Я просто обязан отвоевать у Азизяна эту крупицу галантерейного американского гения. И я ее таки отвоевал. Все было сделано честным путем - молочные коктейли, мороженое с сиропом - я баловал жирненького Леню так, словно добиваюсь от него того же, чего добивался от ребят его типа Жора из Облздравотдела (кстати, они были знакомы!). Плюс две ненужные мне открытки с перезрелыми моделями, привезенные из Парижа тоже чьим-то дядей с партбилетом.
Лёня передал мне брелочек на первом этаже универмага (мы ходили туда поглумиться над товарами) в толпе, словно капсулу со шпионскими данными. "И куда я его повешу?" - первое, о чем подумалось мне, едва малёк-американец был помещен в наиболее прочный карман моих худых и неновых порток. Вообразился ценник "Брелок "Малёк", произв. США, цена … руб. … коп." Какая еще цена! Какую цену ни назови, единственно правильный ответ будет звучать так: "Это твоя жопа столько стоит".
Год спустя (брюки на мне были уже другие - поприличнее, я сумел создать "рынок сбыта") мы с Дядей Калангой хохотали до упаду, обнаружив стенд с "Пионерской правдой". Одна из заметок называлась "Рыбки живут в дупле".
- Так я и думал, старик, - дергался Дядя Каланга, придерживая очки, - так я и думал.
Мой смех звучал фальшивее. Прозрачного гробика с рыбкой у меня уже не было.
Стоунз постоянно рвался в Москву. Называл ее не иначе, как "столица". Он месяцами зазывал в попутчики почти каждого, с кем выпивал, обещая какой угодно дефицит. В том числе и меня:
"Я знаю, что тебе нужнее всего. Я познакомлю тебя с настоящими людьми. Кого ты здесь видишь? Сплошное кретиньё, убожество! Крепостные, ты согласен с этим?"
Естественно, я соглашался. Ведь наблюдать Стоунза, видеть Стоунза стало для меня какой-то манией. Есть же больные люди, способные высидеть балет или оперу. До одури мечтающие попасть на какую-то "Таганку", чтобы увидеть там напялившего реквизитные джинсы Гамлета-дегенерата. Между прочим, уже не первого. В раннем детстве мне уже разрешили посмотреть одного "Гамлета". Этого оказалось достаточно, чтобы на всю жизнь проникнуться ненавистью и к Смоктуновскому, и к Шекспиру с его еврейчиками в паричках и особенно к лютневой музыке.
Вот я и заделался юным театралом. Хожу исключительно "на Стоунза", угощаю любимого актера вином (он предпочитает самое дешевое) и никогда не перебиваю его монологи репликами "из зала". Это же искусство! Театр. А в реальной жизни болтается на глазах у всех теряющий вес пьяница-неудачник, гримасничая, как та рыбка в прозрачном брелоке-теремке.
Все происходило нормально, пока о ее существовании не проведал Стоунз. Как обычно, ближе к шести, после работы, собирался наш самодеятельный драмкружок. Где-нибудь в подъезде. Опускался (не поднимался, заметьте!) занавес, в виде вина, вытекающего из опрокинутой бутылки. Булькающий, жидкий занавес. И сквозь бутылочную зелень пустой тары начитало проглядывать лицо великого Артиста, чей талант меня вполне устраивал. Закурив, он учил меня жизни (и я чувствовал, что продолжать образование где-либо после школы не имеет смысла):
"Вон - в той же столице есть человек… Я даже скажу тебе, как его зовут… Если бы ты хоть раз туда поехал со мной, я бы вас давно уже познакомил… Та хоть с тем же… Петькой Сысоевым. Его здесь никто не знает. Он имеет дело строго со мной, потому… что… г-х, г-х, та шо за хуйня… Стоунза везде уважают. А тут кругом одни рогатые, ты согласен?"
Теперь уже трудно объяснить бесконечность и происхождение пропиваемых мною со Стоунзом по "театральным" подъездам "рубчиков", но тратил я их абсолютно безжалостно.
К апрелю месяцу ‘76 года по рукам гулял журнал "Англия" с большой статьей про "Лед Зеппелин" и галереей женских причесок ("А у этой шейка богатая", - отметил Жора-пидорас, тот самый, из Облздравотдела, любуясь одной из них). Стоунз уже знал, что брелок находится у меня, более того - он его видел собственными глазами, даже сумел полапать, потому что цацка телепалась в ременной петле моих брюк - выглядело это скорее по-колхозному, нежели педерастично.
Стоунз потерял покой. Он вдруг стал звать меня в гости, чтобы спокойно "квакнуть" и переписать с пластинок что-нибудь редкое, все, что мне интересно было бы послушать.
- А как же жена? - изумился я, помня, что до сих пор она была главным препятствием квартирных пьянок.
- А шо тебе она?! - парировал Стоунз решительно, словно купчина-самодур.
Жена Стоунза была дома, я старался не разглядывать ее лицо и фигуру. Она оказалась костлявой, злой и чуть повыше ростом своего супруга.
- Без меня ты ни в какую "столицу" не поедешь. Пиздец, - отрезала она и скрылась в спальне, куда мы, кстати, не заходили, но диски Стоунз выносил именно оттуда.
Опасаясь ушей этой ведьмы в халате, мы переместились на кухню, и Стоунз, разливая вино в стаканы, назидательно, делая паузы, произнес:
- Заметь, Гарри, если бы она меня во что-то ставила, она бы никогда не матюкнулась при молодом пацане. Ты согласен, или ты этого еще не улавливаешь? Не-э, шо-то не подобаеться менi этот брак. Треба тiкать.
Он очень деликатно бил на жалость, интересовался, чего мне в жизни не хватает.
- Вот ты говоришь, что уважаешь соул… А тебе известен такой человек, как Вильсон Пиккетт?
- Естественно! - раскураженный новой дозой мiцняка, я сразу напел ему отрывки трех или четырех песен. Стоунз, надувая губы, старательно изображал ритм-секцию: барабаны и бас-гитару.
- Так я и думал, - кивнул Стоунз с одобрением. - Но у вас его нет. Не успели обзавестись, - тут же язвительно добавил он, переходя на "вы".
Пластинка заканчивалась. Ленты у меня с собою больше не было. Стоунз внимательно оглядел дверь в спальню - плотно ли прикрыта.
- Ленчик, вы спите? - шепотом осведомился он, и удовлетворенно сам себе ответил: "Вона вже спить. Це добре".
После чего выдвинул ящичек трюмо и, присев на корточки, стал в нем рыться. В такой позе он напоминал со спины ребенка на горшке.
- Как вам такое? Видали? - он протягивал мне сорокапятку, придерживая диск снизу большим пальцем и продев в широкое отверстие желтый от никотина палец указательный. - Нехуёво-с?!
- Кто это?" - спросил я, подозревая нудный разговор.
- Шо значит "кто"? Ваш любимец Вильсон Пиккетт. Даете мне "рыбку", и он ваш.
Я сознавал, что рыбка - недоразумение, что от нее пора избавляться, но что-то меня все-таки удерживало, вероятно, врожденное презрение к любого рода внушению и гипнозу.
- Она без обложки, - холодно отозвался я. - И какие там песни?
- Те, шо вам так нравятся.
- А состояние?
- Идеальное.
Уговаривая меня, Стоунз старался не повышать голос, то и дело поглядывая на дверь спальни, где притаилась Ленчик.
- Хули вы, как ребенок. Подумаешь, какая-то "рыбка". А тут, - он задумался, и нанес последний удар. - Вильгельм Пиккетт.
Я отдал ему брелок. Дядин гостинец Лёне Овчаренко был пожертвован Стоунзу не ради моей любви к соулу. Он достался ему исключительно за "Вильгельма". Дальнейшая биография мертвой рыбки совершенно неизвестна. И спросить не у кого.
Пиккетт потрескивал. На стороне "А" была знаменитая (среди кого?) Funky Broadway, а на стороне "B" - блюз-баллада I’m Sorry About That. Когда чувиха попросила перевести, я ответил: "Я сожалею о том…" По-моему, правильно.
"Без меня ты ни в какую "столицу" не поедешь", - утверждала ведьма в день (точнее, вечер) нашего обмена. Стоунз все-таки поехал. И сопровождал его не кто-нибудь, а сын Папы Жоры (не путать с Жорой из Облздравотдела) - Азизян. Но это, как выражаются плохие журналисты, - тема отдельного рассказа. Дисков из Москвы было привезено как-то немного. Зато появилась модная чеканка "Богатырь на коне". Надо думать, чей-то заказ. Поскольку богатырь был один, я так и не сообразил, кто это - Илья Муромец? а может Алёша?.. но спрашивать, тем более, смотреть, что там написано сзади на наклейке, я не решился. Мне хотелось поскорей убраться из этого гнездышка.
Лето 1980-го, когда уродство внутренней и внешней политики обернулись вшивенькой Олимпиадой (чей "гимн" был содран с песенки беспризорников "Ах, зачем я на свет появился…"), застало нас изнывающими от скуки и пресыщения доступными излишествами. Все мы - пьющие пиво возле пивных автоматов неподалеку от Цирка, успели друг другу капитально поднадоесть. Лично мне за неполный месяц успел опротиветь даже кабак, где я пел, будто это не ресторан с доступными дамочками и шампанским, а коровник или строительство.
Ленчик, произнесшая слово "пиздец" при "молодом пареньке", давно стала частью прошлого, полузабытым скелетом. Стоунз провалялся в больнице с циррозом. Все его хохмы были изучены мною наизусть. Одна из них, правда, звучала уже немного иначе:
"Зря ты тогда со мной не поехал туда… В столицу. Не видел, как твой друг Азизян пельмени покупал и жрал. Я знавал нужных людей. Азизяну я их, правда, не показывал. Шо ж я, дурак?! Светить такие имена! Вы согласны? Тот же… Петя Сысоев… "Жигули"… Постоянно в костюме…"
Стоунзу и самому было лень рекламировать "Петю Сысоева", перечисляя атрибуты успешного спекулянта-джентельмена.
"Жигули!" - ухмыльнулся я, вспоминая, как лихо разворачивал свой бордовый Corvette тут же, перед Цирком, силовой жонглер Романенко. Скорее всего - ровесник человека, бредившего "Петей Сысоевым".
- Знал бы ты, сколько мне потом Ленчик мозги ебала за ту "рыбку"! Ты ж не в курсе, шо то ее был Вильгельм Пиккетт, шо я тебе фактически подарил: "Look out! I say: yeah, yeah, yeah…"
Стоунз привычно затряс головой, словно в ней, как за огромной маской, сидел карнавальный танцор. Чуть не блеванул. Закашлялся. Долго молча, с одышкой курил.
Вон оно что - я получил за Лёнин брелок собственность костлявой "Ленчик". От Лёнчика к Ленчику - маршрут американского сувенира. Вильгельм Пиккетт с большой дыркой посередине, откуда выглядывал желтый, обсмаленный "тютюном" палец ее супруга…
"Где брелок? Где рыбка? - хотелось мне рявкнуть, взяв Стоунза за воротник. - Кому ты их сплавил, пигмей?"
Честно говоря, мне давно, и не раз, хотелось так поступить. Повторяю, мы осточертели один другому.
Какая, собственно, разница, в чьи руки попала "рыбка". Лёня уже второй год учится в Москве, пошел по дядиным стопам, не угонишься. А мы - между дурдомом и вытрезвителем пьем, философствуем. Круглый год делая вид, что безумно рады видеть друг друга.
Предпоследняя встреча со Стоунзом с глазу на глаз проходила уже в XXI веке. Он явился на нее пьянее меня, но все-таки прогнал свое кино.
- Я вижу, ты тоже… Поседел, полысел… Шо ты так мучаешься всю жизнь? Я бы давно дал тебе нужных людей. Того же… Петю Сысоева, шоб ты впустую в ту Москву не мотался, - играла знакомая шарманка. - Постарел… Полысел… Пиздец. Пиздец.
Кто-то мне с умилением описывал такую картину, будто стоит на крыльце гастронома Стоунз и любуется рыбками в аптечной склянке.
"Не задохнутся?" - спрашивают у него.
"По идэе нэ должнi", - отвечает, продолжая ими любоваться, Стоунз.
17.07.2008
ПРАЗДНИК
Самойлов не ведал, что творит. Проще говоря, он не знал, зачем он это делает. Позднее, когда ничего уже нельзя было исправить, восстановить загубленное стало невозможно (вопреки рассудку, он поспешил избавиться от "останков" с помощью газеты и мусорного ведра), Самойлов долго не мог понять, откуда такое пришло ему в голову, и как действовать дальше…
Звук был новый. Рокот испытуемых авиамоторов, время от времени долетавший с Заводских Холмов, звонки полуночных и утренних трамваев, кошачьи концерты, изредка сигналящие машины (сигналы в городе были запрещены) - всю эту небогатую фонотеку теперь пополнял совершенно новый звук, извлекаемый Самойловым собственноручно.
Свидетелей не было. Он был один в комнате. Его руками совершалось непоправимое. В сердце Самойлова незримо боролись отчаяние и страх. Отчаяние одолевало, придавая мальчику силы завершить начатое.
Шум, размытый словно музыка в диапазоне коротких волн, звучал не более минуты, но Самойлов отлично понимал, что за это короткое время он успел отправить в небытие полчаса бесценных сокровищ, раздобыть которые еще раз ему будет очень трудно, но он - постарается. У каждого свой ширпотреб и свой дефицит.
Если бы ему вздумалось удушить котенка или плеснуть в аквариум одеколон, ввести в заблуждение посторонних можно было бы без проблем - роковая оплошность… Но здесь и сейчас пропадало то, что последние два месяца было для обладателя кислородом, долгожданным ливнем после засухи, утолением зверского голода и жажды, день ото дня перерождающимся в утонченное лакомство со множеством привкусов и оттенков.
Пленка стала рваться сама. Это сейчас она, пока еще живая и большей частью неповрежденная, извивается, скользя елочным серпантином под ноги застывшему в центре комнаты юному изуверу, а совсем еще недавно бесила его, распадаясь на куцые до обиды лоскуты. Новый звук. Новый год. Неурочный новый год. Начало Новой эры. Шелест в правительстве, и шелест в комнате.
Самойлов читает свою характеристику. Учитель стыдливо отвернулась… Кому может нравиться такая? Пробежав глазами полстраницы, он узнает о себе, что "склонен к порче государственного имущества". Да?! Но позвольте, это же его собственная пленка. "Школьная". Пуская и добыта по дешевке. Чтобы побольше влезло. Однако денежки-то его. Сам наспекулировал. Сам покупал. В "Юном технике". 3.10. В кассу.
Пиздец. Бобина оголилась полностью. Самойлов тихо-тихо переступил умолкший ворох, словно то был трупик… нет, словно спящую на тротуаре собаку, принятую им за мертвую.
Малая часть ленты сумела избежать участи основного мотка, и казнить ее дважды Самойлов не собирался. Став на цыпочки, он убрал катушку на шифоньер, дрожащей рукой прикрыв болгарским журналом.
Уже через два часа, на улице его взяла за горло чудовищная потребность распутать и вернуть к жизни то, что он недавно так безжалостно и втайне ото всех - и соседей по двору и домочадцев - похоронил в саване из "Известий" на дне мусорного бака.
Минует неделя, но желание не отступит. И в летние каникулы Самойлову суждено окунуться с этим камнем на шее. Наконец, лишь в июле, ввалившись домой в паутине и войлочных комьях косматых инстинктов, чья власть (он начинал это сознавать) над молодыми организмами будет покрепче советской, Самойлов достанет со шкафа пыльную катушку с охвостьем той записи - оботрет, перемотает и будет слушать то, что уцелело.
Почему-то, вероятно в силу проклятья, записать этот альбом извне в ту пору было никак нельзя, но это Самойлова уже не смущало, он по памяти принялся восстанавливать то, что сам аннигилировал, самостоятельно - в себе, и почувствовал, как обретает небывалое могущество. И могуществу отдается, уступает привитое в детстве бессилие, открывая дорогу безумию, означающему свободу воображения без границ!
Свою задачу Самойлов определил четко - наиважнейшим делом для него теперь является восстановление до мельчайших подробностей того, что оборвалось и пропало вместе с хором мальчиков. Того, что предшествует "You cant always get what you want"…
Мало-помалу комната наполнялась гостями. Они усаживались порознь, как того требует логика трезвого ума, не готовые к сближению. И оттого, что они соблюдали дистанцию, в комнате казалось просторнее.
Блондинка с очень светлой кожей, в черном платье без рукавов сидела у зеркала, демонстрируя шов на спине, куда была вшита молния. Полноватый парень с курчавой головой подпирал подоконник, словно только что приземлился сквозь открытое окно. В комнате пахло табаком. Родители разрешали курить.
Самойлов прибыл раньше всех. Пигалица "Нота", присоединенная к "Днепру", послушно переписывала "Гранд Фанк". Четыре катушки вращались в одном направлении с одинаковой скоростью. Позднее всех явилась девушка в короткой замшевой юбке и лазурной майке с открытыми подмышками. Кожа ее длинных рук и ног имела цвет мокрого песка, на запястье свободно болтались мужские часы. Кукольное личико из-за волос, густых и растрепанных под Роберта Планта, казалось миниатюрнее, чем было на самом деле. Она примчалась прямо из техникума.
Наконец-то Самойлов получил возможность рассмотреть, какой у Сёрика магнитофон. Собственно, такую модель он видел еще прошлым летом, но тогда все было иначе. На полированную коробку, купленную работягами в рассрочку, молились, строго соблюдая инструкцию. А здесь, в обители Сёрика, такой же "Днепр" был не роскошью, а верным и выносливым слугой, скинувшим красивую оболочку, словно вспотевший официант свой китель.
- Главное - вентиляция", - пояснял Серик. - Помню, предки уехали на дачу, а мы с френдами подбухали и тоже рванули последним катером на вылазку…
- Спонтанно… В таких случаях все делается спонтанно, - ввернула из гостиной, где накрывали стол для взрослых, то ли мать, то ли сестра Элеонора.
- Так он у меня двое суток пропахал невыключенный - и хоть бы хны! Захожу в воскресенье вечером - бобина вертится, как сволочь на веревке, раскаленная. Пленка послипалась, потому и не обсыпалась. Вечный аппарат. Главное - вовремя дать ему охладиться… как человеку… Знаешь полное называние "Гранд Фанк"? - спросил он вдруг без нажима и, тем не менее, застал Самойлова врасплох.
Самойлов знал, но вместо четырех иностранных слов, вымолвил, не поднимая глаз, одно родное:
- Конечно.
- Грэнд Фанк Р-рэйл Р-роуд, - чеканно произнес студент, прибавляя громкость, чтобы старшие за дверью не услышали, как булькает разливаемое вино. - Центральная Дорога Катастроф! Какая она длинная и красивая… хер ее знает, - добавил он тихо, вернее, добормотал пьяным полушепотом.
И Самойлову на миг померещилось, что Сёрик имеет в виду не группу, а девицу в замшевой мини.
Сёриков "Днепр" не покоился на тумбочке с накидкой, а стоял прямо на паркетном (признак достатка!) полу, подрагивая четырьмя тонкими ножками.
- Серега, а что он у тебя все время дергается? - поинтересовалась блондинка, убирая помаду в сумочку. - Разве так должно быть?
- Проходили, что такое "резонанс"? - с напускной строгостью парировал ее вопрос Серега. - Вот выучишь и расскажешь.
"Гранд Фанк" с одной стороны не уместился. Последний дюйм пленки выполз сквозь прижим посреди барабанного соло. Самойлов всполошился - что если его сейчас вежливо удалят из молодежной компании, в столовую, где взрослые гости под самогон (гордость доцента Поздняка) минут сорок сравнивают "Опасный поворот" и "Сагу о Форсайтах" - чья постановка лучше отражает британские нравы. По пути в туалет, Самойлов подслушал, как один мужчина осуждает недавнюю высылку из Англии "наших" дипломатов.
Этого не произошло. Самойлова выручила Нора:
- Серж, не мучь нашего юного друга своей смуристикой. Поставь моему куввэну что-нибудь забойное, ритмичное… к-клевое! (она не выговаривала букву "з").
Нора считала Самойлова своим кузеном, хотя никакого родства между ними быть не могло.
- О! совсем другое дело! Дифферент строукс фо дифферент фолкс. Кларки! Как мы под них балдели! - в темных очках, парике и брючном костюме пятилетней давности Нора напоминала рисунок из "Юности", иллюстрацию к "Отелю "У погибшего альпиниста". - Мальчики, девочки, я прошу вас, потанцуйте. Сбацайте шейк!