ведь? - обратился он к Маховцу.
Без лести обратился, между прочим, не желая выглядеть угодливым. Как конкретный нормальный мужик конкретному нормальному мужику сказал. Как свой - в определенном смысле, конечно.
Маховцу это не понравилось. Намерение Желдакова отделить себя от других пассажиров он разглядел сразу. Так бывает всегда: приходит кто-то, становится хозяином ситуации, и тут же выскакивает человек, желающий к нему примкнуть. Маховец этого не любил. И сейчас он поступил так же, как любил поступать еще будучи грозой и героем "Техстекла".
- Точно! - похвалил он Желдакова. - Молодец, соображаешь.
И пошел к нему.
- Приятно смотреть, в самом деле, не психуешь, ведешь себя правильно. Не боишься. Не боишься ведь?
- А чего бояться? - и впрямь осмелел Желдаков. - Вы же себе вреда не хотите. Вам уйти надо, вот и все. Каждый может в таком положении оказаться.
- Золотые слова! - восхитился Маховец. - Ты умный, я смотрю. Ты умный?
- Да не дурак, - отозвался Желдаков, подбираясь и садясь прямее - он почувствовал какой-то подвох, но не мог предугадать, в чем он.
- И смелый? - спросил Маховец умильно, как спрашивают детей.
Желдаков промолчал.
- Чего ты стесняешься? Смелый? Или нет?
- Да так, - попытался уклониться Желдаков. - По обстоятельствам.
Маховец не собирался его отпускать и миловать.
- Я не про обстоятельства, я про сейчас. Смелый ты сейчас или нет?
- Нормальный.
- Я тебя спрашиваю - смелый или нет? Ты можешь по-человечески ответить?
Маховец стоял рядом с Желдаковым, над ним.
Деваться было некуда. Желдаков понимал, что его ответ не имеет значения. "Каждое ваше слово может быть использовано против вас!" - вспомнил он фразу из каких-то фильмов. Похоже, сейчас именно тот случай.
- Ну, смелый, - сказал он.
- Да? - удивился Маховец. - Видите! - обратился он ко всем. - Вы трясетесь за свою шкуру, а человек не забыл своего человеческого достоинства! Он смелый! Он сейчас возьмет меня за ухо и отсюда выведет! А ну-ка, ну-ка! - И Маховец, резко нагнувшись к Желдакову, повернул голову, подставляя ему ухо. - Давай! Давай, я говорю! Давай!
Естественно, Желдаков даже не дотронулся до уха.
Подождав, Маховец разогнулся с разочарованным видом.
- Не хочешь? Ну, тогда я тебя. Можно?
- Да хватит тебе…
- Можно, я спрашиваю?
Желдаков молчал.
- Значить, можно?
- Отстань! - вдруг огрызнулся Желдаков.
Маховец схватил его за ухо и начал крутить. Желдаков взвыл от боли.
Крутя ухо, Маховец с улыбкой смотрел по сторонам, поворачиваясь при этом, и автомат тоже смотрел на всех пассажиров поочередно черной дыркой дула, которому все равно, куда стрелять.
- Хватит! - вскочила Нина. - Вы что, урод, что ли, какой-то? Маньяк? Вам нравится людей мучить? Просто чудовище какое-то!
Маховец отпустил ухо и вытер руку о штаны.
- Девочка, - сказал он. - Я не маньяк и не чудовище. Я хочу уехать - далеко-далеко. И все хотят. Вы заметьте - кто не выступает, кто не давит мне на нервы, я же тех не трогаю, правильно? Я разве вот бабушку тронул? - указал он на Лыткареву. - Или вон девушку? - он кивнул в сторону Елены.
И всем, и Нине в том числе, показалось, что есть в словах Маховца правда. Действительно, он ко всем подряд не пристает. Значит, не в нем, возможно дело, а в них самих.
- Дергаются, вот и получают! - вслух подумал Тепчилин.
Автобус продвигался уже по лесной дороге.
Петр сделал знак Козыреву остановиться, а сам поехал вперед.
Через некоторое время увидел овраг, к которому вела пологая полянка.
Первым делом Петр вытащил милиционера и уложил на траву.
- Полежи пока. Рано или поздно найдут.
Милиционер вращал глазами и мычал, желая сказать, что могут и не найти в такой глуши, он помрет тут от жажды и голода, от ночного холода и комаров.
- Ничего, ничего, - отгонял Петр и от него, и от себя ненужные мысли.
Всунувшись в кабину, крутя руль и упираясь ногами в землю, он некоторое время разгонял машину, потом резко отскочил.
Автомобиль чуть задержался на кромке обрыва, потом резко вздернулся вверх багажником, машина ухнула вниз.
Петр слегка пожалел ее. Ему всегда было жаль видеть, как гибнут машины - даже такие, как эта, ментовская, отечественного унылого производства, не машина, а гроб на колесах.
Не глядя на милиционера, он пошел к автобусу.
А все в автобусе смотрели в глушь обступавшего леса, и многие хотели оказаться там, на свободе.
Тихон взял Вику за руку (она позволила - в такой ситуации можно) и прошептал:
- Смешно, да? Несколько миллиметров стекла - и другой мир.
Вика посмотрела на него с удивлением: она тоже думала об этом.
А казалось - совсем разные люди.
Значит, не настолько разные.
- А в туалет можно? - спросил Димон.
- Он у вас тут! - ответил Притулов.
- Хотя бы ноги размять! - пожаловалась Наталья.
- Ладно, пять минут! - неожиданно разрешил Маховец. - Сначала левая сторона, потом правая. А потом наоборот.
Поднялись и пошли к выходу те, кто был на левой от Маховца стороне: Мельчук, Наталья и Курков, Тепчилин, Димон, Нина Ростовкина и Ваня Елшин - ему более всех надобна была прогулка, очень уж сидел бледный.
- Чего с тобой? - сочувственно спросил Сережа Личкин, когда Ваня проходил мимо.
- Ничего. Голова кружится.
- Это бывает. При сотрясении мозга, - объяснил Маховец. И громко объявил: - Можете отойти в ближайшие кустики. Но я засекаю время. Пять минут - выстрел в воздух. Через десять секунд после этого стреляю в тех, кто остался. И вы будете убийцы.
- Рискуем, - проворчал Притулов.
- Это они рискуют. Я людей знаю. Вернутся.
Мельчук думал: что, если бы он с собой взял ружье… Но как его взять на глазах у бандитов? Нечего и думать. Придется вернуться. Этот мерзавец обещание выполнит. А потом еще побежит догонять - и пристрелит.
Если я так боюсь смерти, откуда эта нелепая фантазия о самоубийстве? - задался Мельчук вопросом. И сам себе ответил: он боится смерти насильственной, чужой. То есть чужими руками. Он сам хочет выбрать, жить или нет.
Нина Ростовкина, отлучившись в заросли, демонстративно вернулась раньше времени. И - чтобы успокоить оставшихся.
Вместо нее выпустили Елену.
Тепчилин и Димон бежать не собирались: Димону было, как ни странно это звучит, просто лень, ему и так было хорошо, а Тепчилин, и это тоже странно, отчего-то был уверен, что с ним ничего страшного не произойдет.
Наталья, которую томила жажда по спиртному, уговаривала Куркова:
- Леня, это шанс. Они все равно всех поубивают, им не нужны свидетели!
- Там люди, - ответил Курков.
- А мы не люди? Я уже не могу, со мной будет истерика.
- Алкогольная?
Наталья понимала, что он прав, что это действительно близко к алкогольной истерике. Если ей хотелось добавить к уже выпитому, она была готова на все. Однажды, когда режиссер-сожитель запер ее, она спрыгнула в сугроб с третьего этажа. Раздробила пальцы на ноге, но добралась до заветного магазина, а потом три дня пила, чтобы утихомирить боль, и не давала вызвать "скорую". Ее взяли во сне, что-то вколов.
Сейчас она размышляла: Московская область - место очень населенное. Через час или полтора они окажутся в каком-нибудь жилом месте. Позвонят в милицию. Ну, и выпить можно будет, само собой.
- Дурак! - сказала она Куркову. - Надо бежать и кому-нибудь сообщить! При чем тут выпивка вообще?
- Ни при чем?
- Нет!
- Ладно. А я тебе хотел купить чего-нибудь. Будем проезжать первый населенный пункт, попрошу, чтобы выпустили - и куплю.
- Не выпустят.
- Мы в России живем, Наташа. За чем угодно не выпустят, хоть ты умирай, а за водкой - всегда. Ментальность.
- Посмотрим…
Вариант Куркова Наталью устроил. На автобусе, действительно, получится быстрей.
А Ваня - бежал.
Сначала он отошел в чащу, не оглядываясь, чтобы этой оглядкой не выдать себя. Потом прибавил шагу. Побежал на цыпочках. А потом помчался уже во весь дух, огибая деревья и кусты. Лес был, каких много в Подмосковье, сосновый, густой только по опушкам, а в глубине просторный, бежать легко.
Ваня бежал от ужаса перед человеком, который его ударил, от ощущения неизбежности смерти, которое охватило его с того момента, когда он очнулся и ждал, что его добьют, уверен был, что добьют. Он не мог ни о чем думать, кроме возможности побега, и вот она представилась - так легко, так быстро, поэтому он бежит. Он, правда, представлял себе не так. Ему грезилось: вот выпустят на минуту - и надо разбегаться. Да, будут стрелять, да кого-то убьют. Но не всех же! Ваня вспомнил (не сейчас, сейчас не до этого, а в автобусе), как он видел кино про войну, и там колонну пленных вели всего два десятка конвоиров с автоматами. Почему не попытаться? Наброситься на них, повалить. А остальные побегут. Или даже не набрасываться, просто побежать. Нескольких убьют, но большинство спасется. Почему вообще в истории всегда так: малая горстка людей управляет сотнями, тысячами, миллионами? И те часто не сопротивляются, не бегут! Почему? Может, потому, что при этом кому-то надо погибнуть и каждый боится стать погибшим?
Теперь Ваня об этом не думал, теперь он просто бежал.
Он хотел глянуть на часы, но тело тряслось от бега, рука тряслась, взгляд трясся и, казалось, вся земля сотрясается.
Неважно, сколько прошло, главное - жить, жить, жить.
А жить ты не сможешь, спокойно сказал кто-то.
То есть, эта мысль родилась в Ване - и не удивительно, что она показалась спокойной, ты бежишь, мозг тоже движется вместе с тобой, но мысль остается как бы неподвижной, в чем ее и достоинство; то есть, она тоже движется, но не скачет, она летит над тобой плавно, будто птица, и вот оттуда говорит: не сможешь. Спокойно говорит. Потому она говорит спокойно, что это не угроза, не окрик, не предупреждение. Это просто констатация факта: Ваня, ты не сможешь жить, если будешь знать, что из-за тебя убили людей.
И Ваня, выставив руки, налетел на дерево. Он стоял, упершись, тяжело дыша и глядя вниз - как тогда, после выпускного бала, когда его тошнило за школой, слишком много выпил для храбрости, а храбрость не понадобилась, девушка ушла с другим, исчезла навсегда… И тогда ведь он тоже знал, что уйдет, что все так и будет, - Ваня слишком многое видит наперед.
Видит, например, что сейчас он побежит обратно, к автобусу.
И бесполезно этому сопротивляться.
И Ваня, повернувшись, побежал обратно. Он успел.
Выпустили и других, но разгуляться не дали: - Все, кончай отдых! - закричал Маховец. И непонятно было по его лицу, доволен ли он тем, что все пассажиры вернулись.
Казалось даже, что не очень доволен.
Через некоторое время выехали опять на трассу - уже с табличкой рейсового автобуса.
21.20
Мокша - Лихов
- Так, - сказал Маховец. - Продолжаем суд, господа присяжные!
- Какой суд? - спросил Петр, сев впереди, рядом с бирюзовой Еленой.
Маховец объяснил.
- То есть, это игра такая?
- Нет, Петр, почему игра? Все серьезно. Тебе разве неинтересно, оправдают тебя или нет?
- Я и так знаю, что не виноват.
- Это ты знаешь. Давай, попробуй.
- Я посмотрю сначала. И послушаю. Ой! - вдруг удивился Петр, будто только сейчас увидел Елену. - С кем я сижу! Какая честь! Петр Кононенко! - Он протянул руку Елене.
Та не поворачивалась и не вступала в разговор.
- Чем это вы их напугали? - спросил Петр.
- Шутками, - сказала Елена.
- Да? А я шутками успокою, - пообещал Петр. - Ну, кто следующий у вас?
- Он, - указал Притулов на Федорова.
- Нет уж, играйте без меня в ваши игры, - отказался Федоров.
- Опять - ваши? - возмутился Маховец. - Не ваши, а наши, понял? Давай, люди ждут!
Федоров понял - Маховец не отстанет. За два с половиной года он научился лучше всего понимать именно это: когда есть смысл упираться, а когда хоть головой стучи, хоть криком кричи - бесполезно.
О крике неспроста: в детстве Андрею часто снился сон, что он попал в какое-то подземелье, вокруг темно и страшно, он кричит, чтобы выпустили, но не слышит своего голоса, отчего еще страшнее, зато ему кажется, что он слышит - какие-то люди, там, наверху, где солнце и простор, обычная жизнь и мамины пирожки с домашним ливером, хихикают над ним, не желая пустить его к солнцу и пирожкам. За что, что я вам сделал? - кричит Андрей, но опять без голоса, только мысленно.
И с чего бы этот сон? Случалось ему залезать с мальчишками в подвал родной панельной девятиэтажки на окраине Москвы, где жили родители, не боялся он закрытых помещений и даже однажды, чтобы понять свой сон, забрался во встроенный шкаф в прихожей, закрыл дверь, посидел минут пять в темноте, но так и не испугался.
И лишь намного позже Федоров, хоть и чурался всякой мистики, не верил предсказаниям, рассчитывал только на свои силы, понял, что детский сон был пророческим: попал-таки он в подземелье, то есть в тюрьму, не дают ему увидеть солнца и маминых пирожков - и хихикают. Хихикают мерзко, подло, гадко - потому еще гадко, что сами ничем не отличаются от него и знают это, и злорадствуют: ты считал себя умным, да попался, а мы вот дураки, да на свободе!
Есть тюремные этапы в виде передвижений, а есть те, которые проходишь независимо от места, сидя, лежа, во сне и наяву думая о том, что произошло, - и меняется оценка, меняешься ты сам.
Теперь, в итоге, Федоров не хотел никакого пересуда, он не хотел оправдания, он мечтал только о том, чтобы ему дали спокойно досидеть срок, к которому приговорили, эти оставшиеся пять с половиной лет. У него есть основания опасаться, что не дадут, добавят. Чтобы не вышел - желательно, никогда.
А сначала, в первые дни и недели, была полная уверенность - разберутся, освободят. Ну, может, в приказном порядке намекнут, чтобы уехал подальше - ладно, он уедет. Или дадут для позора и назидания условный срок.
И адвокаты обнадеживали, и поддержка либерального общественного мнения доносилась, но однажды он, проснувшись среди ночи, вдруг понял ясно и четко: не отпустят. Намотают по полной катушке. И весь покрылся холодным и липким потом: организм всегда точно чувствует правду мысли.
И намотали. Было за что, конечно же, пусть не в таком виде и не в такой форме, как это прозвучало в обвинительном заключении, но - было. Однако, жгла обида: другие виноваты не меньше, почему их не тронули, почему меня? Ответ на самом деле он знал: высунулся чуть больше других, похвастался возможностями и обозначил амбиции. Но обида от этого не становилась меньше. Она лишала сна, желания есть и даже иногда желания жить, но тут Федоров наткнулся на спасительную мысль, очень характерную для российского интеллигента, каковым себя считал: мысль о том, что в ситуации, когда все виноваты и невозможно наказать всех, наказывают в назидание одного. Существовали же когда-то показательные расстрелы - каждого десятого, каждого сотого или пусть даже одного из тысячи, но обязательно перед строем, чтобы другим было неповадно.