* * *
Гравий на дорожках прогулочного дворика лежал удивительно ровно, будто по нему совсем не ступала нога человека. Худые клены, посаженные в прошлом апреле, стояли неподвижно, растопырив недоразвитые спичечные ветки. Приходилось напрягать слух, чтобы расслышать отдаленный шум взрослых деревьев, чьи великанские силуэты с обеих сторон обступают подъезд к больничному комплексу.
"Хоть бы собачка тут какая бегала", - машинально подумал Сермяга, занятый совершенно другими мыслями.
Прогулку действительно разрешили. Он стоял, словно первоклассник на пороге школы, вглядываясь в сентябрьские сумерки, не отличимые в этом месяце от предрассветной мглы. Климат в наших краях поменялся давно и катастрофически. Задумываться над этим не хотелось - голова шла кругом, как у ребенка перед часами на Главпочтамте, где стрелками указано, сколько времени сейчас в других странах. Сколько раз отказывало его сердце и страшная девочка на шее спортсмена старательно звонила в последний звонок, пряча лицо за большущим бантом?.. Сколько раз он бодрым шагом сбегал по узкой лестнице и, цепенея, наблюдал с крыльца нечто весьма похожее на свои собственные похороны?
- Саша, хочешь новую загадку-анекдот? - окликнули его слева, где еще сохранилось овальное пятно от двухкопеечного автомата.
- Привет, Нора, - тотчас ответил он отрывисто и негромко, не скрывая волнения, не сопротивляясь радостному чувству. - Хочу. Загадывай, - добавил он громче и спокойнее.
- Маленькое государство с большим жоподромом.
Вместо отгадки Сермяга расхохотался, и они обнялись выше пояса, касаясь друг друга скулами. Смех его звучал механически, но по-прежнему звонко.
Она давно не носила париков. Стриглась коротко. К старости ее волосы стали курчавиться, как у матери. Желтоватая кожа туго обтягивала нижнюю челюсть. Шея сохранила тонкость, и голова на ней была посажена по-прежнему гордо. В свои шестьдесят шесть она больше напоминала туристического инструктора, нежели безнадежно больную женщину.
Выкурив по "сигарете" они, не теряя времени, пустились в малопонятный для посторонних разговор:
- Стоп! Стоп, Саня! Младший - Збруев. Старший - Бероев.
- Ну да, тот шо "Майор Вихрь".
- Правильно. Но там, где, я имею в виду, играет Збруев.
- Збруев? Разве он не умер?
- Оттуда, где мы с вами находимся, это проверить невозможно. Боже, шо я говорю?!
- А! Теперь вспомнил. То я спутал актера Збруева и "ефрейтора Збруева".
- Во! Во! Ах, как вы молоды…
Новый - 2017 год им позволили отпраздновать, как и положено старожилам учреждения, с шампанским, с "Иронией судьбы". Хотя оба они утратили вкус к алкоголю. Элеонора - очень давно, Сермяга - значительно поздней. Многое (практически все) успело измениться до неузнаваемости, и не вызывало ни бурной реакции, ни праздного интереса. В том числе и они сами. Самойлов (жив ли он, они тоже не ведали) узнал бы их с трудом. Но друг друга они узнавали. И Сермяга, лично объявивший много лет назад, что "хуй пропил", в теперешнем положении был даже рад этой потере. Элеонора подбросила ему два столь необходимых слова. "Радость потерь" или "горечь обретений"? Может быть, "счастье утраты"? Где-то так, где-то так… Сформулировать такое самостоятельно было выше его сил.
Сермяга подумал о том, что уже тысячу лет не видел по-настоящему звездного неба, такого, как в Коктебеле, куда их с Самойловым занесло на несколько дней в начале перестройки. Он спросил:
- А шо там наш "еврейский мальчик на Сатурне"?
- Цветет и пахнет, - поспешила ответить более информированная, благодаря женскому отделению, Элеонора. - Американский спутник вот уже третий сезон регулярно (раз в полгода) доставляет ему мацу, так что наш "мальчик" не голодает. Плюс, кажется, скоро к нему собирается вылететь родня, чуть ли не внуки… Я сразу вспоминаю "Солярис" с Банионисом, боже, как мне тогда понравилась Наташа Бондарчук!..
- А чем же он раньше питался? - невпопад спросил Сермяга. Ответа не последовало.
- Кто его там кормил, Нора? - громко повторил он. Ему снова показалось, что рядом с ним никого нет.
* * *
Самойлов видел во сне замечательный цветной фильм про цирк и животных. С многочисленными неровными наклейками, царапинами на кадрах и треском старой пленки. Он просмотрел картину от начала до конца, не просыпаясь, однако ему не запомнилось ничего конкретного. Он даже не разобрал, где происходило действие - на кино- или телеэкране. Фильм могли показывать и на грязно-белую стену трансформаторной будки, перед которой он стоял в бесконечном поиске уединения.
"Кто сказал, что собаки воняют? - размышлял Самойлов, внимательно осматривая выгоревшие еще в июле газоны. - Затеряться среди собак, спрятаться в куче опавших листьев и спать, спать…"
Он с отчаянием подумал про долгие периоды бессонницы, мучившей его - больше не оглушаемый водкой рассудок - голосами призраков, не вызывающих у него ни страха, ни интереса.
Голоса призраков:
"Следующая картина называется "Сон ли это?"
Когда-то его коробил порядок слов в этой фразе. А из соседних купе с обеих сторон (с разницей в десять лет) доносились голоса с деланным недоумением, тупо повторяющие одно и то же:
"Они там все вооружаются, и только мы разоружаемся…"
"Они там все объединяются, и только мы, слышь, разъединяемся".
Видения безобидные, как музыка ансамбля с жутким названием Grateful Dead и местами не менее нудные.
Самойлову регулярно грезятся его друзья, вспоминающие о нем, как о покойнике в ближайшем десятилетии. С кружками застывшего пива в матовых руках.
"Череп беззубый и Череп безглазый".
Платонический больничный роман "кузины" с Сермягой в возрасте Степановой и Глузского. Последнее, что он мог нашарить на опустошенном чердаке своего ума и вытолкнуть в окошко ради оставшейся жизни.
Элеонора никуда не исчезала, стояла на прежнем месте. Она действительно будто не слышала вопрос, заданный ей Сермягою дважды.
"Жил на свете правоверный
Педофил Хамзат.
Привела его дорога
Прямо в детский сад", -
продекламировала она, и себе ответила откуда-то снизу, глухим и далеким голосом:
"Не люблю, когда скверные поступки сопровождаются скверными шутками".
Сермяга, привычный к сменам настроений своей спутницы, дипломатично протянул ей последний чинарик с фильтром.
- У кого б подкурить? - со вздохом огляделся он. Жаль было щелкать лишний раз одноразовой зажигалкой.
- Если ты имеешь в виду его "Завещание", - как ни в чем не бывало, вернулся к теме Сермяга, покамест Нора, втягивая щеки, досасывала сигарету, прикуренную им у какого-то господина с чемоданчиком, - то я от него не в восторге.
- Он попросту озвучил его твоими устами, Саня. Как Толя Папанов волка в "Ну, погоди!". Хотел тебя скомпрометировать…
- Я так не думаю, Нора.
- Тогда почему, скавы мне - когда она начинала нервничать, к ней возвращался давний дефект речи, - с какой стати "Завещание" человека по фамилии Самойлов обязан пересказывать человек по фамилии Данченко?
- Гражданин Данченко.
- Пуфкай гравданин, какая равница.
- Да я его только тебе и пересказывал. Обожди, как же оно у него там: "Тогда бы не было улицы Маросейки, где жила девочка Гуля Королева, не было бы "экспорта марксизма" и спецопераций в Латинской Америке, парадов громыхающей рухляди, напоминающей старух на нудистском пляже… Тогда бы Ивану Московскому пришлось выбирать себе другое сценическое имя, потому что не было бы Москвы!"
- А это что за персонаж? Он-то чем провинился?
- Кажется, певец был такой. Давно. Не помню, блять-нахуй-блять, точно. Слухай дальше: "Одно хорошо - все они были собраны Отцом Иосифом…"
- Понятно - это Сталин. А чем ему не угодила бедная Гуля Королева? Мне кавется, мой кувэн был настоящим чудовищем. Откуда у него столько злости?
- Тем, что ее запомнили, а его - никто. Слухай дальше: "… собраны в одном окаянном месте, которое Гари Трумэн должен был стереть с лица Земли во имя будущего людей доброй воли. А возникшую в результате взрыва воронку переоборудовать в громадный (для всей планеты) очистительный колодец, откуда никто уже не всплывет".
- Ужас! - вымолвила Элеонора голосом узнавшего правду оперного Риголетто.
* * *
Взрослые, похожие на экипаж космической станции, смотрели по телевизору многосерийных "Отверженных" - Сергей Михалыч, Евгений Николаевич и Семен Рувимыч. Когда Жан Вальжан снизу поднимает тяжелую решетку сточной канавы, один из гостей вполголоса произносит:
"Здоровый, чорт". Это - Семен Рувимыч. Хозяин дома. Сергей Михалыч тут же поясняет: "Политкаторжанин", а Евгений Николаевич хриплым, прокуренным голосом начальника одобряет: "Сильная рука". При этом у него правой руки нет почти по локоть.
Самойлов смотрит сквозь них на экран, сознавая, что и спорт, и труд всю жизнь будут ему одинаково неприятны, и надо бы позаботиться, чтобы оба занятия стали ему противопоказаны на законном основании.
В раздвоенном обрубке у "дяди Жени" дымит длинная "Феодосия". Самойлову видится рука утопленника или кадавра - она вращает глобус, стирает тряпкой с доски уравнения, протягивает откупоренную бутылку, к которой он уже не раз прикладывался.
Мальчика раздражало непонятное ему ожидание этих пожилых мужчин. Чего они выжидают, почему не накрывают стол? В холодильнике стоит полная миска "оливье". В кладовке - две поллитры и сайра (неоткрытые консервы принято держать не в холодильнике, а просто в "темном, сухом и прохладном месте" - это он усвоил, ведь его учили читать по надписям на этикетках). Сегодня утром он собственными глазами наблюдал, как бабушка чистила "ежиком" и вымывала теплой водой пустую банку из-под майонеза. Баночный майонез - дефицит, без серьезного повода им ничего не заправляют. Ценнее его, пожалуй, только лимоны… почему от него скрывают, какой сегодня праздник? И почему не дымятся папиросы? "Давно остыли эти печи…" Все это мне снится…
Самойлов осуществи свою давнишнюю мечту - задремал на скамейке. Трезвый, как стеклышко, не имея при себе ни сигарет, ни зажигалки, одетый по погоде в изношенные, но теплые вещи, он надеялся, что ему приснится плутовской сюжет в духе комедии "Оскар" и его разбудит собственный хохот, а пришлось стать свидетелем чего-то загадочного и необъяснимо скабрезного.
Баночный майонез.
"Нет ли у вас хорошего баночного майонеза?" - "Баночный майонез в наше время - дефицит".
Он знавал молодцев, которые рубали эту приправу целыми банками. Тот же Мельник со слов Сермяги. Или первый оргазм ученика Заднепровского (Самойлову почему-то хотелось сказать "гимназиста Заднепровского"), когда тот, сообразив, что съел слишком много, в страхе перед родительским наказанием ощутил внезапное возбуждение и воспользовался им, чтобы скрыть следы преступления, разбавив драгоценный продукт полудетскими кубиками своих выделений… Безобидные грехи, маленькие страхи. "Маленькое счастье, разрешите, месье? Ву сперме тэ, месье?"
Самойлов зевнул - жить бы и жить той тихой жизнью. "Благословенно место, где нет места ни подвигам, ни рекордам, ни открытиям…"
Он надел очки.
"… ни шедеврам", - добавил он, вставая со скамьи.
* * *
- Шо оно так долго не темнеет? - равнодушно поинтересовался Сермяга. - Заснуло или шо?
Элеонора молча смотрела на него застывшим взглядом. Время будто и в самом деле остановилось. Их почему-то никто не торопил расходиться по корпусам. Они были настолько поглощены друг другом, что и не обратили внимания на то, как за решетчатыми окнами появился свет.
- Знаешь, о чем я мечтаю, Сафа? - нарушила молчание Элеонора, и Сермяга сразу догадался - она хочет есть.
- О чем?
- О большой миске "оливье". С майонезом, и кубиками… Да-да! Кубиками отварного мяфа. Мы вот такенную приготовили с мамой, когда мой папа стал доцентом.
"Мельник хавал майонез банками, - подумал Сермяга. - И другим советовал это делать".
- Если честно, лично я завязал думать о деликатесах, - ответил он как можно спокойнее, раздумывая, успеет или нет вручить своей подруге небольшой презент. - Музыку иногда охота послушать.
- Мне тоже. Как ты думаешь, Олег Ухналев еще выступает?
- Не знаю. Кажется, кто-то говорил мне, что он умер.
- Такое мог сказать только наш всезнающий Сэмми.
- Значит, он давно умер.
- Не будем о грустном.
- Я и не грущу… Слышь, Нора!
- Я здесь.
- Рассказывал я тебе, чи не рассказывал? Короче, жил со мной сосед Дядя Коля. Тот, шо орал про меня: "Я этого Фантомаса зарубаю"! Сколько я к нему ни ходил бухать, никак не мог понять, почему это у него в туалете лампочки нет. Причем постоянно… Не знаю, как у вас, а у нас в квартирах, если с кухни заглядываешь, видно все, что происходит на параше. Совмещенные санузлы, блять-нахуй-блять… Шо я однажды и сделал. Поставил табурет, пока он… какает, и заглянул. Дядя Коля сидит на унитазе и дуется. А чем сильнее он дуется, тем светлее делается в уборной от его раскаленной - вот такой головы! Зачем ему платить лишнее за электричество, если он сам человек-лампочка.
- Человек-лампочка… - задумчиво повторила Элеонора (она уже слышала эту историю), и вдруг запела, старательно выговаривая английские слова: - Lamplight Keeps on Burnin’… Как я бы хотела сейчас послушать, это - "Би Джиз", мы их так с Сережкой любили, ты не представляешь, как они нам нравились. Больше Битлов.
- Та чего ж не представляю? - Представляю. Только где ты их здесь и сейчас послушаешь?
Нора снова погрузилась в молчание.
- Кто не успевает за тем, что хорошо, опережает в хуевом. И это касается всей нашей музыки, - сентенциозно промолвил Сермяга, трогая пальцем небритый подбородок.
Он пытался размышлять о судьбе общего и давнего знакомого, чье имя служило единственным звеном, связующим Сермягу с Элеонорой. Мысли расплывались и таяли на кончике готового их выразить языка. Безумно хотелось закурить.
- Не помню, говорил я тебе или нет, - неясным голосом все же начал он, - шо у нашего друга бывали галлюцинации, и еще какие? Шо касается музыки, например, он боялся дослушивать до конца "Шэйдс оф Дип Пёпл".
- Это же детская пластинка, - фыркнула Элеонора. - Ему казалось, что после последней вещи… Иногда… Не всегда… Кто-то его куда-то зовет. То позовет, то - не позовет.
- После последней вещи там действительно что-то было.
- Он постоянно ждал, когда хлопнет дверь.
- И вспыхнет "фиолетовый свет".
Торжественный тон, с каким были сказаны Норой последние слова, смутил Сермягу. Он как-то обмяк, быстро изнуренный попыткой измыслить и произнести вслух что-нибудь оригинальное. Они давно говорили друг другу одно и то же, придуманное и заученное "до болезни". Так же он робел, отвечая у доски, и злился на учительницу, не замечавшую, насколько ему трудно. Он молчал, как случайный попутчик в ожидании своей станции. Прогулка слишком затянулась. Зря они это позволяют. То - карантин, то - выгоняют. Чтобы остановить поток тяжелых мыслей, он из последних сил лихо бросил:
- Нора! Хочешь карамельку?
- Я так хочу! Я все лето не кончала… - откликнулась Нора, вступая в игру и пританцовывая.
Карамелька была крохотная. Типа тех, что дают в "наливайке" вместо копеечной сдачи. Сермяга подобрал ее на автостоянке, когда подметал первые опавшие листья.
Нора спрятала конфету в карман брюк под больничным халатом.
- За такой подарок с меня причитается стихотворение, - сказала она, делая шаг назад.
"Смотрит луна - на, луна-на, луна-на
И на руины-ны-ны, на руины…"
- Брось, Норик, не паясничай, - читай как следует - доносится откуда-то голос старшей медсестры по фамилии Стахура, и "Норик" повинуется:
"Смотрит луна на поляны лесные
И на руины собора сквозные.
В мертвом аббатстве два желтых скелета
Бродят в недвижности лунного света…"
* * *
По телику пел "Щучий Рот". Ему предшествовал детский хор с песенкой "Кто пасется на лугу?"
Самойлов, засадивший с утра пораньше еврею из Машхлама двух Эмерсонов, был заслуженно пьян и проник в дом лишь для того, чтобы припрятать основной парнус (он выделил сам себе на дальнейший пропой чирик от общей вырученной за диски суммы).
"Так ты что же, выходит, у нас ревизионист?" - колокольным звоном прозвенел вопрос.
Самойлов хотел было матюкнуться в ответ, но вовремя сообразил, что этой идейной тетеньки уже тридцать лет нет в живых. Гневная фраза, словно ржавый трос, потащила за собой ворох полуистлевших подробностей.
Если это очередной сон? Это сон или ошибка. Допустим, он видел чьи-то похороны наяву, но в гробу лежал не Сермяга? Он мог вообще спутать с гробом обыкновенное корыто. Или ящик, с помощью которого жильцы дома номер шесть играют в "черную почту", нет, не так это называется - в "черную кассу". Он подслушал телефонный разговор о том, как чью-то сестру определили в пригородный дурдом "на всю оставшуюся жизнь", но речь шла не об Элеоноре Анатольевне, а совсем о другом человеке.
Нора позванивала ему вплоть до конца 90-х:
"Сэмми, мы теперь с тобою коллеги… не осталось ли у тебя лишних "колес"?
Да. Случались такие звонки. Ну и что с того? В Америке джанки доживают и до девяноста лет. На эту тему есть книга и документальный фильм, между прочим, Элеонора намного раньше начала свое "долгое путешествие в ночь", только и всего. Назад в Средневековье, минуя НЭП…
Самойлов чувствовал, что совсем зарапортовался, оправдывая свой неоправданно повышенный интерес к давно отошедшим от него людям. Он считал своим "средневековьем" середину 70-х, населенную героями легенд, юродивыми и привидениями.