01.35
Авдотьинка - Шашня
Никто из его прадедов и дедов не был репрессирован, отец тоже не очень пострадал от советского режима, все были людьми конкретных полезных дел, позволявших избегать тесного соприкосновения с системой: врачи, инженеры, техники. Конечно, система доставала, если хотела, всех и везде, но с родичами Вани как-то обошлось. И духа диссидентского в них не наблюдалось. Были, конечно, интеллигентски ворчливы, но в целом лояльны. Может, потому, что конца этому не предполагали - и не они одни.
На рубеже девяностых все возбудились, вспомнили о сталинских делах - вороша коммунистическое прошлое, но Ваня тогда еще был мал. А потом опять все утряслось, забылось.
Ваня вырос, стал студентом-историком - тогда-то и началось, причем не с исторических трудов, а с книги "Архипелаг ГУЛАГ", которую, кстати, педагоги не советовали рассматривать как достоверный источник. Для общего развития - можно почитать. Как и Шаламова.
Ваня принялся читать и Солженицына, и Шаламова, и других, удивляя сокурсников, которых эта тема если и интересовала, то по ходу сдачи зачета или экзамена, после чего благополучно уходила в пассивную память. Да и общественный интерес к этим вопросам затухал - не без помощи государственных структур. Вернее, интерес оставался, но минус явственно менялся на плюс: в Интернете, например, на один сайт разоблачительный приходилось не менее пяти апологетических и даже восторженных (со стихами и песнями в честь вождя) и столько же объективистских, что, как подозревал Ваня, еще хуже, типа: учитывая и невзирая, но имея в виду и отдавая должное. Да и опросы общественного мнения, которые проводились как бы ненароком, показывали, что население в своем большинстве Сталина не только оправдывает, но вполне одобряет.
Ваня не мог этого понять.
У Шаламова его поразил ужас безысходности, калечащего однообразия ("руки скрючивались по кайлу, по тачке") и превращения человека в производственное животное. А у Солженицына он наткнулся на горькие недоумения, исполненные высокой наивности, которые всей душой разделил: как же так, ведь карающих и преследующих были хоть и тысячи и даже десятки тысяч, а остальных-то - миллионы! И ведь многие знали, понимали, чувствовали! Почему не вставали стеной, не отбивали, не бунтовали? Казалось бы, как просто: пришли ночью за человеком, а весь подъезд просыпается, сходится и спрашивает без преступного умысла, с простодушным советским любопытством: "А что это вы тут делаете?" Почему это было невозможно?
Действительно, почему? - думал Ваня. Как это вообще бывает, что разумное большинство заражается безумием от меньшинства и потакает ему? Или не настолько оно разумно? Или оно не большинство, а большинство как раз носит в себе некий тоталитарный вирус, который в любой момент может превратиться в пандемию?
И чем больше он узнавал о тех временах, тем сильнее мучила его загадка Сталина: кто он был - властолюбивый злодей и деспот, ненавидевший свободу, как считают либералы, предатель идеалов коммунизма, заменивший его авторитарностью, как полагают левые, великий руководитель и выразитель чаяний времени с неизбежными ошибками, в чем уверены государственники, разрушитель русской духовности, как мнится некоторым национал-патриотам, или просто больной человек, о чем делают выводы иные любители ретроспективной психопатологии?
Он представлял себя в том времени, которого не испробовал, думал о том, как он повел бы себя. И часто вел долгие мысленные беседы со Сталиным, причем представлял себе это в виде какой-то ненаписанной пьесы, и было у этой пьесы несколько вариантов.
Ваня против Сталина
Вариант первый
Ваня видит себя охранником. Они в сталинских обиталищах стояли на каждом углу. По свидетельствам, Сталин говорил, что, проходя мимо них, гадал: вот этот может выстрелить в спину, а этот встретит пулей в лицо. Никому не верил, всех боялся.
Ваня - последний охранник, стоящий у двери его кабинета. У Вани ключ от двери.
Сталин входит, остается один.
Все удаляются.
Государственная многозначительная тишина.
И тут Ваня открывает дверь, быстро проскальзывает, запирает дверь и подходит к Сталину, задумчиво сидящему за столом, то есть, возможно, и не задумчиво, но, когда человек за письменным столом, всегда кажется, что он размышляет.
- Иосиф Виссарионович, я должен с вами поговорить!
- Я вызову охрану и тебя расстреляют, - отвечает на это Сталин.
- Не успеете. Я убью вас. Поэтому не вызывайте охрану, а лучше послушайте.
- Ну, слушаю, - с усмешкой говорит Сталин.
И Ваня горячо и долго рассказывает ему о том, как хватают безвинных, хватают за мелочь, хватают по произволу, по навету, из-за личной мести, тащат в тюрьму, не дают адвокатов, пытают! Наши советские люди пытают наших советских людей!
- Не может быть! - ахает Сталин. - Ах они звери, звери! Ах негодяи!
И Ване кажется, что на усы Сталина капает скупая мужская слеза. А может, у него просто глаз заслезился от дыма знаменитой трубки?
- И как пытают? - спрашивает Сталин с соболезнованием.
Ваня описывает подробности пыток - и как раздевают женщин, как, наоборот, следовательницы-женщины раздеваются при допрашиваемых мужчинах, деморализуя их, как морят в карцерах холодом, жарой, голодом, жаждой, как мужчинам следователи наступают начищенными до блеска сапогами на половые органы и, глядя в глаза, придавливая все крепче, задают вопросы, как командарму Блюхеру вырвали глаз, поднесли на ладони и сказали, что, если не признается, со вторым глазом будет то же самое.
Сталин вынимает трубку изо рта и интересуется:
- И что он?
- Что?
- Признался?
- Не знаю.
- А я знаю.
- Вы были там?
- Это не обязательно, - уклончиво отвечает Сталин. - Товарищ Блюхер не только признался. Он сказал: "Как я могу лишиться второго глаза? Чем я увижу тогда дорогого и любимого товарища Сталина?" Так он сказал. Почему он так сказал?
- Потому что… - хочет ответить Ваня, но умолкает.
Сталин делает вескую паузу. Смотрит на Ваню. Ваня краснеет: все-таки перед ним пожилой человек, перебивать неудобно.
- Извините, - мямлит он.
- Извиняю. Так вот, почему он так сказал? Потому что его пытали? Потому что ему было больно? Нет. Он так сказал потому, что действительно боялся лишиться возможности увидеть дорогого и любимого товарища Сталина! И я это ценю!
- Зачем же вы его уничтожили, если цените?
- Предатель, - кратко отвечает Сталин, разжигая потухшую трубку.
- Какой же он предатель, если даже перед смертью так говорил, - хотя сомневаюсь. Но я знаю - действительно многие, кого вели на расстрел, кричали: "Да здравствует товарищ Сталин!"
- Лицемеры, - отзывается вождь.
- Нет, они искренне думали, что вы не виноваты, а виноваты ваши прислужники, что вы ничего не знаете!
- Все я знаю. Минутку. Ты считаешь, что я виноват? Как ты можешь считать, что я виноват, если даже они так не считают?
- Это ослепление! Это культ личности называется!
- Что? - удивляется Сталин.
- А то вы не знаете! Ваши портреты на всех улицах висят, в каждом помещении вместо икон, если каждый поэт про вас - поэму, каждый композитор - песню! И вы там - и отец, и брат, и сын, и чуть ли не всем мать! Просто какой-то, извините, Христос получается!
- А что, я хуже Христа? - лукаво улыбается Сталин - Христос, между прочим, сказал: "Идите и возвестите обо мне". Тоже любил, чтобы о нем поговорили. Это я шучу. А кроме шуток - мне самому не нравится. Я им сколько раз говорил: не надо, не пишите. Не слушают!
- Не говорить надо, а просто запретить!
- Не могу, дорогой мой! - разводит руками Сталин. - Как я могу что-то запретить? У нас демократия!
- Вы серьезно? - Ваня старается выдержать тон, хотя чувствует, что голова его горит, он уже совсем запутался.
- Конечно. Причем, социалистическая демократия! Ты, я смотрю, нахватался где-то чего-то, а фундаментальных знаний у тебя нет. Как тебя зовут, кстати?
- Ваня.
Сталин встает, подходит к Ване, кладет руку ему на плечо и начинает прохаживаться по кабинету, ведя рядом молодого человека. Ваня пытается подладиться, у него это плохо получается, он то спешит, то отстает, а Сталин ходит размеренно и втолковывает:
- Чем отличается социалистическая демократия от капиталистической? Она отличается тем, что там говорят человеку: делай, что хочешь. То есть - и хорошее, и плохое. Угнетай людей, развратничай - на здоровье. У нас не так. У нас так: делай, что хочешь, но только хорошее. А за плохое, не обижайся, будем наказывать. Скажи мне теперь, чья демократия лучше?
- Вы передергиваете! Там свобода ограничена законом! А у нас никакого закона, сплошной произвол!
- Постой. Закон, который позволяет эксплуатировать человека человеком, - хороший закон?
- А у нас государство эксплуатирует человека! Какая разница?
- Ты действительно не понимаешь разницы? Эксплуататор эксплуатирует на пользу себе, а государство - на пользу людям, то есть, получается, на пользу самому эксплуатируемому человеку, хотя я предпочел бы его называть трудящимся. А еще разница в том, что работник на хозяина трудится кое-как, а наш человек на государство - с энтузиазмом и подъемом.
- В какой вы кинохронике это увидели? - упирается Ваня. - Какой подъем, какой энтузиазм? Индустриализация, коллективизация - это же все рабский труд за копейки! Сплошная принудиловка, насильственные меры!
- А ты хочешь построить светлое будущее не работая? Да, приходится иногда командовать. Потому что человек, юноша, по природе слаб и ленив. Он иногда не понимает собственной пользы, собственного счастья. Успех строится на трех китах, говоря образно. Первый кит: народ должен видеть постоянные изменения и поражаться им. А каким образом эти изменения происходят, пусть даже на уровне чуда, - это не суть важно. Наглядность рождает веру. Второй кит: народ должен всегда чувствовать над собой государство, но при этом не понимать, как оно работает. Чтобы испытывать священный трепет. Будто стоишь у огромного механизма в цельнометаллической, знаешь ли, оболочке, слышишь, как что-то внутри тикает, жужжит и стучит, но не знаешь, что. Вот тогда народ будет уважать творцов и техников этого механизма. И это третий кит, сынок: авторитет. Высокий моральный авторитет руководителей и лично товарища Сталина, то есть меня, которого никто не смеет упрекнуть в нескромности, корыстолюбии и других нехороших вещах. Я - чернорабочий революции и мирового прогресса!
Сталин останавливается, идет к столу, берет бумагу и записывает только что произнесенные слова, которые ему понравились.
Ваня смотрит на него. Такой мирный, такой простой старик. Может, он в чем-то и прав. Действительно, история знает немало примеров косности людей, их неумения самоорганизоваться, их консерватизма и тупости…
Он пытается вспомнить, с каким основным вопросом пришел, трет лоб - наконец, вспоминает:
- Так, значит, вы все знаете? И про репрессии, и что люди живут в страхе, все давится цензурой, окриком, угрозой тюрьмы и ссылки, все говорят одно, а думают другое, ГПУ-НКВД стало больше государства, в стране господствует тоталитарный режим, знаете про это?
Ваня спрашивает решительно, преодолевая смущение. Да еще досада его берет, что выражается он как-то слишком казенно и газетно.
Сталин, дописав, поднимает на Ваню усталые глаза. И говорит:
- Я, конечно, давно мог бы тебя расстрелять…
- Винтовка у меня, - напоминает Ваня.
- Я мог бы давно тебя расстрелять, - с нажимом повторяет Сталин. - Но я объясню. Во-первых, классовой борьбы без репрессий не бывает, а мы окружены враждебным лагерем и, следовательно, чем сильнее наше государство, тем сильнее злоба врагов, как внешних, так и внутренних, тем больше обостряется классовая борьба. Во-вторых, люди живут не в страхе, а в уважении к закону. Они боятся совершить плохое - разве это неправильно? В-третьих, цензура, угроза тюрьмы и ссылки абсолютно необходимы в условиях, когда враги народа ищут любую щелку, чтобы расшатать здание строящегося социализма. Представь: строитель строит дом. Он специалист, он знает, как это делать. Но вдруг прибегает какой-то человек и начинает кричать: не так кладешь кирпич, не так мажешь раствор! Что с ним делать? Он мешает работать. Если заставить его помолчать - цензура, я согласен с такой цензурой. А если он начинает подбрасывать в раствор камешки и щепки, его надо в тюрьму.
- А вдруг строитель сам не знает…
- Помолчи! В-четвертых, карающие органы - не больше государства. Да, они в какой-то мере выведены из-под контроля, но только для того, чтобы на них не влияли. Они должны быть честными, свободными и непредвзятыми - как и суды, как и прокуратура.
- Но…
- Помолчи, слушай! - Сталин впервые чуть повысил голос, но тут же опять стал ровен и уверен. - В-пятых - да, я знаю, что есть в людях лицемерие, действительно, думают одно, а говорят другое. Но - привыкнут. Люди всегда так - сначала произносят слова, потом привыкают к ним, а потом начинают думать так, как говорят. Нормальный психологический процесс. Если будешь с утра до вечера твердить, что все дерьмо, так оно и покажется дерьмом. А если будешь убеждать себя, что вокруг цветущий сад, то…
- Однажды утром проснешься в цветущем саду?
- Я не настолько глуп, как тебе хочется. Нет. Возникнет желание насадить цветущий сад. В-шестых, - пунктуально продолжает Сталин (и Ваня поражается его памяти), - то, что ты называешь тоталитарным режимом, есть власть народа, власть пролетариата, крестьянства и советской интеллигенции, поручивших нам и лично мне вести народ по светлому пути, невзирая на вой шакалов империализма.
- Когда это и кто это вам поручил? - ухватывается Ваня за эти слова. - В стране давным-давно нет свободных выборов! И это - демократия?
- А что, есть кого-то еще выбирать? Назови этого человека, хочу узнать его имя! Действительно, давно пора сдать дела, а не знаю, кому.
- Никому вы их не сдадите! Нет, недаром вы сравнили себя с Христом!
- Это ты сравнил, - кротко улыбается Сталин.
- На самом деле вы считаете себя богом! Богом-отцом, то есть даже выше Христа! Вот почему вы сначала боролись с церковью, - догадывается Ваня, - а потом ее разрешили! Сначала вы опасались конкуренции Бога, а потом, когда увидели, что народ на вас молится и другой религии, кроме культа Сталина, нет и быть не может, вы разрешили Бога. Он для вас перестал быть конкурентом. И с виду это действительно так, многие действительно вами просто очарованы. Но не обольщайтесь, это доступно шарлатанам с некоторыми способностями! Кашпировский всю страну заставил головами крутить - что, и его великим человеком считать? Тоже богом?
- Какой Кашпировский?
- Вы его не знаете. Неважно.
- При чем тут бог? - пожимает плечами Сталин. - Я - Сталин, мне этого хватает. Я просто подумал: если кто-то верит, пусть верит. Если кто-то хочет ходить в церковь, пусть ходит. К тому же, они, церковники, стали понимать правильно многие важные вопросы. Они поняли главное: все, что делается, в том числе и кое-что жестокое, - все это делается для народа, для страны, для державы! И если ты, мальчик, этого не понимаешь, тебя надо перевоспитать! Пришел он тут мне глаза открыть! - встает Сталин во весь рост - и кажется при этом намного выше, чем есть на самом деле. - Кровь, пытки, репрессии, насилие, коллективизация, какой ужас! Знаю! И то, что многие палку перегибают, знаю! Что карательные органы сами иногда себя ведут преступно - тоже знаю! Но разница в том, что они борются за государство с теми, кто против государства, и за это я им все прощаю! Империя Российская пропадала - кто ее спас? Большевики! И я в том числе! Отбились от всех врагов, удержали, стали возрождать, а тут - троцкисты, сволочи, те же большевички старые заскулили, не понимая момента, - началась чистка! Дайте каменщику строить! Не даете - десять в зубы, пять по рогам! А с кем строили страну? С народом, который ничего нового не любит, который по крепостному праву плакал, когда его освободили, с народом, которого Петр Великий гнул об колено и сек, заставлял стать людьми - эх, Петька, Петька, не успел, не дорубил!
- Чего не дорубил? - спрашивает Ваня, чувствуя, как предательский подрагивает что-то в скуле, какой-то желвачок, какой-то нервик.
- Окно в Европу не дорубил, а главное - становой хребет русской косности не дорубил! Думаешь, я не знаю, что, если гайки ослабить, все разбегутся по своим хлевам, к своим курам и поросятам? Знаю! А не дам! Ради их детей и внуков - не дам! Ради их светлого будущего - не дам! Чем еще удивишь? Что миллионы людей загнал в концлагеря, что на войне опять же миллионы положил, лишнюю кровь пролил? Знаю! Не удивишь! Но почему? Потому что я людоед такой? Нет! Только потому, что нам за двадцать-тридцать лет надо два-три века пройти! Это война! И кто-то должен взять на себя ответственность! А никто не хочет! Все хотят добрыми быть! А я - беру! За кровь, за грехи, даже за преступления во имя великой цели - все беру на себя! И если кто нашей советской державности будет мешать - мочить в сортирах! Безоговорочно! Однозначно! Сопляк, пришел тут вопросы задавать, учить меня! Маршалы и генералы вот тут пытались мне советы давать! Теоретики! Иностранные представители! Писатели вякали! А почему им не вякать - у них никакой ответственности! Им - советовать, а мне - решать! И брать на себя все! Весь ужас, всю эту ночь перед рассветом! Рассвет будет ваш, пользуйтесь, можете даже не благодарить, а ночь - моя. Нужен мне культ личности, прямо я тебе шейх персидский! Да я бы его в один день свернул, тут ты прав. Но он стране нужен, государству нужен, потому что любящий меня работает лучше, он оптимистичен и весел! Поэтому все, что государству хорошо, то и хорошо, что ему плохо - то и плохо! Хорошо было бы государству, если бы я сына сменял на фашистского генерала? - В глазах Сталина влажно блеснуло что-то и голос чуть дрогнул. - Нет, было бы плохо. Авторитету вождя было бы плохо. И я отдал родного сына на гибель! Надежда, жена, хотела, чтобы я ей внимания уделял больше, чем стране, обижалась, оскорбляла меня - никто не слышал, потому что в спальне, а как я ее обидел - все видели, потому что я живу открыто! Застрелилась! Жаль? Да! Но - баба! Я, как глава государства, как вождь народов, кого я должен выбрать, страну или бабу? Отвечай!
Ваня молчит.
- Христос! - с горечью говорит Сталин, немного успокаиваясь. - Христос на муки шел, но знал, что воскреснет! Не на смерть шел, на подвиг! Да и то взмолился: "Злой! Злой! ламма Савахфани?" - Сталин воздел руки, передразнивая. - А я - не жалуюсь, не молю никого! Я знаю, что впереди только смерть и только муки! Да еще и наплюют на могилу, а то и вытащат из нее, надругаются! Это пострашнее!
- Вы тоже будете жить! - выкрикивает вдруг Ваня. - В сердцах людей! За ваши великие дела и великие муки, за… Простите меня! Расстреляйте меня!
И Ваня протягивает Отцу винтовку.
- Я рук не мараю. - Сталин нажимает кнопку звонка.
Являются два майора.