Ви спросите, а где же стоял аквариум? Аквариум стоял там, где без конца подыхали рыбки. Подставкой ему служил тот самый табурет, что теперь стоит под телефоном. При виде аквариума бабушка регулярно начинала пересказывать "Аэлиту", не книгу, а фильм. Последних дохлых рыбок никто даже не вылавливал. Дольше всех держались водоросли - кажется, уже начинались проблемы с алкоголем… Нет, не в смысле злоупотребления, усмехнулся Самойлов невидимому собеседнику, а в том смысле, где взять?
"Хорошо растет валлиснерия. Хорошо растет… Только она - растет и не стареет, вечно зеленая. Зеленее валюты. Сухой и пыльный сачок убрали в кладовку вместе с отвертками, плоскогубцами и единственным в доме напильником. Отчего такая чувиха, как Плазма, стареет, почему умер Марк… Маркуша, Маркуша", - не похожим на свой голосом вымолвил Самойлов, сжимая и разглаживая пятерней скатерть.
Под нею должен был сохраниться струп от пролитого им ацетона. "Растворитель" звучит понятнее. Раньше он прикрывал это безобразие фотокарточками любимых ансамблей. После известного ему и соседям инцидента уцелевшие открытки были удалены с глаз долой.
Одни разбивают окна. Другим хватает окаянства только расколошматить стекло на письменном столе.
Опять же, кроме как себе самому, покаяться и в этом проступке было больше некому.
Собственно, это была даже не скатерть, а обшитое бахромой покрывало с кресла. Самойлов и от него избавился, потому что кресло напоминало ему продырявленный барабан, оно было куплено другими обитателями этой квартиры в тысяча девятьсот семьдесят лохматом году, когда Самойлову хотелось тратить деньги на совсем другие вещи, а он не мог афишировать, что они - деньги - у него водятся. Причем не "керенки" и не рейхсмарки, а нормальные советские чирики и пятерики - "годные", как говорили его сверстники про патроны и не отсыревшие от дождя или мочи алкоголиков спички.
Он был согласен жить в пустой комнате, где нет ничего, кроме плакатов на стенах и полок, или просто коробок с дисками - такими, чтобы каждый из них, взяв в руки, хотелось слушать, высасывая звуковое содержание в сладостно-скорбном оцепенении вампира, пьющего кровь под вывеской закрытого магазина.
Кресло выносили вдвоем. Потом распивали стаканами все, что не было сил сберегать для более радостного повода. Самойлов таскал бутылку за бутылкой из чулана, как в старые добрые времена. Сидели до утра - слушали "Master of Reality", а когда пластинка доигрывала и смолкала, было ощущение, будто и она, и глянцевый черно-синий футляр прислушиваются к разговору двух давних иродов, повторяющих ими самими придуманные заклинания, умиляясь шероховатости слов и нелепости содержания. Самойлов понимал, что былого умиления больше не возникнет.
Приятель (он с тех пор всегда подыскивал другие слова и образы, прежде чем самому себе напомнить, что с тем случилось) разбился на "кукурузнике". То ли куда-то ехал, то ли летел. Вечно спешил - домой, в отпуск, за впечатлениями. Вот и уехал. Вот и улетел… Окончательно. По-азизяновски выдержав паузу, Самойлов повторил: окончательно.
"О, как люблю я эту сказку лунной ночи", - пропел Самойлов мысленно, не раскрывая рта.
Ему хорошо удавалось имитировать голос этого покойника, даже в ту пору, когда он еще не подозревал, что обладатель подлинного голоса умер и созрел для полного забвения… А сейчас, извините меня, пожалуйста, но я вам таки расскажу совсем другую сказку-малютку на две минутки… Это будет зимняя сказка, поскольку впереди - Новый год!
* * *
Подобно многим малолетним фанатам "Блэк Саббат", во время летних каникул Самойлову нравилось слоняться без цели по солнечной стороне улицы, чувствуя сандаликами зыбкий, волнистый от зноя асфальт, воспроизводя губами и ртом пассажи, очень подходящие для такого рода прогулок. Мальчик почти не потел, солнце нещадно пекло ему голову, но она не болела. Раскаленные тротуары заменяли ему морские курорты, куда его никто не возил. Экономные старшие уверяли, что ему с его "легкими" Крым почему-то противопоказан. Однако встреча со страшной, неадаптированной для детского читателя сказкой произошла зимой, в канун Нового года, когда к витринам прилипали морские звезды снежинок-могендовидов. Прохожие, не стесняясь друг друга, волокли мертвые елки… Самойлова отпустили в кино, а он почти умышленно опоздал и сэкономил пятьдесят копеек.
Так получилось из-за того, что по пути в кинотеатр он заглянул в магазин "Дневной свет" и направился прямо в отдел радиотоваров. Никто его там, конечно, не ждал, тем не менее, как только Самойлов, стащив с головы сырую шапку, приблизился, словно к гробу с мертвецом, к прилавку, из массивной по тем временам "Ригонды" ебанул Black Dog… После дьявольски отрывистой коды второй общеизвестной вещи, Самойлов непроизвольно громко полуспросил:
"Лед Зеппелин?"
Глухонемой продавец с короткой прической лишь улыбнулся в ответ, подумав, наверное:
"Какой грамотный лилипут!"
В общем, накрылись его "Белые волки" в "Комсомольце". Дорогой, уже не дневной сеанс (Самойлов рассчитывал выпить в Центральном гастрономе два стакана кровавого томатного сока и съесть пирожное-картошку, если их еще не расхватали другие сладкоежки в неописуемых пальто и шляпах) - 16.00. Сок Самойлов пил с крупной, как в пивных, солью. А "Белые волки" он успел посмотреть летом, и в памяти отпечаталась фантастическая фраза, ее произносил понравившийся ему злодей в лапсердаке по кличке Ядовитая Змея:
"Лично я готов дать на это дело пятьсот долларов!"
Из публикуемого в "Известиях" курса валют, Самойлов знал - это меньше, чем пятьсот рублей.
От последней вещи - "Когда дамба прорвется" - его начало покачивать. Дамба, дамба… Так перевели по "Голосу". Если дамба прорвется… Зеленому Яру пиздец. Довольный, полный впечатлений Самойлов вышел из магазина на слабый мороз.
Справа от крыльца находился подземный переход, но еще не все привыкли им пользоваться. По обе стороны проспекта собиралась толпа. Самойлов увидел милиционера в тулупе, мигающую стоп-сигналами "Волгу", а на асфальте - человека, застывшего в позе саксофониста, только горизонтально. Чуть поодаль валялась слетевшая зимняя шапка. Надевать ее было не на что.
* * *
Он поймал себя на том, что сидит и щелкает настольной лампой:
"Да что я как Бекас!"
Ни за окном, ни в комнате не становилось темнее.
Лампа загоралась и гасла… Сумерки. Один восьмиклассник путал эти два слова: "сумерки" и "суеверия".
"Тебе такая работа подойдет, - уговаривали Сермягу товарищи. - Пришел - включил - ушел. Пришел - выключил, и - свободен".
Сермяга же крохоборствовал, где только мог. "Кругозоры" не покупал, караулил по субботам "Утреннюю почту", авось каких-нибудь французов покажут, певичку чешскую с матерной фамилией, венгра. Он был уверен, что действует умнее тех, кому бабки некуда девать…
"Так, похоже, наш маяк заело", - констатировал Самойлов.
Лампа больше не выключалась.
"Мой единственный маяк…" - пропел он, откинувшись на спинку стула.
Жизнь прошла. Столько лет пролетело, а думаю все об одном и том же, одно и то же слушаю. Что будет последним - вспышка или затемнение? Свет или темнота - пусть об этом гадают авторы текстов песен. Хотя… вероятно, пора призадуматься и мне. Что я и делаю, в очередной раз выскочив сухим из воды. В отличие от того обезглавленного пешехода.
Дверца шифоньера не закрывалась плотно еще с прошлого века. Тоже его вина - танцуя рок-н-ролл, не удержал покойницу Шею, и она, врезавшись жопой, повредила фасад некогда по блату приобретенной мебели.
"Баста - переходим на твист", - решили они тогда, разливая "Десну" по стаканам.
В данный момент Самойлов поглядывал туда, словно за дверцей его ждала лестница, ведущая либо на башню, либо в подземелье. Вещей в шифоньере почти не осталось: вязаный шарф, летняя маечка жены, давно уже из нее выросшей… Все? Нет - не все. Плюс кубометр "Саббата", добытый им за годы безделья, бездействия… внешне бессмысленных опытов над самим собой и относительно посторонними людьми… Чего в шкафу точно не было, так это еще одной потайной двери.
Самойлов сидел на месте - он не мог сообразить, чем ему заняться дальше. Хата - есть, средства - тоже есть, даже диски - есть! И при всем этом: Никого. Не воззовешь, как один жрец:
"О мои недешевые братья и сестры!!!"
Пришел домой… Называется - "пришел домой". Вышел сухим из воды… Называется - "вышел сухим из воды". Начудил, но сошло с рук. Начудил, начудил… И скрылся впотьмах. Самойлов еще раз надавил кнопку - не работает. Он встал со стула и, ступив несколько шагов, приблизился к розетке. Отставшие от стены обои загибались и топорщились, словно надорванная упаковка, скрывавшая все эти годы уготованный ему подарок судьбы, который он так и не осмелился распаковать.
"Тогда сделаем так", - сказал Самойлов, и выдернул вилку.
14.08.2008
ЭТОТ КРЕТИН ТОМ ДЖОНС
Самойлов с подозрением относился к бесплатным вещам и коллективам, таким как: кружки, спортсекции, лектории, где ничего интересного тебе не сообщают, и уж тем более к художественной самодеятельности с ее народными костюмами и танцами, к ансамблям песни и пляски, в чем бы они не выступали - в мундирах или в штатской робе. Самойлов за свою короткую жизнь был готов их сначала расстреливать с "Мессершмита", затем поливать напалмом с "Фантома", а последнее время просто обзывал "последними словами" (как было сказано на родительском собрании), полагая, что ни от Германии, ни от Америки помощи в искоренении этого зла не дождешься.
Не привлекали его и платные удовольствия - например, бассейн или любое хобби, сопряженное с покупкой инвентаря (клюшки, коньки, мяч, велосипед), разведение бессловесных друзей в квартире, где от "гомо сапиенсов" в пору на стенку лезть. Оно мне надо? - отмахивался он от соблазнов, нервно развязывая красный галстук, с решимостью взрослого человека, которого не переспорить.
"Сходить бы в больницу, снести винограда. Но кто-то мне шепчет: - Оно тебе надо?" - стихотворный фельетон с последней (где некрологи и киноафиша) страницы газеты "Заречье трудовое" цитировали так часто, что его автор будто бы раздумал спешить с отъездом в Израиль…
Самойлову выбор тщеславного дяденьки из литобъединения представляется святотатством.
Слово, заполонившее анекдоты, журналы "Перец" и "Крокодил", теле- и радиоэфир, даже некоторые заборы (на каждое иностранное слово выискивался желающий его написать) звучало так часто, что перестало казаться иностранным. Будто речь идет не о загранице, а о каком-то комплексе витаминов или лекарств: хлорелла, элеутерококк, Израиль…
Действительность множила посторонние аттракционы, мешала сосредоточиться на том, что казалось Самойлову самым важным, о чем он до недавнего времени мог только думать, а объяснить словами не сумел бы даже под пыткой. Ему хотелось быстро и подробно осваивать все, что он желает знать, не отставая от неумолимо опустошающего "сегодня", превращая его в пустой спичечный коробок "вчера" времени.
Самойлову было знакомо, с каким отчаянием сжимают в кулаке коробок, как он хрустит, теряя форму, как его ломают, загубив погасшую на ветру последнюю спичку, сознавая, что внутри - пусто, и лишь безмозглые дети могут чиркнуть сгоревшей спичкой дважды - это бесполезно! Как мнут пачку из-под сигарет, Самойлов еще не знал, он еще не выкурил до конца, не опустошил первую пачку в своей жизни. Она была спрятана там, где ее не станут искать. Или наоборот - станут и найдут? Он изводил себя сомнениями, лез на рожон, получал замечания от учителей и угрозы от одноклассников. Пару раз прозвучало (без намека на сочувствие) - "ненормальный".
Но тут у Самойлова появился собственный магнитофон. Жалкое устройство - из тех, что взрослые снисходительно кличут "чемоданчиком" или "ящичком". Появился зимой, для точности - в январе месяце. Весил, по паспорту, девять кило. Пока что работает.
И вылезший из трамвая Самойлов в шапке с опущенными ушами и холодных ботинках действительно смотрелся со своим "чемоданчиком" как прибывший в эвакуацию дистрофик. Его-то вывезли, а там, в тылу врага, подвергаются неописуемым пыткам его сверстники, ушедшие в подполье. Валя Котик, Коля Мяготин, Витя Коробков - имена пионеров-героев временно заглушают в его голове Дженис Джоплин, Джеймса Брауна, еще раз Дженис Джоплин, покамест женские руки с бормотанием поправляют ему шарф.
В просвете между ларьком и телефонной будкой возникает собака, оставляя на поземке следы человеческих лап, она исчезает в зарослях лесопосадки, чернеющих по ту сторону трамвайного пути. В этом районе трамвай описывает круг, и рельсы уходят в одну сторону.
"Злюка-кусака может испугать и обидеть раненого" - проскрипело в памяти, кажется, из "Мурзилки". На Самойлова снова навалился бес-узурпатор детского уныния. Он ощутил себя мальчиком-невеличкой, заехавшим чорт знает куда. Даже неудобный капроновый ремешок "чемоданчика" сжимала не рука в перчатке, а ручонка в вонючей бесформенной варежке.
Всю дорогу сюда Самойлов был погружен в мечтания о сверкающих электрогитарах, о способности проникать в помещения, видимые им только на картинках, словно обвалилась лицевая стена с алоэ и столетником в горшочках, а за нею возник не обеденный стол рабочей семьи, а сцена с нарядными артистами. Время от времени вздрагивая, он обводил взглядом воротники и головные уборы пассажиров, потом снова уходил в мир беспорядочных химер, не готовых шагнуть за рамки его воображения и разогнать отвратительных ему "Бременских музыкантов". Стекла, покрытые морозным февральским узором, казались ему просто грязными; чем-то замазанные всякий раз, когда он открывал глаза, словно по обе стороны находится что-то безобразное, и смотреть в окно было неприлично - все равно, что подглядывать в общественную уборную.
Самойлов терпеливо придерживал коленями магнитофон. С досадой вспоминая, что по инструкции его нельзя включать минут сорок после переохлаждения - а ведь он ожидает от сегодняшнего визита так много, чем больше - тем лучше.
Лишь с недавних пор этот адрес начал притягивать каким-то непристойным магнетизмом. До сих пор у Самойлова было совсем немного желаний, возникновение которых он хотел бы подавить.
Пару раз он выслушивал от матери упреки, будто специально подбивает ее ходить с ним на фильмы "для взрослых". Потому что "это" его уже интересует, Самойлов стеснялся проситься куда-либо чересчур настойчиво. Но и добиваться своего окольными путями он тоже, напрягая волю и ум, умел.
Виновником первой вспышки родительского зловония стал английский фильм "Том Джонс". Такое название не могло не обмануть зрительскую массу, лишний раз показав, какие все-таки наивные у нас люди. Увидев на афишах имя уже выходящего из моды певца, народ поверил, что им предлагают посмотреть фильм-концерт. Самойлов пронюхал о премьере за две недели и все оставшиеся дни канючил: "Пойдем, пойдем…" Он упросил взять билеты как можно ближе к экрану, и они сели в третьем ряду - весь первый ряд заполнили молодые люди с микрофонами в руках (они пришли записывать!), оттуда исходил едкий запах одеколона, табака, нестиранных носков и чего-то еще - одновременно бесившего и расслабляющего.
Свет погас, и через десять минут всем стало ясно - петь никто не собирается, это очередной "Фанфан-Тюльпан" - шпаги, кувшины, оголенные груди… Первой в таком виде с экрана сверкнула юная Салли. Протянутые руки с микрофончиками тут же были втянуты под панцирь, словно черепашьи лапы.
Наверное, Самойлов был самым малолетним человеком в этом кинозале, но ему было совершенно наплевать на декольтированных "англичанок", так же как и на "француженок". Он был разочарован, и ждал, когда публика, гремя сидениями, повалит к выходам, ведь это не тот Том Джонс! Это даже не Дин Рид… Никто не спешил уходить. Самойлов ждал одного - эти люди чего-то совсем другого, ему совсем не нужного. В оцепенении, чувствуя, как болит в колене отсиженная нога, он выдержал обе серии, а по пути домой впервые в жизни серьезно задумался о самоубийстве.
До переезда сюда, в относительно новый район, эти люди проживали по другому адресу - в частном секторе, на Слободке, получая посылки с пластинками от дяди из Америки. Дядя существовал - русский эмигрант, архитектор, и диски Самойлову показывали (это были первые фирменные диски в его детских руках), настоящие американские, только слушать их было невозможно - сплошная классика, ненавистная Самойлову до такой степени, что он знать не желал, "как это прекрасно". Разумеется, он - не своим голосом, а пошептав на ухо мамаше - осведомился насчет "джаза" (так перевела его вопрос она), и ему рассказали, что дядя человек строгих правил, в ответ на такие заказы ответил сурово: музыку черномазых скотов слушают только дегенераты, и пригрозил разрывом отношений.
В качестве курьеза Самойлову показали изданный в Америке краснознаменный хор (лягушек в погонах, добавил он про себя) и какую-то "Всенощную" без обложки - ее удалили на границе, поскольку на картинке был религиозный сюжет. Дело было в позапрошлом году, незадолго до получения этим семейством благоустроенной квартиры в одной из пятиэтажек, откуда покойников выносят по узким лестницам. Ковыряться в классике Самойлову совсем не хотелось, и он поставил на этом адресе крест. Как оказалось, преждевременно.
"Дегенератом", слушающим "черномазых скотов", в этой семье был Серик - младший сын доцента Поздняка. По женской линии мать Полина со старшей дочерью Элеонорой - преподаватели музыки, а батя с сыном - технократы. Люди, с точки зрения жестокого Самойлова, совершенно бесполезные. Он не мог представить, что у Серика водится столь нужная ему музыка. Действительно - студент в берете и немодных очках, не заросший, а слушает и знает в десятки раз больше, чем те патлатые колхозники, что тянули "мыльницы" к экрану в первом ряду кинотеатра "Союз"!
С появлением магнитофона домашние забеспокоились, что ребенок начнет переписывать западный материал за деньги, обогащая разных "чмуров", и в кои веки раз проявили интерес к нуждам "ребенка", договорившись по телефону о сеансе бесплатной перезаписи у "Сержика".
В конечном итоге все (или почти все) оказалось так доступно, хоть отказывайся на полдороге - меняй маршрут, и снова в погоню - за ускользающим дефицитом: паюсной порнографией, стерео-открытками, газовыми зажигалками и трехцветными шариковыми ручками… Все организовать и умертвить - взрослые это умеют. По блату. Чтобы потом годами тебя этим попрекать. Самойлов с недоверием относился к бесплатным вещам. Он любил деньги и не понимал, как так можно?