А помимо того уже всем оставшимся было ясно, что одна им дорога - стройбат. Лишь Мишка, может единственный из всех, до самого конца надеялся, что заберут его в какие-нибудь нормальные части. Потому что стройбат - это несправедливо, он, в конце концов, ни в чем на гражданке особо не провинился. Женитьба, если на то пошло, дело законное.
И наверное, только он один поверил эмблемам инженерных войск на петлицах приехавших за ними сержантов с майором во главе. Но привезли нашего энтузиаста все же в стройбат. Точнее, в военно-строительный полк. И после всех мытарств, кои выпадают на долю абсолютно каждого новобранца, устроился Мишка по своей любимой специальности. А как взобрался первый раз после вынужденного перерыва на опору ЛЭП, как показал класс лазанья, в чем он на гражданке долго и упорно тренировался, пока не превзошел в скорости подъема всех монтеров "Сельэнерго", так и окончательно утешился - зато он после трехлетней службы кучу денег в семью привезет! Тогда как Аркашке, может, паршивенький платочек для своей утонченной профуры не на что будет купить…
Аркашка же опять, как и во времена учебы, трудностей выпало существенно больше, чем Мишке. Да что трудности - горя он в этой Советской армии хапнул, как говорится, немерено!
Так, когда братан, к примеру, изнывая от безделья, почитывая книжечку или мастеря наборные браслеты для часов из обрезков целлулоидных мыльниц, сидел целыми днями в электромастерской завода ЖБИ на случай возможных неполадок, Аркадий сдавал жуткий норматив в противогазе и костюме химзащиты, либо мыл после учений дурацкий Т-55, который нормальному человеку вымыть дочиста просто немыслимо, либо даже в холодной грязи с автоматом лежал.
Конечно, в казарме Мишке, согласно присяге, приходилось "стойко переносить тяготы солдатской службы", выражавшиеся главным образом в проявлениях пресловутой "дедовщины", детализировать которые мы не будем, поскольку об этом нынче существует немало специальных и давно исчерпавших тему литературно-художественных исследований. Но, во-первых, как уже говорилось - опыт "ремеслухи". Во-вторых, за воротами ЖБИ дедовщина на весь рабочий день заканчивалась, а если Мишка возвращался в казарму "из ночи", то его и весь день, если он, конечно, не провинился особо перед кем-нибудь из старослужащих, никто не трогал.
И в-третьих, моральные неудобства, происходящие от имевших все-таки место откровенных издевательств, очень скрашивались тем обстоятельством, что не столько восемнадцатилетнему Мишке любили другой раз смачно плюнуть в душу тоскующие по маме и милой девушке двадцатилетние "старички", сколько двадцатисемилетним отцам семейств. А те, несмотря на существенно больший жизненный опыт, ничего и никогда не могли противопоставить нахрапу армейской охлократии. Что уставной, что неуставной, морально осененной к тому же вековой традицией. Может, у них, слишком долго кантовавшихся на гражданке, успевали непоправимо пострадать генетически заложенные в каждого инстинкт круговой поруки и стадное чувство?…
Противостоять не могли, однако, немало общаясь с ними, Мишка, скорей всего, именно от них заразился повышенным, против среднего показателя, чувством собственного достоинства и личной независимости. Которые, к счастью, в дни армейской юности лишь зачаточный вид приобрели, ни для кого, в том числе и для самого Мишки, не заметный, однако потом они всю жизнь развивались и крепли, достигнув самого максимума на старости лет.
А еще, общаясь с "пожилыми салагами", Мишка пристрастился о смысле жизни и вечных проблемах бытия размышлять да рассуждать. Чему в последующей жизни, особенно к старости ближе, предавался все чаще и чаще, являя иногда подлинно высокие образцы кустарно-любительской философии.
Тогда как брат Аркашка подобных бесполезных, а то и вредных наклонностей никогда не обнаруживал, видать, они должны в строго определенном возрасте и в достаточно определенных обстоятельствах зарождаться.
Впрочем, настоящих казарменных унижений и Аркашка все же не отведал. Потому как - учебный полк, где все курсанты в одном положении, а "старики" - сплошь сержанты да старшины. И моральные страдания салаги все же существенно мягче, когда им помыкают настоящие командиры, а не равные ему чины. Хотя все равно нередко просто сердце у парня разрывалось - ну, нет, нет никакой справедливости в том, что образованного человека, имеющего опыт руководящей работы, как нашкодившего пацана, понуждает мыть зубной щеткой унитаз малограмотный "кусок" из мордовской деревни, впервые увидевший этот самый унитаз лишь в армии!
Наконец, после показавшейся вечностью шестимесячной муштры на пределе сил, состоялось вожделенное производство в младшие командиры. И оказался Аркашка аж в братской стране Венгрии, где лишь недавно завершилось то, что на специфическом советском языке именовалось многозначительным словом "события". Причем добрался наш парень туда на поезде совершенно самостоятельно и без всяких надсмотрщиков, как "белый человек", всерьез уже подумывая после срочной остаться на сверхсрочную, небось в танковых частях технически грамотные парни всегда в цене. Но с первых же дней реальное командирство ему ожидаемого удовольствия не доставило. Поскольку, увы, подчиненные из старослужащих, при явном попустительстве офицерского состава, откровенно плевали на его уставные полномочия, и ему опять, как рядовому, приходилось драить до изнеможения дурацкий танк, которому он, Аркадий, словно бы в насмешку, приходился командиром. Дембеля же при этом демонстративно валялись на травке или остервенело, как сантехники, резались в домино в каком-нибудь укромном теплом уголке, да еще издевательски требовали, чтобы "товарищ сержант" поминутно напоминал им, сколько дней осталось до "приказа". Будто министр обороны маршал Малиновский всякий очередной приказ о демобилизации и новом призыве в один и тот же день всегда издает.
И, как и на гражданке когда-то, Аркашка командирство свое начал с докладной. В смысле, с рапорта. Мол, приказы мои не исполняются, налицо воинское преступление на переднем крае социалистического лагеря, прошу принять меры или дать рапорту надлежащий ход вплоть до военного трибунала группы войск. Но был одернут ротным командиром куда более бесцеремонно и безжалостно, чем некогда партикулярным и во всех отношениях приятнейшим Алексеем Маркьяновичем, ничуть на самом деле не похожим на политработников здешних - двуличных и откровенно подхалимствующих даже перед ротным.
- Вот что, грамотей, - кинув лишь мимолетный взгляд на злосчастный Аркашкин листок из школьной тетрадки и не скрывая презрения, сказал кэп стоящему перед ним навытяжку командиру среднего танка с двумя "соплями" на кривовато пришитом погоне, - объясняю один только раз: в том, что твои приказы не исполняются беспрекословно, точно, в срок, ты сам и виноват. И если подобное повторится, твои лычки, младший сержант Колобов, гарантирую, как ветром сдует. И отправишься ты дослуживать в Союз, потому что, в этом ты прав, на переднем крае соцлагеря такой снижающий боеготовность командир опасен для дела мира во всем мире. Кру-гом, марш!..
И, понурившись да губу закусив, чтоб не расплакаться, пошел Аркашка домывать танк и стойко переносить насмешки обнаглевших рядовых.
Кроме того, за все три года никакой Венгрии он ни разу не увидел, поскольку все три года безвылазно провел на необъятном и беспрестанно перепахиваемом танками полигоне, каких наверняка и в Союзе бессчетно. Даже иногда сомнение накатывало: а может, ради непостижимой какой-нибудь военной тайны дурачат глупых солдатиков долгую тысячу с лишним дней, а вокруг - никакая не Венгрия, но, к примеру, Молдавия или вовсе Рязанская область.
Само собой, о лишениях и тяготах Аркашка подробнейше информировал свою, как считалось, невесту Светочку, боевую, как говорится, подругу. Жутко трусил, как бы военная цензура о его паникерстве и очернительстве "непобедимой да легендарной" не сообщила в соответствующие органы, но все равно писал, плакался. А вот родне плакаться не мог - боялся быть неправильно понятым.
Но и Светка неправильно поняла. Видать, решила, что Аркашка - хлюпик и потому строить с ним совместную судьбу глупо. Так, во всяком случае, подумал наш танковый командир, когда получил последнее письмо от бывшей уже невесты. Которая, надо отдать ей должное, не стала парня понапрасну томить внезапным прекращением переписки, а сразу, как только с ней это получилось, исчерпывающе проинформировала. Мол, не обессудь, солдатик, но я, будучи с моими пионерами во всесоюзной детской здравнице "Артек", познакомилась с коллегой Семой из Москвы, полюбила и выхожу теперь туда замуж. То есть получалось, что хищница эта, ловко прикидывавшаяся овечкой, не столько за несчастного Сему выходит, сколько за столичную прописку.
Как ни странно, однако такой удар судьбы Аркашку не подкосил окончательно, а совсем наоборот, сообщил его духу недостающую твердость. Не слишком большую твердость, но все же достаточную, чтобы не застрелиться во время караула, как нынче сплошь и рядом делают маменькины сынки да натуры чрезмерно тонкой духовной организации, что, может быть, они и раньше нередко делали, тогда как общество пребывало в счастливом неведении.
Прочитав злополучное письмо три или четыре раза и не ощутив того, что, согласно жутким армейским легендам, должен ощущать воин, чьи лучшие чувства подобным антипатриотичным и просто наглым образом оскорблены, Аркашка не только не стал искусственно растравлять себе душу, но и почувствовал существенное облегчение. Эта новая неприятность, присоединившись к неприятностям предыдущим, словно бы превысила некую кризисную норму, а за кризисом, как известно по иным душевным и телесным заболеваниям, следует либо стремительное выздоровление, либо столь же стремительный каюк.
Аркашкин организм выбрал выздоровление. И закалился. И стало Аркашке, как говорится, все по фиг. Что самым положительным образом сказалось на службе. Нет, выдающихся результатов он, разумеется, не достиг, ежедневная газета группы войск "На братских рубежах" про него ничего за всю службу не писала, хотя многие другие знакомые сержанты и даже рядовые - кто по разу, а кто и по два - нередко становились героями ее заметок, потому что ротный замполит старший лейтенант Рязанцев у них был хроническим графоманом и пробовал себя во всех без исключения жанрах, правда, печататься ему доводилось исключительно под рубриками "служит такой парень" да "итоги боевой и политической учебы", видать, прочие жанры оказались не по зубам.
Зато вырабатываемые военной творческой личностью так называемые "литературно-художественные композиции", еще именуемые ради краткости и мускулистости "литмонтажами", пользовались в части громадной популярностью. Во всяком случае, самодельные сценарии старлея Рязанцева ставились в полковом клубе не только артистами их роты, но и другими художественными коллективами.
В артисты однажды угодил и Аркашка, потому что в армии от однообразия и тоски многие артистами становятся, а если служба проходит, что называется, за "колючей проволокой", так вообще поголовно. У несколько "чмошного" по общему мнению младшего сержанта внезапно обнаружились сразу два таланта - певческий и драматический, причем первый ему потом всю жизнь покоя не давал, а второй на гражданке вынужденно заглох.
А уж систематическая художественная самодеятельность - проверено многими поколениями - наивернейшее средство от хронической хандры, особенно свойственной всякой неволе.
Итак, повторимся, выдающихся достижений в ратной службе и учебе Аркадий не достиг и даже в число середняков не выбился, третью лычку, соответственно, так и не получил, что, вообще-то, большая редкость в войсках. Все три года он был бельмом в глазу у начальства, несколько раз его отстраняли от командирства, и он становился "сержантом без портфеля", как зубоскалили не только рядовые бойцы, но даже штабные офицеры с большими звездами. Аркашка катался в танке стрелком-радистом, втайне мечтая, чтобы сами собой исчезли с плеч злосчастные галуны, будто их никогда не было, и то тогда серой рядовой мышкой было б легче дослуживать. А потом снова назначали его командиром танка, и опять экипаж склонялся на всех массовых мероприятиях полка как наихудший, опять Аркашка и его несчастные подчиненные становились примером того, как ни в коем случае нельзя Родине служить, как некоторые разгильдяйством своим вольно-невольно льют воду на мельницу врага.
И получалось, что в этом качестве Аркашка был абсолютно незаменим для боевой и политической подготовки, его фамилию приходилось знать назубок всякому экзаменующемуся на классность, всякому отвечающему во время инспекторских проверок на вопрос о текущем международном положении и вытекающих из него повышенных требованиях к личному составу. И ввернуть, особенно к месту, что-нибудь про младшего сержанта Колобова да его подчиненных было столь же важно, как, к примеру, цитату из отчетного доклада на очередном съезде партии. И, между прочим, некоторые отличники боевой да политической были сущими виртуозами цитирования руководящих документов, а также суровой товарищеской критики нерадивого мл. с-та Колобова А. Ф.
А ротный старшина-кусок Лещенко однажды оборзел до того, что на вечерней поверке в излюбленном пространном и пронизанном неподдельным пафосом монологе, обильно и довольно ловко пересыпанном анекдотами разных народов и эпох (где он их только брал, ведь до соответствующих печатных сборников было еще далеко-далеко, но, очевидно, черпал из богатого казарменного опыта); в монологе, касающемся его элементарных, вообще-то, старшинских забот, он, вызвав особенно жалкого в тот вечер Аркашку из строя, патетически опять же вопрошал: "Товарищи воины! Кто мне может ответить, зачем у младшего сержанта Колобова пуговки на манжетах?"
Но, никого из строя не приглашая, сам же себе отвечал: "Затем, чтобы младший сержант Колобов сопли рукавом не вытирал! А почему эти пуговки блестят, товарищи?… Верно. Потому что младший сержант все равно вытирает!"
У казармы чуть потолок не обрушивался от ржанья жеребячьего-ребячьего. Империалисты, небось, ужасались, подумав, что в многострадальной Hungary опять революция с контрреволюцией схлестнулись, и не понять, которая - которая.
Старшина, скотина, конечно, тогда серьезно нарушил устав, воспрещающий делать замечания старшему по званию в присутствии младших по званию. Тем более выставлять на посмешище. Но Аркашке и в голову не пришло жаловаться кому-либо. Наверняка будут ржать и офицеры до самого полковника включительно, а ему, Аркашке, будет только хуже.
Потом, на гражданке, Аркашке довелось услышать исходный, наверное, вариант анекдота про блестящие форменные пуговицы. Там речь о ментах шла. Не о конкретном менте, а - вообще. И все, кто слушал, хохотали. Лишь Аркашка хмурился и губы поджимал. Что, впрочем, не особо удивило, поскольку сложности с восприятием Аркашкой юмора быстро становились заметными всем. Но никто никогда не узнал, что в данном случае дело было совсем в другом…
И все же в отпуск на родину он после двух лет сгонял, видать, кому-то в голову взбрело военно-педагогический эксперимент произвести, мол, вдруг незаслуженное и неожиданное крупное поощрение сделает то, чего не удалось достичь посредством кнута бесчисленных взысканий. Сгонял и перед всеми покрасовался, вокруг дома, где его бывшая возлюбленная прежде жила, находясь, как и подобает отпускнику, в изрядном подпитии, послонялся в одиночестве, вызывающе оря соответствующую слезливую солдатскую песню. И это его немалое счастье, что в доме том никто из родственников изменщицы никогда не жил, а то бы все окна выхлестал Аркашка сдуру. А так песнею дело и кончилось.
А наиболее яркий признак "чмошности" остался-таки. Притом на всю жизнь. Впрочем, он ведь замечался и раньше - в техникуме, а до этого в школе. Даже в детском садике. То есть данную особенность личности, наверное, можно считать характеристической.
Попросту говоря, при множестве положительных врожденных качеств личности, хроническим замарашкой уродился Аркадий Федорович. И всегда, при прочих равных условиях, умудрялся он испачкаться заметно больше, нежели другие дети. За что с первого и по седьмой класс вынужден был отзываться на прозвище Пачкуля-пестренький, данное ему первой учительницей и не казавшееся обидным. А презрительное словечко "чмырь" Аркашка уже в техникуме впервые услыхал, когда их на месяц в колхоз отправили, копать картошку.
Тогда, собирая обоих парней на длительные сельхозработы, мать Анисья Архиповна, по приказу отца, Федора Никифоровича, торжественно достала со дна необъятного сундука две ни разу не одеванные хлопчатобумажные пары. Это были спецовки отца, ежегодно ему выдаваемые на работе - поскольку полагалось - но никогда не носимые. Как же - технорук, мыслимое ли дело - в прозодежде, лучше уж на диагоналевые брюки, а заодно на рукава пиджака аккуратные и совершенно незаметные заплатки положить. И многие другие начальники ходили так, ибо бедность - не порок, к тому ж не преодолены еще последствия войны, только военное обмундирование почти всеми уцелевшими фронтовиками дотла сношено.
При этом отец был явно доволен больше всех: он же и впредь не помышлял облачаться в спецовки, однако и не получать их не мог - мыслимое ли дело что-либо не получать, когда оно по закону полагается - а тут вдруг нашлось разумное применение этим несметным запасам дармовой одежи.
И уже через два дня после начала сельхозработ новый Аркашкин костюм было не узнать. Прочие ребята, одевшись на картошку во что поплоше, через два дня выглядели явно лучше него, хотя вроде бы ничего не делал Аркашка такого, чего не делали другие. Одни и те же осадки моросили с неба на всех, одним и тем же простейшим рукомойником бренчали они по утрам, один и тот же наспех сколоченный нужник предварительно посетив по-быстрому, один и тот же суп хлебали в импровизированной столовой на свежем, иногда весьма свежем воздухе.
А просто так почему-то выходило, что не умел Аркадий не вытирать руки о живот, не удавалось ему умыться, рукавов не замочив, несподручно было тащить что-либо тяжелое, не прижимая его к пузу, не спорилась работа внаклон, а подгибались сами собой ноги, и Аркашка рано или поздно обнаруживал себя ползающим по чернозему на коленках.
Если же добавить к этому затрудненную адаптацию студента Колобова среди незнакомых людей, то логика давшего ему прозвище "чмырь" становится тем более понятна.
Оно, это прозвище, тогда не прижилось, поскольку после колхоза все - кто раньше, кто позже - убедились, что Аркашка вообще-то парень свойский и чувство студенческого братства ему не чуждо, хоть он и прижимист несколько, так ведь не с чего щедрым-то быть, а "простодыркой", это такой довольно редкий народный термин, - глупо.
И в армии, стало быть, - снова. Сержант, командир машины боевой - а смотрится самым зачуханным салабоном. Ну, разве объяснишь всем, что просто человек так устроен! Ведь чтобы данную кажущуюся простоту в полной мере понять, мало не только срочную воинскую службу сполна преодолеть, но зачастую даже академии генерального штаба не достаточно!.. Мишка же и в этом был полной противоположностью Аркашке. Он умел даже очень грязную работу делать, почти не пачкаясь. Тоже - устройство такое человеческое. Случалось, обмундирование в армии до дыр изнашивал, всего лишь раз-другой постирав. Но уж если нечаянно все же где-нибудь в столовой сажал пятно, то, наоборот, мыл бензином, стирал в растворе кальцинированной соды, отчего почти вся краска сползала с несчастной ткани, но сползало и пятно.