Ваня против Сталина
Вариант третий
На этот раз Ваня приходит с человеком в белом халате.
- Это еще кто? - недовольно спрашивает Сталин, который не доверяет врачам и не любит их - возможно, потому, что в их присутствии он становится не великим человеком, каковым себя ощущает ежесекундно, а - телом, организмом. Сталин вообще не понимает, как он может болеть, такой весь цельный, монолитный. Схожесть с другими людьми его оскорбляет.
- Вам нужно пройти освидетельствование, - твердо говорит Ваня.
- Погоди, - поднимает руку Сталин и, расхаживая в мягких сапожках, продолжает диктовать Поскребышеву: - О незаконности действий нам необходимо говорить так, словно у нас ее нет. Записал?
Поскребышев кивает.
- Далее.
- Далее писать?
- Что?
- Слово "далее" писать?
- Не обязательно. Далее. Полагаю, что мы стоим на пути к еще большей свободе и демократии, с которого невозможно свернуть. Но все может измениться.
Ване это надоедает и он делает так, чтобы Поскребышев исчез.
Врач начинает задавать Сталину вопросы.
- А, ты психиатр! - догадывается Сталин. - Да я умней всех психиатров вместе взятых!
- Ум - не признак психического здоровья, - с достоинством отвечает психиатр. И продолжает свою работу. Просит Сталина ответить на вопросы теста, кладет перед ним листы с пятнами Роршаха, выспрашивает Сталина о детстве, о его снах, фобиях и, наконец, докладывает Ване: - Обследуемый психически нормален. Наблюдается завышенная самооценка и не вполне адекватное восприятие действительности, но у кого не завышенная, кто полностью адекватен?
Ваня удовлетворен этим результатом.
- Значит, ты ведал, что творил, - говорит он Сталину.
- Ты мне надоел, - морщится Сталин. - Опять обвинять будешь?
- Буду. Но не надейся - не в индустриализации или коллективизации. Ты никого не любил - вот мое обвинение. Вот твое самое страшное преступление - потому что, взяв на себя право вершить судьбы людей, ты не любил людей! Наполеон, Гитлер, Петр Первый - на что сволочи, а и то кого-то любили, своих женщин хотя бы. Собак. По-своему. А ты и женщин своих не любил, потому что не способен любить никого, кроме себя.
- Неплохая компания, - усмехается Сталин.
- Конечно! Заметь, кстати, - Иван Грозный убил своего сына, Петр Первый убил своего сына, ты дал погубить своего сына, да и второго довел до гибели своей нелюбовью. Вот что почувствовала твоя жена, вот чему она ужаснулась: человек, ненавидящий людей, стоит над людьми!
- То не люблю, то ненавижу, разберись сначала, - добродушно ворчит Сталин. - И это неправда. Я маму любил.
- Да? Двенадцать писем за двенадцать лет - каждое по три строки! А сколько раз ты видел ее в своей жизни?
- Видеть не обязательно, когда мама в сердце твоем! - возглашает Сталин, поднимая бокал с вином. - Поскребышев, запиши. Ты где?
- Его нет, ты его убил - в награду за много лет преданной службы! Никого ты не любил, а поэтому подозревал, что и тебя никто не любит! Поэтому и мытарил всех, издевался над каждой душой, что попадала тебе в руки, - а у тебя в руках были все!
- Я добрый был, - обиженно сопит Сталин. - Я маме этого… как его, не помню - переводы денег посылал. Сам. Лично.
- Ага. А потом показал их ему и сказал, что он перед тобой в долгу! Веселился! Рассказать тебе, как ты веселился? Довел Зиновьева до того, что он на коленях ползал, умолял дать позвонить тебе!
- Я этого не видел.
- Видел! Перед тобой целое представление устроили, показывали, как он ползал на коленях, а ты заставлял повторять и смеялся так, что тебе чуть плохо не стало! Ты хоть понимаешь, что нельзя ставить людей на колени?
- Почему? Если плохого человека, предателя - можно. И нужно.
- Никого нельзя ставить на колени! Никогда!
- Почему?
Врач, наблюдающий за Сталиным, говорит:
- Он вас не понимает.
- Да чего ж тут не понимать? А то, что убивать плохо, он понимает?
- Кого? - спрашивает Сталин.
- Да никого.
- Как это никого, когда надо? А война?
- Я не спрашиваю, надо или не надо! Да, бывает, надо - война, бандиты нападут, угроза жизни, приходится убивать. Но это все равно плохо!
- Он вас не понимает, - говорит врач.
- Пытать, издеваться, унижать - а это как? Хорошо? Я тебя спрашиваю, именно тебя - ты душу народа надорвал, оплевал, изнасиловал, испоганил! Хорошо это?
- Что?
- Унижать?
- Кого?
- Да при чем тут кого? Никого! Вообще унижать - хорошо или плохо?
- Он вас не понимает, - говорит врач.
Сталин тянется за виноградом, кладет в рот, чмокает, сосет сок, а косточки с кожурой сплевывает в блюдечко.
- Я тебя не понимаю, - подтверждает он слова врача. - Но вижу насквозь. Ты безродный космополит и аполитичный тип. Неужели ты не испытываешь гордости за свою великую страну?
- Опять мне про это! Не испытываю! И не хочу испытывать гордость за то, что принадлежу к великой нации, к болельщикам команды "Спартак", к какой-нибудь конфессии, к мужскому полу…
- А я испытываю. И народ испытывает! - Сталин тянется за второй виноградиной.
Не выдержав, Ваня бьет его по руке.
- Больно! - говорит Сталин. - И я виноград кушать хочу.
- Другим было больнее! А некоторые винограда всю жизнь не кушали ни разу! Ты дослушай! Я даже, представь себе, не хочу гордиться своей принадлежностью к роду человеческому, я горжусь только принадлежностью к тому свету, что есть в каждом человеке - кроме тебя. Я не знаю, как это назвать. Бог? Но он у всех разный. Душа? Не знаю. Свет, так и назову. Он для всех один. Единственное, ради чего стоит жить. То, что объединяет всех людей! И вот этот свет ты в людях и гасил - всегда, постоянно, потому что ненавидел его! И ты даже не понимал, над чем измываешься! Вот в чем твоя главная вина! - вдруг озаряет Ваню.
- Опять главная вина? У тебя что ни вина, то главная.
- Постой, постой! - Ваня торопится проверить свою догадку.
Усилием фантазии он наполняет пространство, окружающее Сталина, людьми, которых ставят на колени, расстреливают, пытают: страшные крики, вопли и стоны раздаются со всех сторон. Ваня и врач наблюдают за реакцией Сталина. А тот спокоен, он лишь поглядывает на кисть винограда, потому что хочет взять виноградину, а ему не разрешили.
- Вот в чем дело! - кричит Ваня, удалив мучеников. - Ты просто не способен понять, что чувствует другой человек! В этом твоя главная вина! Ты не можешь это вообразить, не можешь это представить! И вот за это, за нечувствование чужой боли, за презрение к человеку, за бесовское высокомерие я тебя обвиняю!
- Он вас не понимает, - говорит врач.
- А что он понимает? Свою-то боль он понимает? Убрать все!
Исчезает стол с яствами и винами, исчезает кабинет, Сталин оказывается в зэковской одежке. Проходит день.
- Кушать хочу, - жалуется Сталин.
- Понял теперь?
- Понял.
- Что?
- Что кушать хочу.
- А что других пытать голодом нельзя, понял?
- Если преступники, можно.
Проходит еще день.
- Курить хочу, - говорит Сталин.
Ваня игнорирует.
Проходит еще день.
- Кушать. Пить хочу. Сердце болит. Голова болит, - говорит Сталин.
Входит охранник, вносит селедку и хвойный настой.
- Это кушать, это пить. От головы и сердца тоже помогает, - говорит охранник.
- Теперь ты понял? - спрашивает Ваня.
- Расстреляйте его, - жалобно просит Сталин неведомо кого.
- Какой быстрый! Расстрелять! А тебя самого расстрелять? Или хотя бы по морде твоей проклятой, дьявольской, по морде тебя - дойдет, наконец, будет больно?
И Ваня, устав сдерживаться, подскакивает к Сталину, сшибает его с ног, лупит ногами старика и кричит:
- Больно? Больно? Больно?
Вдруг останавливается и растерянно спрашивает врача и охранника:
- Что вы стоите? Почему вы меня не удерживаете? Ведь бить нельзя!
- За дело можно, - говорит врач.
- Ни за что нельзя!
- Я вас не понимаю, - говорит врач.
И вроде все уже решено со Сталиным, только Ваня не успокаивается. Что-то продолжает его мучить. Ну хорошо, Сталин злодей, а другие-то кто, а Ваня - кто? И сами собой лезут в голову новые и новые варианты воображаемой пьесы.
Сталин против Вани
Вариант неизвестно какой
Ваня видит себя в огромном зале Дворца съездов. На трибуне Сталин, он произносит речь. В президиуме застыли в почтительном внимании его помощники и прислужники, одинаковые, как крысы в сумерках. В зале, внимая, боясь шелохнуться, сидят тысячи человек. Руки наготове - аплодировать.
Вот Сталин заканчивает фразу - и тут же бешеные рукоплескания. Все хлопают, хлопают, хлопают, это переходит в овацию. Зал встает.
И Ваня встает.
И вдруг замечает: люди в президиуме стали похожи на Сталина. Просто один в один, как близнецы. И те, кто в зале, тоже стали двойниками вождя, даже женщины, у которых мгновенно огрубели черты лица и выросли усы.
Тысяча с лишним Сталиных аплодирует, выкрикивает здравицы, а Ване становится жутко, и он садится.
Тут же, будто кто-то отрубил командой, все смолкает.
Жуткая тишина, только тихие передвижения людей, расступающихся, не желающих быть рядом с ним. Ваня один в этом круге среди опустевших кресел.
Людям вернулись их лица, эти лица опущены, ибо не знают, куда смотреть. На Сталина - страшно, на Ваню - опасно, друг на друга - сочтут заговорщиками.
И Ваня встает, и идет к трибуне.
Все расступаются.
- Можно? - спрашивает Ваня Сталина.
Тот пожимает плечами. Он не хочет скандала в присутствии иностранных делегаций.
Ваня встает, опирается руками, некоторое время молчит.
Потом говорит - негромко, будто в комнате, но при этом понимает, что его слышно на последних рядах:
- Ладно вам чумиться-то. Вы же нормальные люди. Вам же завтра стыдно будет. Ну, не всем, может. Но многим. А ему стыдно не будет никогда. Даже мертвому. Понимаете?
- Да здравствует Ваня, ум, честь и совесть нашей эпохи! - тут же выкрикивает кто-то.
Зал подхватывает.
Овации.
- Ну вас, - со скукой и обидой говорит Ваня. - С вами, как с нормальными, а вы…
Он сходит с трибуны, его окружают люди в форме и уводят.
Ваня оказывается опять в кремлевском кабинете, куда через несколько минут входит Сталин.
- Видел? - спрашивает он. - Им только дай знак - все перевернут с ног на голову. И опять начнут… как ты сказал? Чумиться? Хорошее слово. А ты мне нравишься. Давай я тебя на службу к себе возьму. Потом расстреляю, конечно, но несколько лет поживешь человеком. Важным человеком.
- Да иди ты, - невежливо отвечает Ваня. - Не хочу я больше с тобой говорить. Ничего тебе не докажешь. Я только одно скажу напоследок. Знаешь, почему ты самый страшный человек в истории?
- Неужели самый страшный? - удивляется Сталин, и в голосе его слышна невольная горделивость.
- По-моему, самый. Конечно, тебя люди породили, это так. Но ты им отплатил по полной. Вся суть твоей жизни - доказывать человеку, что он подлец. Никто так не постарался, никто до тебя в этом деле не дотягивает. Ты - просто поэма человеческой подлости. Никто так не радовался, когда видел человеческую слабость и способность к предательству. Если б я был верующим, я бы тебя назвал лучшим гимном дьяволу, который создало человечество. Правда, у тебя тоже был бог - единственное, во что ты верил, на что молился, что любил.
- Неужели? И как этого бога звать?
- А я уже сказал - подлость. Один раз тебя вынудили назвать подлецов братьями и сестрами - и ты им этого не простил. Ты наверстал потом, ты отыгрался - потому что тебя заставили пойти против твоего бога.
- Ну, допустим, - соглашается Сталин. - Примем, как версию. Но вопрос, Ваня, - а кто не подлец-то, в самом деле? Назови фамилию. Хоть одну. Кто не подлец, а?
- Да я хотя бы, - отвечает Ваня. - Не идеал, конечно, но не подлец.
Сталин всплескивает руками, словно радуясь такой новости, и, посмеиваясь, нажимает на кнопку.
- Сейчас мы это проверим, - говорит он.
Начинается - будто в кошмарном сне: врываются, хватают, бьют, пытают.
- Подлец ты или нет? - то и дело подходит Сталин.
Но Ваня смеется ему в лицо.
Сталин топает ногами, кричит, требует ужесточить пытки - но не до смерти.
И опять подбегает в своих мягких сапожках:
- Ну? Подлец или нет?
А Ваня улыбается и думает, что прав был Христос, когда сказал: если ударят тебя по правой щеке, подставь другую. Он не смирение имел в виду, а усмешку. Конечно, усмешку высокую, как бы даже отстраненную, не ехидную, но на такую Ваня не способен. Поэтому он улыбается ехидно, презрительно - и это окончательно выводит Сталина из себя.
- Подлец ты или нет? - кричит он и, вопреки своему обыкновению не марать руки, сам хватает нож и всаживает Ване в сердце.
- Нет, - отвечает Ваня. - И другие не подлецы. А ты подлец. Вот и живи с этим. С этим и сдохни.
Сталин застывает. Потом оседает на пол, хватается за сердце. Падает, корчится в агонии. Никто не подходит к нему. И он умирает. Появляются наконец люди, кладут его в гроб, образуется процессия. Сотни тысяч людей (и Ваня среди них, еле живой) провожают вождя к мавзолею, многие плачут, Ване хочется их укорить, но он вдруг понимает, что плакать по злодею - еще не подлость, подлость - славить его…
01.35
Авдотьинка - Шашня
Ваня еще до подхода Маховца с Притуловым достал из чехла гитару и начал потихоньку перебирать струны. Нина слушала, но потом заметила, что он смущается, и взялась за книгу.
Она потеряла место, где читала, но и не хотела искать, сразу раскрыла последние страницы.
Будто боюсь, что не успею дочитать, подумала Нина. Не успею до чего? До гибели, которая возможна? Но если дочитаю, зачем мне это, раз я погибну? Значит, или я не погибну, или, даже погибнув, как-то останусь где-то. Потому что человек не может совершать абсолютно бессмысленных поступков, а что бессмысленней, чем торопиться дочитать перед смертью?
- Как ты не понимаешь? - спросил Стив с горечью.
Дафну охватили тяжелые предчувствия.
- Как ты не понимаешь? - повторил он. - Явсем сердцем, всей душой хотел прозреть, чтобы увидеть тебя. Я никого так не хотел увидеть, как тебя. Но я хотел увидеть тебя зрячей! Зачем ты это сделала?!
- Прости, - прошептала Дафна. - Ты разочарован? Я оказалась не такой красивой, как ты предполагал?
- Ты намного красивее, чем я предполагал! Ты красивее всех на свете! Но меня мучает мысль, что ты принесла себя в жертву ради меня. Мне это отравляет жизнь! Я хотел, чтобы мы были на равных, эта мечта помогла мне вернуть зрение.
- Я тоже хотела быть на равных. Ты говоришь так, будто я выколола себе глаза.
- А разве нет? Мне объяснил врач, ты сделала это психологически!
Тут вошла Синтия.
- Привет, - сказала она небрежным голосом.
- Привет, - отозвался Стив.
В Дафне все сжалось. Если бы она была зрячей, она бы ничего не заподозрила. Синтия наверняка корректно улыбается, Стив тоже отвечает вежливой улыбкой, это мешает услышать глубинный смысл, заключенный в интонациях их голосов! Зрение обманывает человека! Но сейчас Дафну обмануть было невозможно, она почувствовала, что в голосе Стива не просто приветливость, а в голосе Синтии не приятельская вежливость. Они нравятся друг другу! Они, может быть, любят друг друга.
Что ж, Дафна не будет мешать им. У нее будет свой мир. Только свой. Избавленный от обмана зрячести, горький, но правдивый.
Нет, это как-то слишком грустно, подумала Нина, и обратилась сразу к последней странице.
Вдруг что-то сверкнуло в мозгу Дафны. Ослепило - если можно ослепить слепую. И вдруг сначала контуром, а потом ясно увидела тельце дочери, падающее с качелей. Она вскрикнула, бросилась, подхватила.
(Дочку успела родить, удивилась Нина.)
Стив бежал от дома.
- Господи, - выдохнул он. - Как я перепугался. У тебя великолепное чутье. Лучше, чем у зрячих.
- Да, - сказала она. - Я даже чувствую, что футболку ты опять надел наизнанку. Когда ты был слепым, ты не позволял себе этого.
Стив рассмеялся, но вдруг оборвал смех.
- Постой. Я только что надел ее, ты до меня не дотрагивалась, как же ты…
- Я вижу, - сказала Дафна.
Через час они сидели втроем в лодке. Дафна, опустив руку в воду, поднимала разноцветные кленовые листья и подносила к глазам, будто желая убедиться, что она действительно видит.
А Сара удивительно быстро привыкла к тому, что мама видит. Может, потому, что она и раньше не чувствовала этого недостатка. Но, видимо, ее детскую маленькую головку занимал какой-то вопрос. Она долго молчала, а потом, подняв огромные, голубые, как и у матери, глаза, спросила:
- Как это можно? Не видеть, не видеть - и вдруг раз-два, и увидеть?
- Я просто очень этого хотела, - ответила Дафна.
Господи, какая чушь, подумала Нина, закрывая книгу. Какая глупая и приятная чушь.
Это было до того, как к ним подошли.
Сейчас Нина просто сидела, поглядывая на пальцы Вани, а Ваня продолжал наигрывать.
- Играем? - спросил Маховец.
- Нет, мух ловим, - ответил Ваня.
- Ну, конечно, менты рядом, вот ты и расхрабрился, - сказал Маховец.
Ваня начал негромко напевать, рассеянно, как это свойственно поющим, глядя сквозь пространство, то есть - и сквозь Маховца.
- Не нравится мне, как ты играешь, - сказал Маховец, поднимая автомат. - Иди и поучись.
Ваня продолжал напевать и глядеть сквозь Маховца.
- Ваня… - тихо попросила Нина.
- Парень, перестань! - крикнул Мельчук.
Ване было не просто страшно - он впервые в жизни понял, что означает слово "ужас". Но еще больше он был поражен самим собой - он не ждал такого от себя, он не думал, что так далеко может зайти. И хотел узнать, сможет ли зайти еще дальше.
А для Маховца момент был почти сладостный. Он знал, что все ждут его дальнейших слов, угроз, предупреждений вроде: "Считаю до трех". Но судьба не предупреждает и не считает до трех, она бьет сразу.
И Маховец нажал на спусковой крючок.
Вместо выстрела - пустой звук, что-то вхолостую щелкнуло.
И тут же снизу на Притулова бросился Коротеев, валя его с ног.