Дело не в представителях противоположного пола (хотя с их появлением жизнь начинает идти к концу), просто женщины превращают обычный западный детектив, где нет, и не должно быть ничего лишнего, в какое-то двухсерийное индийское кино. Вообразите себе индийские песни и танцы в гангстерской драме со стреляющим глазами Майклом Кейном хотя бы. Как говорит в таких случаях Сермяга: "Я понимаю, мужики, вам это неприятно". Отрыжка уляжется, и вы лишний раз поймете, почему по системе йогов занимаются очень противные люди. Но дело не в этом.
Дело в том, что меня чрезвычайно интересуют случаи распада времени, как в жизни, так и в книгах. Чтобы хоть как-то о них напоминать, я вынужден регулярно обращаться к помощи ряда так называемых обобщающих символов: диски, спицы, кислородная подушка, вишневый берет Наташи, бежевый - Зои, плюс лупоглазая Лина в лиловой шапочке. И все равно события не выстраиваются в естественном порядке. Последовательности нет - почти никакой, а рассказать очень хотелось бы. Тем более когда столько подробностей забыто за ненадобностью и давностью времени, а они так выросли в цене.
Итак, Азизян помешал нам с Мардуком обменяться телефонами. Но вскоре Оперный Голос позвонил мне самостоятельно и сказал, что нам необходимо увидеться в таком-то месте. Я сперва обрадовался - вот, наконец-то что-нибудь ему и продам. На ловца и зверь… Однако Мардук очень быстро охладил мой торгашеский пыл: "Не сейчас, пока ничего не надо", прозвучало в ответ на мое: "Для вас есть в отличном состоянии…"
Даже слушать не стал, что у меня для него есть.
- Тогда зачем нам встречаться? - спросил я с грубостью усталого человека.
- Мне с вами точно незачем, - отрезал Мардук. - Это Анна Григорьевна хотела вас видеть.
- Так она все-таки Андреевна или Григорьевна?
- Вы приходите, и сами узнаете.
Будь я частным детективом - положив трубку, я бы сразу полез в тумбочку за бутылкой. Но откуда у тунеядца в доме американский виски! Я полез в шифоньер, за свежей рубашкой, чтобы прикрыть ею свою червивую грудь.
Да, безусловно, погружая часть себя в одно из девяти отверстий другого человека, мы как бы репетируем собственные похороны. И какие бы "многие лета" мы бы сами себе не накуковали, а вся оставшаяся жизнь будет омрачена этими жалкими пробными погружениями. Жил себе ребенок свободно, пьянея, задыхаясь от целебных сквозняков ненависти и нежелания что-либо знать и уметь. И вдруг - приходит домой, весь искусанный, обслюнявленный, и видит, что аквариум на одно ведро - дешевенький, протекающий (он сам залепливал пластилином швы) стоит на подоконнике пуст, как окровавленные очки Джона Леннона.
Все-таки хорошо, что эти люди живут не в разных частях города. Все здесь друг от друга рядом, будто их сюда нарочно свезли и расселили после войны, отыскав в эвакуации и тщательно отобрав среди тех, кто сумел пережить оккупацию. Несмотря на глубокое разочарование прожитой среди них жизнью, я не испытываю к ним сильных чувств. Если по совести, меня беспокоит только одно - что я буду делать, разузнав все, что можно, про их дефекты и наклонности? Иногда я отчетливо вижу, как я - собственным телом опускаюсь на еще теплый трупик одного из них, сгребая конечности, словно передо мной не человек, а застигнутая врасплох собачка… Довольно об этом, пора выходить. Я протопал пешком три остановки. Посмотрим, что за Аннушка.
Еще один просторный гулкий подъезд с широкой лестницей и высокими радиаторами отопления. Квартиры в таких зданиях кому попало не раздавали. Есть время подумать, одолевая ступень за ступенью. Это в тесном лабиринте Даниной пятиэтажки (считая полуподвал) гость бездумно проскальзывает вниз (за бутылкой), и обратно наверх (с поллитрой, и то если сумел купить), гладко, как пулька под кожей у Иванова. А в таких домах, как этот, водку принято держать в графинах - обернутой в стеклянную обертку, словно дорогая хорошая книга. Или уже не держат?
"Добрый вечер", - Аннушка подала руку ладонью вверх для рукопожатия.
Голос отрывистый. Манера сверкать глазами показалась мне знакомой. Так поглядывают на собеседника психиатры, эзотерики и питурики с гвоздичкой в пиджаке. Впрочем, без гвоздички тоже так поглядывают.
А мы тут с Данченко прослушивали на пару "Том Робинсон Бэнд", и теперь ему известно то, чего не знают даже обкомовские инструкторы - смысл слова gay. Конечно, такие люди здесь есть. Одна беда - продать "Том Робинсон Бэнд" очень трудно. А одна песня у них очень хороша - "Грэй Кортина"… Может быть, этим предложить? Вдруг возьмут? Только бы потом не орали, как отец Дмитрий Дудко в своем покаянном письме: "Ой! Не за это ж я взялся!"
"Сейчас я увижу живопись Коли Рериха", - успел подумать я, пока не очутился в узкой комнате без стульев. Мардук жестом указал мне на пол. Там были развернуты три циновки. Из окна виден проспект и угол магазина "Дневной свет". Рядом с выключателем фотография в рамке - на ней изношенный человек в профиль. Кожа у него с пигментными пятнами, или фотобумага такая старая?
- Это у вас Мандельштам?
- Нет-нет. Это Александр Блок.
- Правильно. Просто в "Весне на Заречной улице" другой портрет, вот я и ошибся.
- Тут он постарше.
Говорить хотелось не о Блоке. Мысленно соображая, как мне избавиться от Тома Робинсона, я не мог отделаться от воспоминания школьных дней - оно меня и забавляло, и удерживало, словно дорожная сумка прекрасной дамы, полная чистых и соблазнительных вещиц, еще не оскверненных и заношенных по ходу отпуска. Это касается Сермяги и слова gay. Ребята расходились после уроков, шли быстро мимо друг друга, и вдруг кто-то громко бросил на лету:
"Даня! Шо нам по литературе задали дома читать?"
Даня моментально еще громче выпалил (с мягким "г"):
"Гомсэк!"
Хорошо зная, какие слововыдумки по плечу этому советскому школьнику, не удивляет чванливая зависть, которой и по сей день мается переживший Сермягу его соперник Азизян. Азизян - наш Дрочископ Кентерберийский. Однако вернемся в комнату с циновками.
Значит, все-таки Блок. А там, где Блок - там не берут, не покупают. Там самим есть, что предложить. В основном - творческие планы, и больше ничего, кроме них. Из выпивки максимум, на что можно рассчитывать - сухарь, самый дешевый и кислый. Как писала одна девочка, придумывая на уроке шуточное меню: "Говно маринованное. Моча натуральная".
Если прическа "под Каддафи", гад его морду, и аскетичные скулы, значит - не гурманы, не гурманы… Купечествовать не умеют, да и не хотят. О, если бы, йе-йе-йе-сли б они все, каждый у меня… что-нибудь с получки, с пенсии, со стипендии покупали: кто дисочек, кто - плакатик. А я бы сидел дома, как падишах, со справкой из дурдома, и, подмигивая Моше Даяну на стене (выдранному мной из журнала Lui), подсчитывал чужие деньги.
Помимо тех двух синих томов, что подсунул мне однажды Клыкадзе, а потом, перенеся "белочку", спохватился и прибежал забирать, с Блоком меня ничего не связывало.
- Мы собираемся ставить "Розу и крест", - объявила Аннушка, умело присаживаясь на коврик.
Она, оказывается, режиссер, официальной работы нет, тем не менее она собирает способную молодежь и занимается с ними из любви к искусству. Раньше она руководила кружком глухонемых, это за центральной стеклотарой, куда мы с Даней любим сдавать посуду.
Это в том доме культуры, где Ящерица преподавал гитару, мысленно изумился я. Но там действительно собираются одни глухонемые. При чем же тут Мардук, если основной его козырь - это оперный голос?
Пантомима - пояснили мне. Мимика и жест. Блок, но без текста. Зато, по замыслу Анны, будет много музыки. Могу и я быть чем-то полезен. Более чем. Мардук нам все уши продолжал про ваши разносторонние познания и способности. Вот как? А я думал, он меня недолюбливает. Вы, Аня, кстати, поздоровались со мной, на прогулке, разве мы знакомы?
- Нет, - она опустила глаза, и тотчас подняла их снова. - Но я уже давно наблюдаю за вами и всегда кивала вам при встречах, хотя вы этого и не замечали.
- Давно - это с каких пор?
- С того летнего дня, когда увидела вас в зеленых вельветовых брюках и потрясающей клетчатой рубашке, и в черных очках…
От этих слов я сразу постарел минимум на семь лет. Мардук молча покачивал головой. Дело в том, что брюки с рубашкой я носил довольно долго. А вот очки… Очки просуществовали две недели. Никто их у меня не отнимал. Это Армянский Карузо решил помодничать, выклянчил их у меня и после пьянки вернул с безобразно треснувшим стеклом. Получается, Аннушка наблюдает за мной с четырнадцатилетнего возраста?
"Но… но!" - как говорят и Папа Жора, и сам Азизян, предваряя глубокую мысль: "Шо тут нужно отметить". Нужно отметить, что я не обнаружил в Аннушкином любопытстве к моей персоне ни капли физического интереса. Судя по ее словам, она следила за мной с той же необъяснимой страстью, что заставляет меня крутиться рядом с людьми, посещая места, где они бывают. Возьмем ту же самую "балку", где я могу разглядывать их живьем, потому что мне лень помногу и подробно описывать их на бумаге. Примерно так же экономные дяденьки предпочитают подглядывать в женские туалеты, чтобы не тратиться на порнографию.
Желание Аннушки прозрачно и безвредно на вид, как самая смертельная кислота. А воздух в комнате чем-то пропитан, чувствуется какой-то острый привкус. Я уже окрестил его про себя "запах миндаля".
Мардук! Гомсэк! Люди, владеющие своим телом, как тот рыгающий огнем негр, которым они поголовно восхищаются. Они ловко садятся и с легкостью встают, умеют показывать с помощью пальцев на стене силуэты разных животных. Одним словом - иероглифы. Но при этом ничего не хотят покупать. Совсем не умеют расставаться с деньгами.
После чайной церемонии с сухим печеньем, иначе такое чаепитие не назовешь, Мардук завел разговор о своей женитьбе, проблемах со здоровьем и "жлобских замашках" собственных родителей. Ну, штамп в паспорте ему скоро понадобится для легализации своего педерастичегого альтер-эго. Без бумажки, при всем нашем самомнении, мы что-то вроде насекомых. Хочешь быть любимым - женись, любишь несовершеннолетних - доставай справку об импотенции. Говорят, она спасла Михаила Водяного.
Заметив, что я пытаюсь рассматривать большую картину без рамки, Аннушка включила верхний свет. Неизвестный мне художник изобразил голову человека на кубическом постаменте. Почему-то я сразу решил, что это автопортрет. Выпуклые веки, шелковистая бородка, длинные пряди волос, овевающие благородно лысеющий череп, чувственные губы. Крови не видно, но голова как будто живая. И к этой любовно выписанной голове отовсюду тянутся анемичными руками полупрозрачные девы, нимфы всевозможные. Кому-то, быть может, о чем-то говорили черты их полудетских лиц, кто-то мог назвать каждую из них по имени.
Аннушка по-актерски ловко вскочила с коврика и встала рядом со мной, как в спектакле про юных подпольщиков. "Это нарисовал один парень-инвалид, - горячо потек заученный текст. - Вы могли о нем слышать, а могли и нет. Его однажды арестовали…"
Фамилия художника готова была слететь у меня с языка, но тут Аннушка сама ее назвала, не дождавшись ответа. Отчего-то ей показалось, что мне обязательно должна быть известна судьба этого хромого живописца с периферии.
- Большая труппа у вас? - спросил я у Мардука, пока хозяйки не было в комнате.
- Ребята приходят, когда могут. А постоянных, верных артистов - человек шестнадцать. Больше десяти. Вы не видели нашу "Вестсайдскую историю"… Много потеряли.
- Афиши видел. Но не рискнул.
- А мы вас ждали.
Мардук пропел кусок из Леонарда Бернстайна.
Я поаплодировал.
Итак, шестнадцать человек, и фисташковый трупак. И все как один подчиняются маленькой женщине в брючках. Временами эта Аня - вылитый Ролан Быков в паричке, из кинофильма "Мертвый сезон".
* * *
Большое горе и беда большая
У всего мира и у всех людей
… … … … … … … … … … … …
… … … … … … … … … … … …
Хочу я крикнуть - это не был Данко!
Он с сердцем Ленина погасшая звезда.
А Мардук мне об этом не сказал. Мардук от меня это скрыл. Правда, теперь я и сам знаю, что официально Анна служит в почтовом отделении, разносит телеграммы. Несмотря на развернувшуюся борьбу с тунеядством, Азизян умудряется вообще нигде не работать. Да и я, между прочим, тоже. А вышеприведенное стихотворение хотел отправить в Москву телеграммой какой-то пожилой человек, потрясенный смертью Андропова. Телеграмму не приняли, но Аннушка умудрилась зажать бланк, перепечатала его у себя дома на машинке и теперь раздает знакомым без комментариев, мол, понимайте сами.
Я как-то не замечал за ней антисоветских настроений, ни разу не слышал от нее ни анекдотов, ни реплик в адрес Кремля или Лубянки. Скажу больше - меня ошеломила ее реакция на безобиднейшую "Москву-Петушки". Я шутки ради предложил ей поставить сию поэму со своими питомцами, ну и подсунул экземпляр, наивно полагая, что в зареченских богемных кругах такое чтение - вполне нормальная вещь. Мне, конечно, следовало бы обратить внимание и на "Розу и крест", и на средневековое целомудрие всех этих полуподпольных пантомим, но, повторяю - мне казалось, что они давно привыкли читать классику самиздата, тем более если в ней отсутствует "политика" как таковая.
Реакция Аннушки стала для меня неприятным сюрпризом. Она "набросилась на мне как лютый зверь". Это уже был другой "Ролан Быков" - недалекий фанатик из фильма "Служили два товарища", готовый поставить к стенке недавнего друга ради каких-то своих абстрактных представлений о пороке и добродетели.
Обыкновенно в такой ситуации человек не знает, что ему сказать в свое оправдание, да и в чем, собственно, он должен оправдываться. И перед кем! Перед этой реабилитаторшей горстки глухонемых и питуриков? Оправившись от шока, я вздумал было ей нахамить: "Ты-то, тётя, чем недовольна? Перестраховщица! Да без американцев твои питурики никогда свободы не получат".
Однако потом, после обиды и гнева, навалились привычные усталость и чувство отчаяния - опять связался с какими-то тупыми колхозниками. Им, вон, арабы рубахи дарят. Негры своих народных исполнителей послушать дают: берите, товарищи, только вернуть не забудьте! Эх ты, тютя, нашел, перед кем албанскую душу распахивать.
Зато я не без удовольствия обнаружил, что Анна Мальчевская, выходя из себя, переставляет в словах звуки и ударения. Для поэмы несчастного бухарика Венички у женщины-режиссера нашлось только одно слово.
"Блеватúна!" - семь или восемь раз повторила Анна, словно реплику в пьесе драматурга-абсурдиста.
"Блеватина поднимает паруса" - молча отметил я.
Если бесится, например, Азизян, то бормочет себе под нос: "Сука ебáная". Мне до сих пор неизвестно, чем отличаются "сволóта" и "сволотá", но произносят это слово по-разному. То так, то этак. Ну, а про то, как взрослые, срывая злость на сыне-подростке, говорят не "магнитофон", а почему-то "приемник", знают, я думаю, все. При этом они обязательно угрожают его разбить или выбросить. А если вы этого не слышали, значит, у вас было так называемое счастливое детство, которое вы провели среди древних греков.
Не скрою, мне было приятно узнать, что из "Розы с крестом" ничего не вышло. Как-нибудь проживем и без Блока, и без Андропова. Театральный коллектив, где лично мне был знаком один Оперный Голос, развалился окончательно. А вскоре из города пропал и сам Мардук.
На вопрос, куда он мог податься, Азизян со знанием дела отвечал:
"Изволили податься в Питер, где к этой теме совсем другое отношение. Да-да, Папа, черножопые товарищи молодым людям фирменные катáлоги просто так не дарят. Фирменные каталоги, Папа, стоят будь-будь. Благо дело, я же тоже вхож в вам небезызвестный гуртожиток, и собственным, вот этим, глазом имел возможность полюбоваться, как два весьма упитанных голубчика из Бирмы изволили друг друга просаживать у вiчко. Смачно! Славно! Кстати, Папа, а шо там наш Молодой Художник"?
Молодой Художник к тому времени успел сделаться моим собутыльником. Скучноватый молодой человек с невыразительным европейским лицом действительно умел рисовать. Мнения у него насчет того холста, что висел в комнате с циновками, я не спрашивал, зато выпить он мог много, поскольку всегда пребывал в напряжении. Типичный представитель обывательского полуподполья, из тех, кто поставил перед собой некую тайную цель - жениться на иностранке, сбежать в Турцию, или просто проломить кому следует голову в день рождения Гитлера. "Что-то его гложет" - лучше о таком субъекте не скажешь.
Мы у него дома. Сидим, пьем. Комната окнами во двор. Тишина в чужих дворах вызывает у меня зависть. Мне все кажется, что под моими окнами слишком шумно, и шум этот с каждым годом все возрастает. Мы переслушали все, что хотели, когда Молодой Художник решил показать мне какую-то новую запись, продевает ленту в шибающий одеколоном магнитофон, нажимает клавишу "воспр." и тут заиграло что-то явно не заграничное, вычурно-ущербное по духу. Какая-то полуживая запись, будто бы со спектакля.
Так и есть.
"Ой, это не совсем то - говорит Молодой Художник и заговорщицки подмигивает. - Это же Мардук со своей группой".
Мне уже доводилось слышать вскользь, что в Ленинграде Мардук не просто учится, но и пробует силы на эстраде. Неспроста он мне еще здесь чем-то напоминал молодого Зельдина в "Учителе танцев". А теперь я узнаю, что способный юноша стал солистом экспериментального ансамбля "Ярмарка".
Знай ребят из Заречья! - как говорил клавишник Сру-ля-ля, угрожая на пляже двум бабам, которые до того все повыпивали и ушли. Сру-ля-ля работал в "Березках", ресторане сумеречных настроений. А любителей сумеречных настроений в нашем городе год от года остается все меньше.
Стены и потолок в своей комнате Молодой Художник расписал собственноручно. Отовсюду, куда ни глянь на тебя смотрят фантастические сюжеты в духе Роджера Дина: освещенная снизу подводная архитектура, острова-моллюски. Красиво.
"Видишь вон того, с нахальной мордой, - еще давно указывал мне на балке физиономист Дымок. - Это ближайший друг нашего армянского мальчика". Почему-то сдержанность в сочетании с неагрессивным скептицизмом у нас принимают за нахальство. А по-моему, художник-инвалид, малюющий свою лупоглазую голову в хороводе голых малолеток - вот где подлинное нахальство. Инвалиды-вымогатели, между нами говоря - это пятая колонна, почище крымских татар, или других каких, по выражению того же Сру-ля-ля, "друзей Сахарова". Недаром за границей эти протезники болезные держат за глотку половину свободного мира.
"Мой знакомый ходил в Париже на Роберта Фриппа, - вкрадчиво вещает Молодой Художник, а дворовый воздух за окнами продолжает темнеть, словно взболтанная за день белизна, остывая, садится на землю под деревьями. - Зал не больше двухсот мест. Акустика супер. Стульев нет, исключительно кресла. Рядом две лесбияночки. Вы хотели бы…"
Кажется, и мне знаком этот "друг" - слащавый полуармяшка-малоросс, сын хорошего инженера и низкосракой бабы с доберманом. Его паханец известен тем, что отливал из свинца брелочки-пистолетики и загонял их потом ссыкунам на балке. Маленькие - по полтиннику, большие - по рублю.