(Самойлов вообразил очень жестокую и нехорошую сценку).
Младший: "Там и играть нечего! За них аппаратура играет. Вот к нам на базу "Ассоль" приезжают из Ленинграда "Савояры"… (Кто? Кто?!) "Савояры". Они так классно объявляют себя: Миша - бубен, Дима - бас… (Пидорас!)
В этом месте два оборвыша сцепились и заспорили. Один утверждал, что Дима - бубен, а Миша - бас, другой с ним не соглашался, пока не получил от братика по уху. Это Збруев-то! Скорее всего, последние подробности Самойлов придумал себе в утешение.
Из подъезда, словно портрет из рамы, выходит ровесник Вадюши, легкоатлет Каганчик. Дом, где он живет, расположен таким образом, что подъезды и окна первых этажей находятся в постоянной тени, а тьма сгущается перед ними часом раньше, чем в других местах, расползаясь оттуда дальше по двору - за гаражи и сараи, всплывая к верхушкам тополей… Даже растения, высаженные вдоль стены, выглядят иначе тех, что красуются на клумбах со стороны улицы. Про себя Самойлов называет их "Цветы зла", хотя не помнит, откуда взялось такое название. Для книги вроде бы странновато, а фильма "Цветы зла" точно не существует. Забывчивость очень пугает его с тех пор, как в гостях один ветеран громко (на ломаном украинском) произнес: "Вот она - старость. Что было до войны - помню, а кому звонил позавчера - нi".
По виду Каганчика можно догадаться, что тот располагает некой секретной информацией. Самойлов приближается к нему с известной долей недоверия. Что нового он мне сообщит? После рукопожатия аккуратно подстриженный старшеклассник достает из нагрудного кармана цветное фото "Шокинг Блу", и с гордостью, чтобы глянец играл на солнце, демонстрирует новинку младшему соседу.
- Инкпот, - флегматично говорит Самойлов. - Там перед третьей вещью баба дышит.
- Тока що звонил Вадик, - сообщает Каганчик, застегивая карман на пуговицу. - Предлагает записать Роллингов за трояк.
- Я не буду, - твердо заявляет Самойлов.
- Обожди. Если вдвоем - за пятерик. Но мы поступим умнее. Я беру у него пласт, пишу у себя, потом звоню и говорю, что первый раз записалось лажово. Выигрываю время и успеваю накатать на бобину (ту шо ты мне давал) и тебе. Кстати, знаешь, как называется этот концерт - "Стики Финджерс", "Липкие пальцы"!
Подсмотрел в словарике, отметил про себя Самойлов, но дразниться не стал, благоразумно принял условия Каганчика и получил на другой день сделанную мимо Вадюшиного кармана запись всего за два рубля, из которых Каганчику достался только один.
- Шо, Ленка не выходит? - как своего, доверительно спрашивает Самойлова Каганальдо, пиная кирпичную кромку клумбы носком вельветового мокасина.
Самойлов виновато поживает плечами в ответ, чувствуя дуновение, будто из могилы; в соседнем дворе, говорят, какой-то тип пырнул мальчика ножом за слова: "Я тебе не справочное бюро!"
Лена Шилова - объект недосягаемый. Пусть сами разбираются. Женский пол к его любимым группам равнодушен.
Откуда ни возьмись на агитплощадке возник Короленко - связующее звено между поколением Вадюши и Самойлова. На этот раз без велосипеда. Его появление было симптомом близких сумерек. Хулиган кого-то ждал. Короленко сидел на спинке скамьи, ноги в синих кедах свисали. Одной из них он незаметно поддел бетонную плитку. Под ней оказался песок вперемешку с серыми ракушками.
Взгляд Короленко описал кривую, всполз по столбу и задержался на розетке, приделанной достаточно высоко. Ему давно уже хотелось что-нибудь с нею сотворить…
Где-то в районе двух Самойлова, как и любого другого в его возрасте, позвали обедать, и, должно быть, в это время Каганчик прохилял вдоль дома с завернутой по здешнему обычаю в газету пластинкой.
Каганальдо каждое название проверяет по словарю. Если в его словаре какое-то слово отсутствует, значит, и группы такой не существует. Так получилось с "Атомным Петухом". Самойлов говорит: "Рустер". Каганальдо тут же ищет, как будет "петух" в русско-английском словарике, и возражает: "Кок". Исчерпав другие аргументы, он вдруг закрывает дискуссию голосом своей бабушки:
- То они в своей Америке могут как угодно называть, а у нас написано правильно!
- Они - англичане… - едва успел даже не возразить, а квакнуть, как раздавленная лягушка, Самойлов.
- О! Худой! - дружелюбно окликает его ловкий и прыткий, как обезьяна, Короленко. Самойлов злится, но не реагирует. Вторично Короленко приветствует его уже по имени. Самойлов приближается, снова усаживается на дощатую "эстраду", и Короленко, заполучив слушателя, минут сорок пересказывает ему ужасы из книги "СС в действии".
Каганчик не поверил Вадюше, когда тот описал ему, как выглядит обложка пластинки тех самых Роллингов:
- Техасы, а ширинка, мотня со змейкой, на молнии. Расстегиваешь - а под нею трусы, вернее - плавки. Наверняка брехня!
Люди умеют оформлять, вздыхает Самойлов так незаметно, словно ему необходимо экономить кислород. А что умеет лично он? Ботинки зашнуровывать научился, когда пошел в школу, и понадобилось переодеваться для физкультуры? Тогда же он выучился и полюбил делать петли из продуктовой бечевки. Но на него орут - куда понес! В хозяйстве пригодится… Тот же Короленко может виртуозно сплести из цветной проволоки перстень и подарить его какой-нибудь Шиловой за красивые глаза…
А я что умею? Якорь, симметричный якорь из проволоки сплести не сумею. Что я могу? - Елку установить и украсить не смогу. Ее мне уже второй Новый год как перестали покупать.
Он припомнил, какую песню противопоставлял год назад, здесь, на этом месте, старший из Голиков. Песню из кинофильма "Белый флюгер". Он запомнил несколько строк, часть припева, но ему хватило одной, чтобы Короленко почти серьезно всполошился, заметив, как изменилось у Самойлова лицо:
- Э, Худик! Ты чё? Не принимай близко к сердцу - это же немцы.
А у Самойлова в голове скрипело:
- Заменяет мне маму и папу товарищ комендант.
Вон об тот канализационный… канализационный (!) люк его якобы ударили головой, подбрасывая, какие-то девчонки. Он был младенцем. И каждый раз, вспоминая это событие, домашние снова бьют его башкой об люк. Что же он, если дорастет, сфотографирует на паспорт?
Последняя шутка Самойлову понравилась, мысленно он уже настроился на изучение пугающе неотразимых "Роллинг Стоунз", от которых он сам себя отлучил год назад, угробив бобину с "Let it Bleed". Стараясь не бесить Короленко, он начал мечтать о хорошей гитаре - такой, чтобы струны было легко прижимать.
Почему-то если смеркается, каждый участник дворового спектакля временно впадает в оцепенение, размышляя о чем-то своем. Просыпаются летучие мыши. Под ногами хозяек в шлепанцах вертятся мохнатые комочки болонок. Нарастает паника, после нее - усталость и сон. Сумерки не заставили себя ждать, они спустились чуточку раньше, чем на другой день. Ломающийся голос Самойлова уже не мог изобразить детское отчаяние.
Если бы это вдруг оказалось каруселью и сдвинулось с места, размышляет Самойлов, заранее испытывая тошноту, - тогда бы ветерок освежил его, высушил испарину, проветрил шведочку, заправленную в бесцветные штаны… Почему он до сих по ни разу не видел молнию в мужских брюках? Только сзади на юбках, но об этом сейчас думать не хочется. Тем более в обществе читающего мысли лемура Короленко.
На воздухе не жарко, градусов восемнадцать, однако из-за скованности, почти растительной недвижимости, призрак июльского зноя, едкой духоты, обретает власть над действительностью.
Самойлову мерещатся морщины на лбу, хотя их там нет, и не может быть в таком возрасте. Пряди выпадающих волос, так и не успевших отрасти, чтобы хоть как-то… Ему кажется, что жизнь заело в одном месте, и без конца повторяется одна пружинистая фраза, один выебон гитары с саксом. Самое странное, что он к этому привык. Даже подпевает в унисон. Но еще страннее, между прочим, что так оно потом и оказалось на самом деле: диск заедал, и секунд сорок записи сожрали полтора такта Can’t You Hear Me Knockin’.
Темнеть по-настоящему начнет после семи. Короленко, держа в кулаке сигарету, глаз не сводил со все той же розетки на столбе: один гвоздь - в одно отверстие, другой - в другое, а сверху, таким вот образом, перпендикулярно мы кладем третий гвоздь. Бесподобное будет зрелище… Замечтавшись, он разжал пальцы, и вместо гвоздя уронил под ноги чинарик. Искры сверкнули, рассыпались рубиновым цветом. Стемнело.
"Взвились вымпелы строек ударных, там, где бой ураганный прошел…" Агитационные щиты, изображающие историю комсомола с перечислением наград, служили неплохой ширмой для любителей выпить на свежем воздухе. Короленко уверял, точнее - добивался, чтобы ему поверили как немецкому перебежчику (Гитлер стягивает войска и т. п.), будто поздно вечером здесь "сношаются". Ему вторил жирный Флиппер, которого сегодня тоже вывезли на дачу. Если Флиппера спрашивали "Кто именно?" - он не моргнув глазом отвечал всегда одинаково: "Влюбленные".
Удостовериться, что они говорят правду, Самойлов никак не мог, потому что поздно вечером вертел свой приемник, с жадностью отслушивая и запоминая названия групп, имена солистов, фрагменты мелодий, какие только можно поймать в эфире.
- Вертел свой приемник… - усмехнулся Самойлов и неожиданно для себя, с чувством превосходства уточнил: - А не что-нибудь другое.
Правда, он тотчас покраснел, затем несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, разгоняя бесполезные и назойливые мысли. Ему показалось, что все вышеперечисленные подробности, включая "вымпелы строек", он не заучил поневоле, от нечего делать, а был вынужден из последних сил выдумывать сам, как будто пишет школьное сочинение.
За балконной дверью у Вадюши свет не горел. Видимо он перебрался к себе в комнату с красивейшим полукруглым балконом, где могли бы танцевать пары. В квартире этого гада почему-то два балкона. Интересно знать, за какие заслуги?
Пора домой! - спохватился Самойлов. Что я здесь сижу? Какой сегодня день - суббота? Суббота. Так бы и проворонил "Музыку для танцев". Он прижал к носу левую ладонь - пальцы почти не пахнут никотином. Хорошо.
Алкоголики не заставили себя долго ждать. Один из них - человек с "Радиоприбора" по фамилии Мещанинов, с бакенбардами под Хампердинка, негромко, но назидательно втолковывал Короленке: "Водку… Именно водку лучше всего закусить сочным яблочком", - поставив на столик для кинопроектора ногу в большущем немодном башмаке.
Штаны на молнии достались Самойлову и еще половине города гораздо раньше, чем он ожидал. Пролетели три летних месяца споров, анекдотов и киносеансов. Зашуршал болоньей и опавшей листвою сентябрь. Фигуры изящных девочек стали еще изящнее в осенних нарядах. То ли он сам так подумал, то ли опять где-то подцепил эту мысль. Самойлов не разбирался. Осенними днями он начал выходить на угол проспекта и, стоя под киоском, присматриваться к прохожим, больше внимания обращая уже на красивые, а не смешные черты женских лиц. Он очень надеялся, что его мысли никто не читает.
Однажды, в самом конце сентября, Самойлов увидел первую в своей жизни непраздничную толпу советских людей - очередь. Сперва он заметил лишь ее прирастающий к трамвайной остановке хвост. Потом он обратил внимание на синие свертки в руках бодро шагающих мимо него пешеходов. В "Доме Одежды" с черного хода "выбросили" Milton’s.
Май, 2009
ТАЛИСМАН
Мой транзистор давно на помойке, если только я не забыл его туда вынести. Если забыл, значит, он до сих пор валяется где-то здесь в кладовке, но я его больше не слушаю. Последняя новость, дошедшая до меня по радио, была достаточно печальной, чтобы стать поводом для запоя, короткого, как полеты первых космонавтов.
Солнечным зимним днем, успев надышаться холодным воздухом, я вошел в дом, включил приемник, и оттуда прозвучали примерно такие слова:
"… Тина пригласила его в Лондон выступить на своем концерте, но он уже в самолете так налегал на Jack Daniel’s, что петь не смог…"
Затем женский голос пояснил: "Чарльз Шаар Мюррей говорил о Вильсоне Пиккетте, скончавшемся…"
Значит, это был некролог, а заодно и повод "налечь" если не на Jack Daniel’s (мы - не в самолете, и в Лондоне никто нас с песнями не ждет), то на что-либо попроще. Главное - чтобы в супермаркете не разобрали херсонские томаты.
"Люблю поговорить со старыми людьми, - вздыхал Сермяга, - через них постоянно узнаешь что-нибудь уникальное".
Он и вправду не пренебрегал возможностью пообщаться со стариком или старушкой, будь то в пригородном автобусе или в больничной очереди. Добытую у них информацию Сермяга обрабатывал как заправский журналист-иностранец - в самом злопыхательском духе, и без стеснения отравлял ею и настроение, и алкогольный кайф своих податливых собутыльников.
В сермягиных сюжетах соседствовали "батюшка-царь" и "фюрер-освободитель" рядом с Троцким, который, между прочим, был обалденный оратор; блядь-нахуй-блядь, бабушка одного человека говорит, что никогда не слышала, чтобы человек вот так выступал без бумажки, современным ловить нечего…
А я, наоборот, годам к тринадцати умудрился рассориться практически со всеми - не то что старыми, но и просто "пожилыми" людьми. Зато вокруг меня появилось несколько отщепенцев-недорослей старшего, чем я, возраста. Самым красочным и одаренным среди них был, конечно, Стоунз. Не знаю, как выступал Троцкий, но для меня оратором номер один был человек с лицом английского политика в серой тужурке от школьной формы, которая приросла к его короткому туловищу и оставалась впору лет до двадцати семи. А главное - меня полностью устраивало и потешало почти все, что он говорит и делает. Все его выдумки, козни, кривляния и хобби.
Несмотря на детскость черт, у Стоунза действительно была апоплексическая физиономия пьяницы-судьи, задумчиво-недовольная, с язвительной репликой на губе. Сходство со старинными портретами затмевало более лестное сходство с "Брианчиком", то есть Брайеном Джонсом, о котором к моменту нашего знакомства малочисленные поклонники Стоунзова поколения успели позабыть, а большинству работяг было вообще неизвестно, кто это такой. Они и своих-то любимых солистов брезговали запоминать. До изобретения Пугачевой, по-моему, всем вокруг было наплевать, кто там для них поет. Известному артисту во время выступления в Анапе плевал в лицо шариками-драже сопливый Азизян. Хамили даже Кобзону: "Та давай пой!", когда у него на концерте в запорожском Цирке отказал микрофон. Выкрики антисемитского толка были нормой в адрес исполнителей соответствующей национальности.
Какой-то инстинкт самосохранения подсказывал обывателю, что с появлением доморощенных "звезд" жизнь простого человека сделается совсем невыносимой, а главное - непредсказуемой. Кумиры были разве что у детей, но поскольку куклу, скажем, Гойки Митича или Бубы Кастороского было невозможно достать даже по блату, дети (за исключением детей дипломатов или журналистов) как-то особо и не психовали по этому поводу.
Стоунз тоже полагал, что местные артисты только действуют на нервы своим пением и киноролями. Впрочем, он так рассуждал лишь до тех пор, пока собеседник сопротивлялся и выдвигал контрагрументы:
"Ты шо?! А Высоцкий? А Светличная?!"
Добившись взаимопонимания, Стоунз тотчас менял свое отношение к "гордостям" советской эстрады и экрана. Даже Сличенко с Утесовым из "уродов" на глазах превращались в "любимых певцов моего бати", а "батя" состоял, между прочим, в первой "команде космонавтов", и так далее…
- Хорошо все-таки сыграл Вельяминов, - однажды Стоунз возомнил, что этой фразой доконает меня настолько, что сможет от меня избавиться навсегда, предварительно выманив у меня все, о чем мечтал, от чего прошибал его пот под наглухо застегнутой школьной формой.
Он ошибался. Напрасно он думал, что смутит меня, неумело изображая солидарность со вкусовщиной "старых людей". Мой ответ был сдержанным:
- Да, неплохо. Вельяминов - профессионал.
Антисоветской истерики не последовало. Я от него не отстал.
Однако самую вожделенную вещицу он у меня к тому времени вытравил. Мы поменялись, произошел так называемый "чендж", и она принадлежала Стоунзу по праву, хотя он и стеснялся цеплять ее на штаны.
Вещица, как это не фантастично звучит, попала сюда, передаваемая из рук в руки, прямо оттуда, то есть - из Америки! На вопрос: "Каким образом?" можно спокойно ответить, как говорят Аладдину переодетые слугами упыри в советской киносказке: "От дяди".
И это - правда. У Лёни Овчаренко был дядя. Он имел ученую степень (наукой занималась вся семья) и летал за рубеж. Леню больше интересовала порнография, но ее среди дядиных даров, разумеется, не было. Дары вообще-то сами по себе были символические. Что называется - безделушки.
Стоунз уже полгода жил во браке. Но его по-прежнему интересовало не порно (это - вредно, убеждал он меня не раз), как нормальных молодоженов, но нечто совсем иное - невзирая на бездетность, а именно: игрушечки, цацки. Например, чешские модельки реликтовых автомобилей, "ястребки" и "мессершмитики", которыми он, словно Кинг Конг, мог забавляться с высоты своих "исполинских" полутора метров.
В школе на переменах, и даже во время уроков Лёня довольно громко и настойчиво требовал фотки "голых тёток". Азизян прислушивался. Мне же рисковать совсем не хотелось. В ту пору я был занят разработкой крупных диверсий, таких, чтобы содрогнулся этот прогнивший мир, не достойный огненных святынь древности. Нет, погореть на самопальной порнухе ради потных детских рублей было бы совсем некстати, рассуждал я. Пока Лёня не продемонстрировал мне дядин подарок.
Вещица умещалась в кулаке. Другое дело, что тысячи здешних детей и взрослых могли сколько угодно сжимать и разжимать свои кулачища и кулачишки (в 70-х эта часть тела больше намекала на "жест Онана", чем на "один громящий кулак"), а вожделенное изделие так и не появилось бы на поверхности влажной ладони. Они могли проделывать это в уединении туалета с пачкой нарезанных газет, либо коллективно, на подпольных занятиях каратэ. Их кулак неизменно оставался пуст.
Что это было? Обыкновенный брелок для ключей на добротной чешуйчатой цепочке с карабином. Прозрачная пирамидка с пузырьком воздуха, где плавала скрюченная экзотическая рыбка. Если взломать этот гробик-аквариум, и распрямить рыбий трупик, его длина составила бы от силы сантиметр. Возможно, то был малёк. Одно не вызывало сомнений - это не подделка. Бедняжка родилась в водах Свободного Мира.
Я с первого взгляда, хотя лишь мысленно, прозвал безделушку "мавзолеем Садко", параллельно напиздев Лёне, что из запертой внутри личинки, если ее подвергнуть нужному облучению, может вылупиться морской дракон, питающийся детишками низших рас.
- И у Пентагона на вооружении, чтоб ты знал, Лёнчик, такие монстры уже есть. Их откармливают кубинцами, вьетнамцами…
- А почему не жiдами? - прогремел за спиной голос Азизяна. - Я вас спрашiваю, почему же не жiдами?
На самом деле, мне было совсем не до шуточек. Какие шутки, если такая красота попадет в руки к Азизяну? Будучи еще не состоянии постичь смысл подобных манипуляций, я, тем не менее, отчетливо представлял, куда он - Азизян - ее в первую очередь засунет и вытащит, поймав необходимую ему остроту. Космический челнок многократного использования, слыхали про такой? Или у вас по-прежнему "Луноходом" полна голова?