Вместо ответа Савчук без шума опустил веки и тут же снова раскрыл глаза, устремленные в оконную перемычку. Самойлов обрадовался и, привстав, склонился над магнитофоном. Казавшийся покойником космонавт, по всей видимости, жертва разгерметизации, продолжает проявлять признаки жизни. Густая и длинная челка скрывала брови Савчука, как гермошлем. Сама его поза, извив его фигуры в кресле - все это отзывалось длительным космическим путешествием. Или бегством любой ценой - в ледяное безмолвие, куда угодно, только бы подальше от военкомата с обрыганными углами… Так, где тут, сука, нажимать? Ага - вот она, кнопка "старт".
Он сказал "поехали" и, обкакавшись, потерял сознание, а когда очнулся, увидел снующие у него перед носом в невесомости какашки…
С обратной стороны оказались Криденсы. Самойлов рассчитывал, что Савчук еще больше оживится и начнет отстукивать ногою в такт - он же ударник. Самойлову уже были известны кое-какие термины: педаль, бочка, том-том, альтушка, раструб, хайхэт, щетки… Однако конечности Савчука не шевелились, словно замороженные. Лишь оба раскрытых глаза бурлили страданием смертельно больного человека, которому уже известен его диагноз.
Самойлову мучительно хотелось понять, от каких ужасов ищет забвения Савчук под песни своей невинности типа "Желтой реки" и "Леди Саманты"? По какой причине в лабиринтах нехитрых мелодий тщетно метался этот парализованный страхом бедняга, пытаясь отбежать как можно дальше от засасывающей воронки взрослых обязанностей - долговой ямы советского гражданина. Совсем как тот советский ученый Клименко в "Продавце воздуха". Почему-то вместо этих вопросов, могущих, чем чорт не шутит, спровоцировать неожиданно исчерпывающий ответ, Самойлов тактично поинтересовался:
- А вот "Кристи" и "Криденс" - одни штатники, другие - англичане, правильно?
Покраснел и запнулся.
Савчук уловил мысль малолетнего гостя и без тени высокомерия поддержал, трезвея:
- Да… Между нами… ними много общего… Не шугайся, старый. Будь наглее.
Сказав эти слова, он, казалось, встал и бесшумно вышел из комнаты, но, на самом деле, он снова погрузился в оцепенение, и связь с ним прервалась.
Самойлов не сводил глаз с потемневших от щетины, словно заштрихованных простым карандашом скул и щек дремлющего в нейтральных водах безвременья Савчука, ощупывая взглядом шерстяные узлы его болотистого свитера. Дрожащие верхушки неподвижных камышей волновал ими одними ощущаемый ветер. Под самым берегом в пузырящейся ряске усердно подражали Джими Хендриксу невидимые лягушки.
Самойлов одновременно и противился этому наваждению, и приветствовал наплыв образов и мыслей, поскольку исступленно жаждал разобраться, что же на самом деле происходит с его так называемой "психикой".
Чуть меньше года назад…
* * *
"По одному, по одному… Им же жь кричит офицер: По одному! Давайте по одному! Та куда там! По одному… Все ж через спешку, скорей-скорей. Живешь - колотишься, жуешь - торопишься. Умора. Ще ей негра подкинуло так, шо вiн аж на памятник уселся!"
В столовой скрипнул допотопный стул. Соседка пересказывала бабушке конец фильма "Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир". Она смолкла, и вместо нее размеренно-правильно заговорил телевизионный диктор.
Самойлов управился со вторым колесиком подгоревшей "любительской", наколов на вилку остаток жареной картошки. Он с хрустом откусил горбушку белого хлеба из привокзальной булочной, соображая, стоит ли отрезать и съесть вторую горбушку тоже. Обычно так поступать ему не дозволяли.
Самойлов умышленно растягивал свою субботнюю трапезу. Делал он это потому, что целых полтора часа отдаляли его от события, которым он бредил всю неделю. В 8:30 вечера по "Голосу" должна была начаться передача "Музыка для танцев".
Допустим, Самойлов слушает ее с весны 71-го, до перехода в четвертый класс, и много чего успел за пару лет узнать, во многом разбирается получше великовозрастных недорослей, коптящих небо сигаретами (курить Самойлов пока не рвался), но сегодня все будет совсем по-другому.
У Самойлова появился собственный "маг". И с помощью "мага" ему удастся (в этом не было сомнений) полностью записать этот выпуск "Музыки для танцев", чтобы завтра, воскресным днем, на досуге спокойно и по настроению изучить прозвучавший материал.
К магнитофону прилагалась одна катушка ленты Тип-6. Просить денег на вторую сразу после покупки было бесполезно. А собственных сбережений Самойлов лишился, оплатив четверить стоимости "радиолы", как выражались те, кто внес остальную сумму. Не дадут - сожрут. Или, говоря языком более раскрепощенного Саши Данченко, "заебут упреками".
Между тем в одной из кладовок хранился целый блин старой ленты. Откуда она попала в квартиру Самойловых, ему никто не мог ответить, но ее не стали выбрасывать даже после того чудовищного ремонта в канун ленинского юбилея.
Краем пионерского уха Самойлов слышал, что там записаны какие-то "хорошие танго", "любимые мелодии Европы", глубоко ему антипатичной, поскольку все лучшее возникает и развивается в Америке. Или - за океаном, так еще романтичнее.
Впрочем, он уже пытался проверить, что же записано на толстой и грубой ленте в картонном футляре? Оказалось - ни хера! К тому же она постоянно рвалась, а мамаша, контролировавшая этот опыт, демонстрировала свою современность, подсказывая, что ленту нужно склеивать с помощью растворителя.
Растворителя в доме было до хуя. От него тоже не торопились избавляться, даже завершив ремонт. Закоулки просторной квартиры пахли духами "Красная Москва" (особенно в праздники), табачным дымом (футбол, фигурное катание, хоккей, "Четыре танкиста"), ацетоном, канифолью (телик сломался) и его, Самойлова, детской мочой, если он, перенервничав, попадал мимо унитаза, прямо на колпак обитавшего там глухонемого и невидимого гнома…
Самойлов не относился к числу любителей излишних подробностей и, читая книги, принципиально пропускал описания погоды, достопримечательностей, рельефа и природы. Как могут менять цвет в зависимости от настроения зрачки человеческих глаз - также было непостижимо его уму. Чтобы оценить такую наблюдательность, надо, как минимум, быть окулистом, - возразил он однажды Свете Кауфман таким взрослым тоном, что сам испугался.
Ему не нравилось над этим размышлять, но время, как и всегда в подобных случаях, тянулось возмутительно долго. Выплеснув в раковину недопитый и переслащенный чай, Самойлов, стараясь не привлекать внимания, прошмыгнул к себе в спальню, чтобы подготовиться к сеансу записи с эфира и заодно дослушать финал "Молодежной программы", где тоже регулярно сообщали новости поп-музыки.
Ощущая, несмотря на только что съеденный ужин, пустоту в желудке и воображаемый озноб, Самойлов слушал новости, не вникая в нюансы арабо-израильского конфликта, хотя сам он был настроен исключительно произраильски, благополучно переболев гитлероманией в самом раннем детстве. Он то и дело привставал, чтобы проверить, работает ли магнитофон, правильно ли заправлена лента и, убедившись в этом, снова опускался на стул, покусывая губы - только бы не включили глушилку, как в позапрошлый раз.
Отзвучали позывные - Самойлов по достоинству оценил новую заставку, Джими - In from the Storm, два удачно смонтированных, эффектнейших куска.
Женский голос - Маша Суханова, Тамара Домбровская, он не разобрал, кто сегодня ведет передачу - предупредил, что в первой части будет концерт, составленный по заявкам слушателей. Самойлов огорчился, но не сильно - заказывают банальщину. Впрочем, ладно… Он утопил две соседние клавиши под вступление битловской Money.
Громкость и качество трансляции возрастали с каждой минутой. Индикатор не зашкаливал. Самойлов не поверил своему счастью, когда следующим номером были объявлены Inside Looking Out и San Bernadino, песни одной из первых групп, открытых им для себя самостоятельно - "Кристи".
Самойлов уже успел выяснить, что громкость записи зависит от громкости приемника - убавлять нельзя. А Inside Looking out, по-оккупационному разухабистая, знай гремела, как у себя дома в салуне.
Самойлов решил подстраховаться. Бросив аппаратуре умоляющий взгляд: не подведи! - он выскользнул из комнаты, чтобы посмотреть, чем занимаются взрослые члены его семьи. Косая дверь в их апартаменты никогда не закрывалась плотно. Они что-то смотрели по телевизору, но в любой момент могли начать шастать по коридору, просовывая носы к нему в комнату, где царствует "Голос Америки".
Потоптавшись в прихожей, Самойлов метнулся обратно, чтобы не проворонить любимую "Сан Бернадино". Он плюхнулся на стул, полузакрыв влажные глаза… И тут его туманный взгляд разглядел, как по приемнику на письменный стол сползал, извиваясь, струился плоский и темный глист. Пока он бегал, произошел обрыв ленты. Какое коварство! Шекспир.
И пусть бы она ползла себе и ползла - ведь запись-то все равно производилась, но Самойлову было не до рассуждений. Через пять секунд он уже выдергивал обернутую марлей пробку из емкости с ацетоном. Просунув в горлышко один из концов треснувшей ленты, он не придумал ничего лучше, чем наклонить бутылку таким образом, чтобы жидкость обмакнула место обрыва. Немного ее пролилось на поверхность непокрытого стола. Образовалась лужица. Если бы не запах, она бы выглядела как простая вода. Не думая, Самойлов размазал ее тыльной стороной левой ладони… Теперь он понял смысл слова "растворитель" - лакированный верх письменного стола был обезображен рельефным струпом, похожим на ожог. Охвостье пленки со скрюченным кончиком свисало до пола, как никчемное траурное конфетти. "Могила была просторная - общественная уборная".
Самойлов тяжело, с большим трудом, зато очень быстро подыскал сравнение - блин, постный ядовитый блин. Указательным и средним пальцами он дотронулся до липкой жижицы - сквозь нее прощупывалась древесина, из которой был сделан изуродованный им стол. Остались отпечатки.
Соображать надо! Головой думать надо! Где-то в нижних ящиках шифоньера запихана в тряпье коробочка от перстня, а в ней хранится локон, срезанный с его бестолковой головы, вместе с умом - младенческие волосы были потемнее теперешних. Или все-таки светлее. "Отчего на голове не растут цветочки?" Самойлову было безразлично, какого цвета волосы росли у него на голове в первые годы жизни. Просто он силился на замечать, какую гадость сам себе подстроил, какую свинью подложил.
"Англичанин Джефф Кристи является автором более трехсот композиций…"
Он отдавал отчет, что его скоро застукают, что ему не долго осталось убиваться в одиночестве: "что я натворил" и тому подобное. Он отлично понимал - ни один из взрослых обитателей квартиры ему не посочувствует… А тем временем где-то в Америке, в городе Вашингтон, округ Колумбия, какие-то добрые люди ставят для советских сопляков, и ему в том числе, две подряд песни милейших англичан, понятия не имея, какая он росомаха… Причем тут росомаха, просто невезучий, несчастный человек.
Самойлову хотелось волком завыть, однако он стоял молча и дослушивал "Сан Бернадино", удивляясь силе своего характера: откуда во мне столько самообладания, если в этой квартире мною ничего не нажито?
Самойлов испытывал симпатию к Савчуку, ищущему убежище в полустертых записях, не успевших потускнеть, чтобы обратиться в гостеприимные и надежные развалины, где его не отыщут никакие собаколовы с воинскими званиями.
От безбедного прошлого Савчука отделяли не долгие десятилетия, а всего лишь процедура получения паспорта и глухой шепот садиста с большой буквы, тут же припомнившего Савчуку его "долг перед Родиной".
Итак Савчука от скомканной в окровавленный носовой платок юности отделял паспортный стол, которого Самойлов ни разу не видел собственными глазами. Мост между покоем и ужасом перед ним был еще ýже.
Он огляделся по сторонам - слева и справа его обступили лимонные стены. "Желтый дом" - содрогнулся Самойлов. Сейчас они учуют запах пролитого растворителя и ворвутся…
Он пытался заставить себя восстановить прежние узоры, нанесенные золотистой краской поверх лилового фона - в виде выгнутых скелетиков кильки, которую взрослые поедают килограммами, никогда не угощая его, не предлагая: "Попробуй, ты - единственный ребенок". Имело смысл выключить приемник, спрятать посудину со злосчастной отравой - под музыку попорченное место пузырилось, как блин в сковороде…
"Разве так можно?.." - дважды не своим голосом повторил Самойлов. Так и будут потом рассказывать: пытался заставить стены помещения изменить окраску стен помещения. Кот из подъезда, где Золотаревские, требует побелки, Кот добивается побелки… "Та выкинь ты с головы того кота". Throw that Cat, Baby, out of your mind, follow me, Baby, we’ll have a real cool time. Хотел вернуть стенам прежний цвет. И не мог.
Нового Самойлова с начинающим выпирать кадыком (раньше у него были просто шея и голова) и прорастающими сквозь подбородок маслянистыми волосиками окружали новые стены, они же преграды. Никакой радости в этой новизне не было. Улизнуть сквозь нее, чтобы затеряться в толпе и уйти ответственности, было нереально…
Он не испытывал отвращения к своему организму, как в те моменты, когда женские образы начинали доводить его, недоразвитого, почти до удушья. Он был взволнован и сосредоточен одновременно. Можно сказать, Самойлов был спокоен.
* * *
В замочной скважине дважды повернули ключ, и в дверном проеме показался прямой нос с усиками и плутоватые глаза под кроличьим козырьком. Глафира воротился из магазина.
4.12.2008.
СТЕКЛО
За все свои прожитые на этом свете четырнадцать лет Самойлов не только чертеж начертить, даже простой рисунок не мог дорисовать до конца. Ему катастрофически не хватало усидчивости, или, что еще прискорбнее - силы воли. С возникновением первых же трудностей у него моментально пропадал интерес к начатому делу. По рисованию со второго класса он последовательно получал одни тройки. С тихим ужасом и покорностью ожидал Самойлов, когда им начнут преподавать черчение, заранее проникаясь ненавистью к тем, у кого с этим нет проблем: "Будущие инженеришки!"
Транспарант с ленинской фразой "Чертеж - язык техники", вывешенный между доской и портретом в кабинете черчения, заранее сделался объектом его насмешек - неисправимо неостроумных. Да и какой юмор можно было вытравить из этих скупых, скучных слов? Из цветного портрета в рамке, который, даже если спиздить и вынести, не перепродашь. Кому он нужен? Зачем все это надо?! Пустые бутылки с отбитым горлышком, выбитые окна, разбитые лампочки в патронах - они по крайней мере казались Самойлову намеком на потерянный рай, где, чтобы захмелеть, не нужно обязательно считать жалкую мелочь и толкаться в очереди среди уродов поголовно взрослее тебя, где одновременно тепло и свежо, и нет необходимости в застеклении, а глаза видят в темноте без электричества…
Фантазировать он привык. Но факт оставался фактом - Самойлов ничего не умеет делать "по-человечески" или "как полагается". Оттого-то он и тянулся к себе подобным "росомахам" и неумейкам - с отчаянием инородца, с каждым годом теряющего надежду на взаимопонимание. Идеальным товарищем в этом плане был, конечно, Данченко. Пожалуй, еще, хотя и в меньшей степени - Азизян. А вот Лукьянов - Лукьянец - несмотря на внешние признаки душевной болезни, ожиданий не оправдал.
Первые недели знакомства Самойлову вообще не верилось, будто Лукьянов умеет играть на кларнете. Сомнения сохранились даже после того, как Лукьянов достал из футляра инструмент, вышел на крыльцо и сымитировал звучание рожка мусорщиков, чтобы из соседних подъездов повыбегали с ведрами доверчивые жильцы. Тем не менее все у этого костлявого психопата было как у людей. Даже терпеливая и женственная подруга-одноклассница. А музыкальную грамоту он выучил одновременно с букварем и уже не раз грубо высмеивал невежество Самойлова в этой области. Самойлов ясно видел, Лукьянец симулирует помешательство, соблюдая указанную ему старшими меру, и к тунеядству не готов. Данченко (не в первый раз!) приголубил неподходящего человека.
"Осторожно! Стекло!" - с запинкой, но, соблюдая неподражаемую интонацию, прокричал Азизян, уклоняясь от шуточного удара обезьяньей лапы Короленко.
По ту сторону витрины тускло поблескивали новогодние украшения - дождик, пустые обертки от конфет. Самойлов вышел из гастронома, и Короленко тут же, не скрывая восторга, изобразил ему, как Азизян только что орал:
"Осторожно! Стекло!"
На фоне елочного дождика (лоскутьев неровно нарезанной фольги, будто по ошибке заквашенной в одной из пиратского вида бочек) Азизян смотрелся вполне уместно. Сняв шапку-пирожок, он зажал его меж колен и, вытащив из-за пазухи морщинистый носовой платок, с достоинством промокнул себе затылок и лоб.
- Вылитый шериф МакКенна, - без колебаний отметил Короленко.
Он имел в виду сходство Азизяна с Грегори Пеком.
Действительно, что-то есть - подивился Самойлов наблюдательности простолюдина Короленко, уже повернув за угол, чтобы закурить. Он шел в соседнюю десятилетку на репетицию. Азизяна с собой решил не брать.
Четырехэтажное здание "громаднейшей", как ее называют, десятилетки района, представляло собой большую букву П. В левом крыле последнего этажа был актовый зал, чуть просторнее того, где пару раз успел выебнуться мертворожденный "ансамбль" с Данченко во главе. Одолевая ступеньки бесконечной лестницы, Самойлов с опаской поглядывал на развешенные вдоль нее сценки ленинской биографии, словно боялся, что поверх стекол запузырится давно просохшая слюна Азизяна, щедро оплевавшего эту экспозицию еще прошлым летом. Чужие казенные помещения внушали Самойлову какую-то сиротскую тоску. Переступить порог учреждения, куда тебя никто не посылал, все равно, что лечь в чужой гроб. Захлопнется крышка - не отодвинешь, не вылезешь. Захлопнутся двери - так и будешь блуждать по коридорам и лестницам безутешным привидением, стирая ветхим рукавом невидимую слюну с оплеванных Ильичей.
В актовом зале было полутемно, свет горел только на сцене, и человек, туда входящий, не мог не подумать, будто он переступает порог кинотеатра.
"Чем меньше людей, тем меньше освещения", - отметил Самойлов, осторожно, чтобы не разъехалась молния, расстегивая куртку.
- Смотрю, батя заказывает себе двести грамм водочки, а он уже хлопнул перед этим в "Руси" двести грамм. Выпил, заматюкался. Причем таких матюков я от него, признаюсь, раньше не слышал. Вышел из-за стола, сел за барабаны, попробовал установку… - Лукьянов полностью завладел малочисленной аудиторией, рассказывая о своей воскресной прогулке по городу с отцом.
Или стоп! По воскресеньям его пахан играет у себя в кабаке… Значит, это был какой-то другой день.
Лукьянову удалось сделать своего папу-ударника кумиром вислоухой молодежи, готовой поверить, что среди старшего поколения могут быть достойные подражания примеры. Данченко слушал как завороженный. Жестом сомнамбулы он молча протянул Самойлову руку, слегка прижав обкусанные пальцы нервного приятеля. С не меньшим вниманием слушал отчет Лукьянца и усатый брюнет-органист - подперев кулаком подбородок он машинально перебирал свободной рукой клавиши выключенного электрооргана.