- Ты в курсе, что Сане поставили памятник? - спросил он у меня. - Скрещенные барабанные палочки…
- Хотя, я считаю, лучше бы он смотрелся с гитарой, - вставил Шиш.
- Тем более это его первая любовь, - поддержал Отшельник. - А ветерок бы не помешал. С дождичком, а?
- У кого часы есть? - спросил я, приняв наиболее логичное решение. - Что там у них с перерывом?
Я слез с перил и повернулся лицом к витрине. Обнаружив у себя за ухом сигарету, вынул ее оттуда и чиркнул спичкой. Вспышка отразилась в стекле.
"Блядь, как будто на балконе", - мысленно выругался я.
Из темного полузеркала смотрели трое. Один, похожий на лейтенанта Коломбо, только повыше ростом - это я. Второй - вылитый Плятт - это Виктор. А третий - Шиш… Зачем же я закурил, если мы собирались зайти в магазин?
И в самом деле, улица казалась балконом или коридором, где, выламываясь, разгуливают модели людей-папирос, людей-коробков. Мне захотелось что-то им объяснить, восстановить в памяти и рассказать, так, чтобы им стало тоже понятно, хотя бы частично, все то, что с нами происходит. Однако вместо этого я предложил:
- Тогда давайте помянем Сашкá, да и всех остальных, кого здесь уже не встретишь. Спокойно! Я угощаю.
Мы проглотили три "перцовки". Поминки стоили недорого. Отшельник тяготился обществом Шиша. Они живут рядом, почти соседи. Могли друг другу насолить…
От выпитого хуже не стало. Лично мне спешить было некуда. Воскресный полдень только начинался, а темнеет в июне с ума сойти как поздно. Правда, Виктор упоминал, что ему нужно появиться у начальника, что-то насчет командировок.
Шиш достал пачку сигарет. Судя по фасону "шведки", они могли пролежать у него в кармане лет семь, а перед этим столько же - в кладовке, и еще раньше, на складе - лет восемь. В общем, сигареты оказались тех же времен, что и туфли на пряжках, вернее - пряжки на туфлях, и задолго до опрокинутой рюмки (мы не чокались), просовывая оба глаза в прямоугольную дверь Ложи Дагона, я услышал над головой удар гонга, словно об стену ударила тугая, пенистая волна, в точности как в Get It On. Обычно с этой песни начинается мой "тихий час", если я рано начал.
Шиш извлек пачку сигарет:
- "Шипка", "Шипка", ты моя ошибка…
Я подкурил. На улице все было по-прежнему: невидимые предметы на своих местах, видимые там, куда их оттеснила раскаленная пустота. О музыке из окон не могло быть и речи.
Поди разберись, откуда в такой тонкой (почти папиросная бумага) "шведке" у Шиша такие старые сигареты? Может быть, где-то и по сей день работает киоск, где ими торгуют?
Избавившись от Шиша, мы купили еще одну чекушку и две охотничьих сосиски. От жары они были сочные, разогревать не надо. Мы спустились во двор, где прохлада поселилась в тени подъезда, с тех пор как оттуда вынесли Свету Кауфман, святого человека. Не просто прохлада, но даже сырость камней с водорослями и узором листвы, играющим на песчаном дне, будто сквозь морскую воду…
С детства влекла меня сердца тревога в область холодную влажного бога.
Спустились во дворик под высокой кирпичной стеной. Уселись на ушедший во влажную тенистую землю фрагмент кирпичной ограды. Выпили.
Бедняга Навоз. Как он завидовал герою фильма "О, счастливчик!", когда того случайно сбивает машина с музыкантами. Чувиха угощает виски, лезет целоваться - жизнь сразу становится неузнаваемо интересной. Он так и говорил задумчиво: "Путешествовать… попадать в разные приключения…"
А микроавотбус у тех англичан был типа "ГАЗели", можно сказать - "маршрутное такси". В наше время это уже несолидно. Зато сшибла Навоза машина подороже, попрестижнее. И после этого он уже ни в какие приключения не попадал. Наш бедный Сашко Навоз. Так говорить нельзя, но мы имеем право. Неужели "газель" и впрямь довезла бы нас к тому памятнику?
- В принципе, думаю, да, - подтвердил Отшельник. - Главное, пока время позволяет, все скорректировать. Я вот о чем думаю - стоит ли идти к шефу с таким выхлопом?
- Ты прав. Не стоит.
- Так шо? Может, давай еще возьмем?
Я рассматривал медного цвета кирпичи и замшелое подножье стены, заслонявшей от нас больничный двор. Ну да. Вон там было отверстие, куда Флиппер направил струю, и не прошло пятнадцати секунд, как по ту сторону будто из склепа донесся обиженный голос старика-ребенка:
"Зачем вы писаете?!"
Возможно, их было там двое? Один успел постареть, другой - умереть.
- Кто это? - спросил я с притворным испугом.
Стена надежно отделяла нас от подмоченного Флиппером двухголового плаксы (две головы на одном туловище увидел я в тот миг).
- Влюбленные, - невозмутимо ответил Флиппер.
- Зачем вы писаете… - повторил Виктор с усмешкой, выслушав мою историю, и докончил: - фиолетовой мочой?
Мы разбрелись по домам. Я взошел к себе на второй этаж, автоматически принял душ, с замиранием сердца отгоняя мысль о чем-то важном и неслучившемся, свалился и заснул под Rain Song.
* * *
Я проснулся в полшестого… Нет, я не провел во сне целых три недели. Просто в день моего возвращения стояла та же самая, что и в день отъезда жара - оглушающая и беспробудная. И вообще - за последние месяцы мы получили тройную неразбавленную дозу июльского зноя, капитально переплавившего нам мозги.
Поезд опоздал. И от усталости я буквально рухнул и отключился, уже ни на что не рассчитывая, в смысле понижения температуры. Прикинув, что делать мне нечего, я направился к пивной, и по пути снова встретил Отшельника. Там поблизости канцелярия его шефа, того самого, что не одобряет людей "с выхлопом". Когда начало темнеть, мы снова спустились в тот дворик-лагуну, что граничит с нашей районной, некогда "еврейской" больницей. Вдоль забора, восстающего из сырой земли по типу субмарины, были расставлены объемистые банки из-под офисного (на всех) кофе. Жильцы знают, что здесь будут выпивать, так пускай хоть окурки складывают куда следует, если совесть есть.
"От чего же ты переменилась?.." - пытался сочинять песни с такими словами покойный Навоз.
Переменилось действительно многое. Раньше в такой банке держали бы драгоценности, теперь - окурки. Даже подмечать такие вещи уже немодно и является признаком отсталости и усталости. Мы закусили по традиции - охотничьими.
- Ну, я так понял, что поездка на кладбище не состоялась.
- Абсолютно… Ну шо? Я тоже подумал - уйдет целый день. А лишать человека заработка тоже как-то нехорошо… "Газель" его. Ну, отвезет он нас туда, и шо дальше, будет смотреть, как другие бухают, а ему-то нельзя…
Похожая идея посещает нас регулярно весной, и в связи с Дядей Калангой. Поймать тачку и прокатится к нему в Мiцне. Но… сходить на водохранилище, и пожарить на костре сардельки - все это будет очень романтично только до тех пор, пока Дядя Каланга не ожесточится водкой, которую мы будем обязаны ему привезти.
- Последний раз он конкретно спрашивал, где у меня топор, прикинь. И я видел, глаз не мог отвести, какой палец у него торчит из черного носка.
- Я знаю. Возникает эффект, будто он растет у тебя на глазах.
- Из пункта А в пункт Б.
- А в пункте Б навстречу пальцу Дяди Каланги уже лезет такой же палец нашего озлобленного композитора. Помнишь, это при тебе было, как он сморозил прямо в лицо Навозу: "Не, Навоз, ты не прав!" (хватило же наглости у безумца, так оговорившись, все-таки закончить фразу).
Тогда эти бочки пивные не убирали, а использовали в роли приманки. По будням над районом кружил вертолет, отслеживая тех, кто пьет пиво в рабочее время. То есть это они сами себе понапридумывали, что за ними следят. При Андропове редкая мандавоха не ощущала себя трошечки Сахаровым.
- Бочку с пивом установили рядом с офицерской столовой.
- Знаешь, где это?
- Ну.
- А он шо сейчас делает?
- Кто?
- Ну, композитор наш. Покрас.
- Покрас - одинокий и одичавший бухарь-солист (то есть я не уверен, что у него есть какая-нибудь "Аллочка"). Любит "сапоги мужские зимние". Разгуливает в них до сих пор, как ходил по мокрому снегу "на вызовá"; уже и зимы-то здесь как таковой не бывает, а он - ходит. Видать только молнии меняет - с сапожником ругается, торгуется. Скрепку вместо рычажка даже бабы носили.
"Нам счастье досталось не с миру… по скрепке - и Дяде Каланге, и мастеру Пепке".
- И у обоих из черного носка выглядывает перст судьбы… Опа! Кто-то аккуратно отодвинул занавесочку, и посмотрел на нас - типа, что мы тут делаем?
В окнах загорался свет, но таких окон было немного. Раскаленный воздух и не думал остывать, поэтому в голове не укладывалось происхождение этой темноты, окутавшей стальные двери подъездов и закоулки чьих-то гаражей у нас за спиной.
Воскресное безмолвие. Я научился его узнавать. Оно дает о себе знать и по будням - прерывистыми и короткими чарами полузабытья, похожего на сон в транспорте. А по выходным наваливается всею своей маской, уводя под наркоз целые кварталы и переулки. Воскресное безмолвие… Теперь оно уже не ошеломляет, как в апреле. По-иному оцениваешь габариты и расстояния от предмета к предмету. Опа! Вещи наконец-то заняли положенные им места.
Меньше песен - меньше пьешь. Беззвучным днем (если он к тому же вдвое длиннее обычного) сколько ни выпивай - основательно не напьешься. Только будешь повторять (после каждой попытки "окосения") цитату Азизяна, как хунвейбин своего Мао Цзе Дуна: "Мораль сей басни такова - бухай, но не до конца".
Полдень без музыки. Меньше песен - меньше и танцев. Чокаться тоже можно не так часто. Теперь она - полуденная эта немота - уже не озадачивает как отсутствие электричества. Ну как пережить такое воскресенье? Даже Стоунз-покойник привередничал-волновался: "Зачем мы к нему пойдем? Там же мага нет? Будем сидеть, как в гробу".
Стоунз, Стоунз… в гробу может сидеть только ни с чем не сравнимое здесь у нас, на поверхности. Нам, простым смертным, положено сидеть не в гробу, а дома, соображая: вот если я выйду, смогу ли я пройти мимо "наливайки", или ветер повалит меня и покатит как штучную папиросу? Нет ответа. В ответ - ни звука. Их легче вообразить, чем расслышать. Не громкость, а расстояние лезет в голову. Сермяга сказал бы: "Тишь да гладь, блядь-нахуй-блядь!"
"Баста иль дольче блюз э ла канцоне".
Баста так баста. И я отправился туда, где "нет воспоминаний, прикованных к ничтожеству могил". Где собираются те, кого не одолевает адская жара, и не беспокоит близость распахнутой заслонки и участь Сергея Лазо, сожженного, между прочим, японцами. Штатники и здесь отомстили за нашего молдаванина, поджарив Хиросиму с Нагасаки. Попробуй объясни это кому-нибудь!
Я пошел туда, где "сидят, как в гробу". И делают это с удовольствием, регулярно. В "Овощной" - или в масонский зал собраний Ваал-Дагона. Он же - магазин "Продукти № 184". Немного вверх по моей родной, почти Мясоедовской улице, где он и стоит всю жизнь. Временами его порог мне мешало переступить многолюдство, или вывешенная цепь - сигнал, что внутри орудует уборщица, истребляющая следы чего-то, не имеющего сходства ни с чем во внешнем мире. Но я просто не понимал динамику посещаемости. По воскресным дням там почти не души. И внутренние двери открыты даже случайному профану.
Уже в самом торговом зале магазина царила такая приятная пустота, что я спокойно почувствовал какой-то необычный сюрприз. Ниоткуда не исходило ощущение затаившейся вблизи опасности.
Я приблизился к бару. Буфетчица меня узнала, но не знала, как себя вести. Я раздумал брать коньяк и спросил кружку пива. Пожалуй, точными словами, чтобы передать мое состояние, были бы "все утро меня не покидало предчувствие…" Сам не знаю, чего.
Меня поутру посетило уже знакомое сновидение. Сюжет его таков: в дымчатом воздухе негромкий щебет птиц, скрип детских качелей, как будто кто-то вращает мельницу. А по радио - задумчивая, общепонятная музыка. Всенародный траур. Что-то произошло. Радио "Свобода" прерывает монолог двух бабенок ради сводки новостей, но они звучат совсем неразборчиво. То есть не отказ от рекламы, а какой-то бессловесный вой - то ли по Дездемоне, то ли по Ромео и Джульетте. Но в сегодняшнем мире давно не осталось ни людей, ни идей, достойных подобной скорби! С чего это вдруг опрятным старикам и молодым родителям решили напомнить о коллективном долге перед кем-то или чем-то, отошедшим в мир иной. Я видел мыльные пузыри беременных и пустые головы будущих отцов - туда войдут скорее букеты, а венки… венки - вешать не на что. Как бы то ни было, меня с утра не покидает предчувствие, что где-то рядом, возможно, у нас под ногами, прикрытое ковром, в жилом доме притаилось надгробие. Совсем не обязательно в районе пола, да и кто скажет точно, где здесь пол, потолок, подоконник, прилавок? "Кому это надо" и "какая разница", сами понимаете - не ответ. Вопрос серьезный.
Пиво было таким прохладным на вид, что я залюбовался его пузырчатой желтизной, словно готовым отдаться телом любимого человека. Потом осторожно, чтобы не стиснуть и не выплеснуть, взял влажный стакан и, сказав глазами буфетчице "я пройду туда" (она опустила веки в знак согласия), направился в трапезный зал Ваал-Дагона.
С улицы его внутренность освещали узкие окна под самым потолком, отделенные запертой на замок оградой из стальных прутьев (как будто оттуда кого-то уже выпустили, или там сидел невидимый бухарик в виде сторожа, возможно, туда сажали буйных гостей), но сейчас там было пусто - ни коробок, ни ящиков. А со двора свет проникал сквозь сетчатую дверь. Да… Подсобные помещения этого магазина оказались просторнее, чем я ожидал. А при этом существует еще и подвал, откуда невидимая рука посылает наверх подъемник с товарами.
Четыре прямоугольных стола библиотечного вида стояли вдоль зеленоватой стены. В углу грузчик в майке навыпуск худыми руками тормошил капроновую упаковку питьевой воды. Туалет был занят. Там кто-то был. За дальним столом выпивали двое пожилых мужчин. Я присел за второй от задней двери стол и отхлебнул пивка.
Вот так бы и всегда, - внушал я себе, проникаясь какой-то исповедальной тихой радостью. - Не пей с кем попало, зная наперед и наизусть весь репертуар их трепотни. Она только нервы тебе расшатывает. Как хорошо здесь, если мало народа. И тебя сюда пускают. Можно даже книгу с собой приносить. Болгарский детектив, румынский детектив…
А между прочим, у буфетчицы под прилавком стоит приемник (уже допотопный, а когда-то ультрасовременный) "Океан". При взгляде на старое радио всегда почему-то кажется, что оттуда польются звуки в ритме тех времен, когда его, эту модель, мечтали купить, и с гордостью выносили на пляж или во двор.
Благостно вздохнув, я осушил бокал до половины, и не спеша, привстав, достал сигареты. Прикурил и потянулся рукой за банкой пепельницы. Странное дело - вот уж пять минут я видел эти острые, косые буквы: черные рубцы, выскобленные не то гвоздем, не то бородкой ключа на желтой, грубо лакированной поверхности стола. Видел, но не замечал. Потому что не ожидал их здесь увидеть. Никак не ожидал их здесь увидеть. Я различал только буквы - они бросались в глаза - черные, противные. Раньше это называлось "порча общественного имущества". Но слову, которое они составляли, было здесь совсем не место. Вот уж воистину - надгробие под ковриком. На бугристой древесине стола было написано - "T. Rex".
Кто это сделал? И когда? Пожалуй, тридцать с лишним лет, как разлюбили и подзабыли эту группу почти все те, кому по возрасту ее положено любить и помнить. Помнить и любить… А в сентябре, я не путаю, будет тридцать лет, как в Лондоне разбился насмерть Марк Болан. Подчеркиваю - в Лондоне, а не на трассе под Григорьевкой. Так кому же из завсегдатаев этого места взбрело в голову увековечить именно Т. Rex? И почему здесь очутился стол с такой надписью?
Я ощутил себя подростком в библиотеке, норовящим спиздить, выдрать из журнала статейку про западную поп-музыку. Пощупав пальцами эту удивительную надпись, я прикрыл ее ладонью, словно влагалище. Потом посмотрел снова. Она осталась на месте, никуда не пропала. Теперь мне будет страшно, если она пропадет. Как говорил не стеснявшийся давать волю чувствам Сермяга: "Я буду переживать". Обязательно буду.
Миновал месяц с небольшим, как тут околачивались мы, профаны - я, Отшельник и Шиш, - не подозревая об этой надписи. И вид у нас был, конечно, далеко не глэмроковый. Внешний вид, такой, как у нас, - разочаровывает. Если кто помнит советскую пластиночку Sweet - от нее тоже плевались: "Легкотня!", а там просто были совсем ранние песни. Зато уж когда грянул "Sweet Fanny Adams" - весь Союз капитулировал и запил. Правда, Пентагон этим не воспользовался. В Америке всегда недооценивали британский глэм-рок. "Видимо, правда жизни с англичанами у них разная", - сказал бы вафлик из Литинститута.
А приблатненный нарколыга Демешко (Дымок) самостоятельно и своеобразно, как нигде больше не переводят, перевел название этого альбома: "Сладкий смех Адама". Если "Свит" запомнили и вознесли, то "Ти Рексом" продолжали интересоваться либо гурманы, либо попросту случайные люди и дяденьки-питурики.
Я бы переслушал теперь с удовольствием, кстати. Не с кем! Бойцы оказались слабаками. Плохо берут - плохо растут. Да и кто из них брал по-человечески?..
Ну а… ну а! Ну а, если бы Марк Болан выжил тогда, и его бы сюда возили, седого и жирного, или наоборот, худого и востроносого, к Стасу Намину… Что ж, давайте пофантазируем, нас за это не убьют, мы сами себе копаем могилу.
Торговый зал универмага поделен на две части, как раздевалка. По левую сторону - телерадиотовары и почему-то духовые инструменты, тысячу раз описанные тысячей писателей: трубы, горны и валторны. А справа - грампластинки, и в конце отдела, на подмостках - электроорганчик, ударная установка, электрогитары, прилипшие к стене, словно рыбы.
Со стороны, где продаются магнитофоны, "фирма" звучит почти постоянно, с пленок. Не "лента" - а пленка, не "пленка" - а запись!) Я так и не врубился, что этим хотел мне сказать рыжий детина из соседнего дома, но голос его звучал с упреком. Во всяком случае, явно не просветить третьеклассника он желал.
Откуда угодно, только не из приемника, доносится Hot Love: Ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля. Фальцеты эти волшебные, от них голова кругом идет. Совершенно верно - Т. Rex способен вскружить голову, не воздействуя на другие органы. Я уже слышал по "Голосу Америки" про книжку стихов Марка Болана "Волшебник любви".
Hot Love звучит с маленькой пластиночки. По-советски дешевой, и ни капли не запрещенной. А вокруг проигрывателя топчутся, переставляя туфли с пряжками, немодные чувихи, соображая: брать - не брать? Уговаривают себя с помощью нехитрого монолога: "Какие-то "англичане" поют".
Мы отмотали назад тридцать пять годков. Это даже не другой берег Днепра. Это - почти океан, безбрежная толща отвратительной жидкости. С подобных экскурсий возвращаются прямо в дурдом, либо туда, где я гулял в прошлую субботу. Страшно? - Вполне! Но для души еще страшней следить, как умирают в ней все лучшие воспоминания.