Даже одного из них отдельно, поодиночке оскорбить по-человечески трудно. Для этого нужно сначала проникнуть в их внутренний круг. А такое почти нереально. Если и получится один раз, второго раза не будет. Обязательно сморозишь что-нибудь лишнее, кумиров заденешь. И не покажут тебе взрослые дамы, как правильно танцевать твист.
Прошло шесть дней, и почему-то по следующей "балке" (ее вот-вот должны были разогнать) разгуливали уже сразу несколько "арамисов". Главное, у них после мушкетерского паричка на втором месте - Александр Блок. Обтянутые кожей скулы и острый прямой нос. При таких чертах заостренная бородка, даже если ее нет, в положенном ей месте все равно как бы присутствует.
Один такой, важного вида человек с фисташковыми скулами сидел на спинке скамейки и покачивал ногой в зимнем полусапожке. У обуви этого типа часто ломаются застежки. Я посмотрел, не продета ли вместо отлетевшего язычка канцелярская скрепка. Скрепки не было, и молния цела.
Воздух стал еще теплее, чем на прошлой неделе. Полураспустились почки, и в них угадывался шум будущей листвы. Обидно, что никто не записывает его на магнитофон, как песни под гитару, покуда есть, что записывать.
Темные очки в тонкой оправе благополучно перекочевали от Демешко к Данченко. С такими очками Данченко была прямая дорога на рекламный щит "Храните деньги в сберегательной кассе". Увидев его застывшую гримасу "Даня одобряет", граждане не оставили бы в доме ни рубля. К сожалению, Даня предпочитает сберкассе ломбард, но очки ни туда, ни туда не принимают. Иначе он давно бы снес и заложил оба футляра с родительскими "глазами". Демешко без очков еще больше стал напоминать Шукшина.
Арамис спрыгнул с насеста и сделал несколько шагов. Его товарищ, высокий худой еврей в черном полушубке, остался сторожить сокровища Арамиса - три альбома группы "Пинк Флойд". Сразу потянуло рислингом, лаком для волос, возникли вытянутые ноги в носках и поджатые капроновые ноженьки… Расклёшенные брюки мушкетера при ходьбе смотрелись короче - должно быть из-за сапог. А где же туфли? Либо еще не куплены, либо, выражаясь литературно, не очнулись от зимней спячки. А сапоги-шатуны с кримпленом не гармонируют. Тут нужен колокол пошире.
Арамис разговаривал с прекрасной дамой. Это был слегка перезрелый головастик (вроде оперной певицы Виктории из моей повести "Педикатор Щучьего Рта") в розовом полуплаще. Мягкую шею дама повязала по-весеннему легкой косынкой. Она ласково помахала рукой длинному еврею, мол, не могу, мало времени, увидимся! Затем расстегнула сумочку и вынула котлету, зажатую между двух кусков хлеба. Уже не целуются, отметил я.
- Вот такая хуйня и называется в Америке гамбургер, - медленно и тихо произнес Дымок.
Вероятно, в первой молодости этой хуне нравился артист Жак Тожá. Хуна была влюблена в его Арамиса. Еще бы - крашеная блондинка в глубоком корыте. Сколько там чудес!
Мне ничего не известно о вкусах Демешко. Считается, что женщины его не интересуют вовсе. Правда, позднее, не без участия Азизяна, это мнение будет опровергнуто.
- Вот кому бы подошла твоя декоративная булавка. - Дымок явно обдумывал конфискацию трех Пинк Флойдов, так неосмотрительно разложенных по скамейке самоуверенным мушкетером.
А Стоунз и в это воскресенье не появился. Последнее время его больше пластинок увлекают тритоны и рыбки. Он им тоже раздает человеческие клички. Тритоны, в отличие от мстительного Федира Дупла, не обижаются. Для них, водяных жителей, главное - корм и температура. Стоунза не видно. Зато в устье бульвара, огибая клумбу, показался Азизян.
В одинаковой с Коршуном темно-зеленой куртке и в неуместной на голове любителя "Хипа" и "Дипа" кепке-аэродроме, Азизян приближался к нам знакомой походкой, и портфельчик раскачивался у него в руке, как ведро с помоями.
До недавних пор личное общение Азизяна с Дымком было делом немыслимым. Это все мы с Данченко уладили, можно сказать, "дипломаты поневоле", и подходящим вечером уговорили Дымка посетить Азизянов двор. Разглядев при свете окон бледное лицо Демешко, Азизян принял позу химеры и оцепенел, но с доминошного столика не слезал. А мы с Данченко без умолку, как можно дружелюбнее говорили Азизяну комплименты, обильно цитируя его крылатые фразы. Азизян не реагировал, но, судя по тому как изогнулся его гафтовский утиный ротик, уже перенесся мысленно в место нашей мучительной казни. Дело в том, что Дымок принимал активное участие в похищении и запугивании Азизяна пару лет назад - за долги, за наглую наебаловку, без которой этот сын инженера и преподавателя "англёпы" почему-то жить не мог.
Неожиданно Азизян, обратив пустые глазницы на тусклую шахту подъезда произнес: "Пахан…" А через очень долгие пять секунд добавил утвердительно: "… идет".
Мы вежливо повернули головы, но из подъезда никто не вышел. Совсем с другой стороны возник ползущий по воздуху огонек - это тлела сигарета "Прима", вертикально всунутая в трубочку-мундштучок. А за нею, с необъяснимой паузой, возник и сам Папа Жора в сером летнем костюме. Он не прошел мимо нас, остановился, чтобы проверить, нет ли неприятностей у сына. У Азизянчика, как говорит Даня, изображая (иногда довольно удачно) диалоги Папы Жоры с Коршуном и Азизяном.
- Так! А шо это там вон у того мальчика? - громко спросил (вместо приветствия) младший сын Папы Жоры, и сразу направился к обладателю оперного голоса.
Мы совсем забыли про это чудо природы. А между тем они обменялись коротким рукопожатием. Все ясно! Они знакомы. Стоят, как танцор ансамбля "Лезгинка" и его родственник, прибывший в город по своим мутным кавказским делам. Прическа танцора еще больше напоминала папаху, чем в прошлый раз.
Зато одет он был иначе, чем тогда. Штаны, похожие на джинсы, туфли фабричного вида (не в смысле производства, а чтобы на работу ходить, донашивать) и вместо шерстяной кольчуги - длинная афро-рубаха с вышивками. Манжеты рукавов типа клеш, и жестикулирующая рука выглядывает из такого манжета так развратно, будто вы не на советской земле, а в древней Финикии, и перед вами питурик. Поэтому я прозвал его "Мардук". Демешке понравилось. "Оперный Голос" - слишком длинная кличка.
Если Азизян с Мардуком знают друг друга, значит, их объединяют общие интересы. А как иначе? Ай да Азизян! Помню, плыли мы по реке из Приднепровска - я, Азизян и полустарик Головка (что еще можно придумать от фамилии Головко?). Катер на подводных крыльях, и для курящих имеется открытая палуба, вроде дворика. На ней ветрено, действует как вытрезвитель. Мы с Головкой выходим подышать - Головка быстро возвращается, он боится сквозняков. Я остаюсь. И не покидаю это место до конца путешествия.
Азизян разговаривает с подростком (лицо мне не видно, лицо легко вообразить), и подросток отвечает таким голосом, что мне делается страшно, вдруг он сейчас вспорхнет и, пролетев над Днепром, скроется в зарослях на правом берегу. Азизян, похоже, готовится склевать радужные черви-шнурки, продетые в кроссовки отрока, и если ему помешать, он долбанет тебя клювом прямо в глаз.
Лишиться зрения не страшно, только бы не потерять слух. Сидеть, не раскрывая глаз, изредка трогая пяткой ночной горшок для слепых (а кто выносить будет?) под кроватью, и слушать-слушать эту глуповатую птицу юности, готовую пропеть ответ на любой заданный ей вопрос, пока она не повзрослеет и не станет выглядеть иначе, как Донни Осмонд или Лиф Гарретт. Или, может быть, лучше вот это - фаянсовая ширма, туалет, в центре туалета - длинноногая тренога-табурет, и на нем в лайковой оболочке с длинной "молнией", постриженный, с промытой от перхоти головой восседает свихнувшийся от секс-музыки царь Эдип, и слушает, как они входят в бассейн, и выходят из бассейна, шлепая мимо босыми скользкими ногами.
"Ему надо помочь", - спросит взглядом один другого.
А тот вслух возразит сверстнику:
- Если ему было нужно, он бы сам попросил…
Где Азизян их берет? Какой Санта-Клаус или Пэр Ноэль с трубочкой папы Жоры вынимает из подарочного мешка таких погибончиков и погибонцев? Видимо, я не те елки, не те утренники посещаю.
"Я последнее время до хуя чего не вижу, - признавался, и не раз, сам Азизян, и добавлял: - То, видно, я не те катáлоги смотрю".
Тем временем старушатник Арамис вернулся к скамейке, что-то сказал и длинный принялся убирать Пинк Флойды.
- Кто? Этот лишенец? То глухой номер! Ты этому тупице ничего не объяснишь. Не объяснишь ни-че-го! Он уже второй год тягает сюда диски этого известного жидовского коллектива… Все нажиться мечтает. Озолотиться, чтобы потом покушать цыплят табака! - Азизян ответил на тихий вопрос Демешки нежелательно громко.
На ряд вопросов, интересовавших меня, я ответы уже получил. Мардук живет во дворе соседнего дома. Давно? Достаточно давно. Дом сталинский, солидный. В торце, выходящем на скверик, - старинное кафе "Воды - Морозиво" и громадный транспарант. Однажды вечером, когда начнутся проблемы с выпивкой, Данченко скроется за его полотном и появится снова уже с бутылкой "Русской водки" в руке. Опытный иллюзионист, алхимик… А в кафе мороженое подавали с сиропом. Можно было попросить, доплатив копейки, двойную порцию сиропа. Это был тот же самый сироп, что и в газировку добавляют…
Важный человек с обтянутыми скулами ушел, не выдержав азизяновских разоблачений. Да и как такое выдержать:
"И дружок его тоже знатный тупица. Тупица знатный. Такой же лишенец. Маланец! Оба - явные любители подержаться за одно место…"
Скамейка освободилась. Мы втроем забрались на спинку и закурили. Свою сигарету "Золотой пляж" Азизян достал из портсигара Папы Жоры. Кстати, Стоунз предпочитает говорить не "Папа Жора", а "Дядя Георгий", как в довоенных фильмах для детей.
Дымок тихо посоветовал Азизяну подозвать Мардука, чтобы тот подошел к нам поближе. Мардук приблизился не сразу, закончил разговор с какими-то студентами и только потом направился к нашей скамейке. Он что, тоже какая-то местная знаменитость? - подумал я с неприязнью.
- Вот, Дядя, - начал Азизян. - У человека имеется Пэт Бун. А кроме Дядьки здесь Пэт Бун никому не нужен. Неизвестный солист, верно, Папа?
(И Папа, и Дядя - это я, не было у меня молодости.)
- Пэт Бун?.. - полуспросил я. - Пэт Бун в белых тапочках?
Мардук не отреагировал. Вблизи он скорее раздражал, чем веселил. Пидор тупорылый - делает вид, будто не понял юмора. "В гробу, в белых тапочках", и "Пэт Бун в белых тапочках". Разве не смешно?
- Позвоните мне в субботу и напомните, чтобы я посмеялся.
- В субботу, в парке у ларька… - ни к селу, ни к городу вставил Азизян.
Нет, ну разве не смешно? Тогда с какой стати он так важничает, этот Мардук? Кто-то раздувает в волосатом мальчике самомнение. Точнее, уже успел раздуть. А может быть, не "кто-то", а целая группа товарищей, переживших гонения и наветы. Среди охотников за красавцами тоже попадаются браконьеры. Любопытно узнать, куда тянут и обещают вытянуть за одно место эту мартышку? О, все туда же, я думаю - на сцену, на эстраду…
А белые туфли - "педал пушерс", между прочим - коронная обувь благороднейшего певца Пэта Буна. Только и всего. Кому это, правда, интересно знать сейчас, в апреле 80-го - что носили на ногах американские денди 50-х годов. А ведь 50-е - инкубатор старух для месье Арамиса. У них уже тогда были свой гребешок, своя чашка для полоскания зубов. А вода из-под крана годилась для питья на сто процентов, и была полезнее кипяченой. Если рождается девочка - в метрике следует указывать не вес, а возраст младенца. Только прикиньте - гражданка Прихлёбова родила прелестного ребенка сорока с лишним лет. Девочку решили назвать Айседора. Нормально, по-моему.
- Где вы достали такую рубашку? - спрашиваю я Мардука, но за него отвечает Азизян.
- В общежитии за трамвайной линией. Это подарок черножопых товарищей, то бишь африканцев. Среди которых тоже багато любителей подержаться за одно место, сиречь… кх-кх… Молодой человек играет в очко… Я хотел сказать, в молодежном театре пантомимы… кх-кх-кх… панто - мимо одного места. Молодой человек, покажите Дяде вашего Потебню!
Потебню придумал я. Это я сделал Пэта Буна Потебней. Разве не похоже? Потебня - это какой-то языковед. По-моему, даже в учебнике есть его портрет. Однажды слово "Потебня", вернее фамилия, донеслось из совсем неожиданного места - по радио "Свобода", представьте себе. Из уст члена Хельсинской группы вдруг выскочил Потебня, как злой лягушонок, отъевшийся на деликатесах из загранпосылок в животе правозащитницы. Вместо рассказа о том, как чекисты заразили язвой желудка активиста крымских татар, старуха взялась обличать сталинскую политику по вопросам языкознания и несколько раз повторила - "Потебня". Поневоле такое запомнится.
За прошедшие две недели что-то успело произойти, "балка" переместилась в другое место. Поговаривали о ее легализации (чтобы легче было следить, кто чего туда носит). Стоунз этой весною какой-то раздражительный. Лает в трубку, как собака-интерпретатор глухонемого хозяина. А мне вот интересно было бы узнать, не ошибся ли я, шагая домой в сумерках, когда из-за углового гастронома мне навстречу вышли Мардук с кем-то третьим и молодая женщина в оливковых брюках. Когда мы поравнялись, она кивнула мне коротко стриженой головой, хотя мы не были знакомы.
Судя по тому, насколько уверен в себе Мардук, не смущается, скорее даже напротив - бравирует своим голосом и манерами; определенно должен быть круг людей, целая организация, где его ценят и поддерживают, приберегая для высоких целей. Меня бы не удивила фамилия с греческим оттенком - Мардукакис, прочти я ее на афише, или в рецензии на спектакль или концерт. Я позвонил Азизяну и потребовал: "Веди".
Подобно мне, Мардук проживал на втором этаже, но подъезд оказался просторнее, ступени массивнее и шире, не в дореволюционном, а именно послевоенном духе. И по таким ступеням бегает волосатый брюнет в африканской рубахе!
Нам открыл дверь мужчина средних лет, ни капли не похожий на Мардука.
"Пускай проходят", - донеслось из комнаты в глубине коридора.
Значит, он и дома говорит с такими же интонациями? Получается, либо родители не понимают, либо им безразлично, кто у них растет. Пожалуйста - спокойно пускают в дом Азизяна! А ведь, как правило, первый визит этой личности, стоило ему попасться на глаза взрослым, оказывался последним:
"Чтоб этого мальчика мы у нас больше не видели!" и т. д.
А возразить тут нечем. Азизян к незапятнанным не ходит.
В комнате работала лампа-обогреватель (наступила осень, а я снова никуда не устроился). Она была направлена на громадное бордовое кресло-кровать, где с ногами сидел Мардук и… проворно, даже не глядя на них, шевелил спицами.
Так он вяжет! Теперь я понимал происхождение и кофты в крупную ячейку, и чего-то еще, я не мог припомнить - шарфа, что ли, ямайской расцветки.
Ну да. На шее был тот самый шарф, а спортивные штаны заправлены в вязаные гольфы до колен. Еще на нем была кремовая кофта с большущими круглыми пуговицами из дерева, скорее всего, тоже самодельными.
А что если… Я моментально вспомнил про берет, вернее, про кепку, брусничного цвета кепку. Вдруг это он ее связал и подарил? И волосы у них, кстати, растут одинаково. Может, или не может такое быть?
Головной убор Анатолия Иванова буквально искрится сексопатологией, излучает ее на расстоянии. Это какой-то воздушный маяк или пресловутый НЛО без единой радиодетали, указывающий место встречи с интересным человеком. Недаром он так подробно расхваливал Данченко свой успешный контакт с глухонемым. Куда бы ты ни попал: в прихожую квартиры или в подсобное помещение, но, увидев на вешалке брусничную кепку, ты тотчас поймешь - мужчина со странностями должен быть где-то рядом.
"Мохеровая Голгофа Анатолия Иванова" - доживем ли мы до них, увидим ли подобные заголовки на страницах здешних газет?
Иванов, Иванов… А ведь Иванов гораздо больше подходит в родственники Мардуку, чем впустивший нас в квартиру человек. Если Мардука поставить рядом с Анатолием, многие бы решили - племянник и дядя.
- Я тут Дядьку раскусил, - слова Азизяна вывели меня из лабиринта мыслей. - Он кого-то ждет!
- Вы кого-то ждете? - не очень благосклонно поинтересовался Мардук.
Он с неохотой отложил вязание, и я не осмелился спросить, над чем это он работает. Зато мне хорошо были видны эти жуткие клубки мохнатой шерсти, выглядывавшие из полиэтиленового мешка на полу. Я ему не нравлюсь.
- Между прочим, Гарик, Аннушка… Анна Андревна Мальчевская очень удивлена, что вы тогда так испугались, повстречав нас вечером, и даже не ответили ей на приветствие.
Вот как? Похоже, Оперный Голос знает про меня что-то, чего мне самому до сих пор не известно. Аннушка? Если я не ослышался - Мальчевская. Мог я раньше где-то слышать эту фамилию. Короткая стрижка, птичий профиль. Чорт, таких много! И почему вдруг замолчал Азизян?
- Что ты имеешь в виду? Какого "дядьку" ты раскусил? - спрашиваю я Азика.
- Ну, это же твой коронный метод, Папа, - улыбается Азизян. - Чтобы хорошо засадить, надо сначала собрать и разрекламировать.
- Разве у вас тоже есть свой коронный метод? - равнодушно вымолвил Оперный Голос.
Он не любопытствовал, а скорее не возражал выслушать мой ответ.
- Дядька, сколько у тебя Элис Куперов? Восемь штук. Вот я и говорю - Дядька кого-то ждет.
- Ах да, вам же нравятся разные ужасы времен моей бабушки.
Оперный Голос вторично дал понять, что обо мне ему известно больше, чем я думаю.
Мы так ничего толком и не выяснили и ни о чем не договорились. Я даже не обменялся с Мардуком номерами телефонов, а он мне свой не предложил. Как любит говорить в таких случаях литератор Влас - беседа состоялась. Этот литератор живет с двумя "племянницами" прямо через дорогу от Мардука (такая плотность необычных людей в одном квартале неспроста).
Да, сардонический Влас, еще одна "беседа состоялась". Стоп! Если это рядом с Власом, значит, внизу должна быть аптека. Меня посылали туда за кислородной подушкой для умирающего деда. А на обратном пути мне все лезла в голову сцена из "Республики Шкид", там такую же подушку бросают в костер беспризорники.
Почему меня это волнует? И причем здесь кислородная подушка! Я и сам пробую разобраться - дед умер, и на кладбище я поехал с одной чувихой. Худая, почти костлявая, но мягкая и гибкая. Дождь в январе. Черный зонтик плакальщика. Никакой религии. В легком пальтишке она была похожа на танцовщицу в бегах. После похорон, после… как это назвать? - поминок, панихиды в столовой, мы сели в такси и зачем-то поехали к ней, под дождем, в довольно мрачные кварталы. Американский писатель сказал бы: "Он провел ночь у женщины, чьи неприятности были крупнее, чем у него".
А поутру, когда я сел в троллейбус, на заднем сиденье в беретике ехала другая, почти такая же моя знакомая по безумному августу. Но я ее не узнал. Она мне показалась недопустимо постаревшей за какие-то четыре месяца.