Мама даже шутила: "Смотри, сколько у нас собралось! Каждый по кусочку, а больше всех получается у нас". Тогда люди были добрыми, щедрыми, думали о других…
Помню, когда наш Гиничутлинский колхоз объединился с колхозом соседнего аула Батлаич, многие колхозники получали за трудодни по 10–15 баранов, больших, жирных, с курдюками. Заработанный скот люди резали и сушили мясо на зиму. Говорили, что семье Курбана дали 20 баранов. Но это оказалось последним доходом в этой семье.
В один прекрасный день Курбан заявил жене, что едет на зимнее пастбище, посмотреть, как идет подготовка к окоту овец. Сакинат провожала его до конца аула и еще долго стояла на тропинке, пока он не исчез из виду. Но Курбан не доехал до зимнего пастбища, его нашли убитым поблизости от него, исчез и его конь.
Сакинат была безутешна; она ровно год не выходила из дома. Когда она, вся в черном, впервые появилась на поле, люди не узнали ее: похудевшая, постаревшая, с потухшими глазами и совершенно седой головой. Она почти не разговаривала, только "да" и "нет". Работала Сакинат как за троих. Каждый день после работы, в любую погоду, она сворачивала на кладбище и, сидя на краю могилы своего Курбана, разговаривала с ним как с живым. Она рассказывала ему все, что происходило дома: что делал Рашид, как учится Расул, какие новости в колхозе, кто сыграл свадьбы, кто разошелся, кто умер и как его похоронили. Так она сидела, потеряв счет времени, пока дети не приходили и не уводили ее домой.
Наученные отцом с самого детства трудиться, дети, когда мать уходила на работу, убирали дома, мыли посуду, ухаживали за скотом. Мало того, они научились готовить. А Сакинат, приходя домой, ходила из комнаты в комнату, будто что-то искала… Такое состояние матери не могло на подействовать на детей: постепенно они становились замкнутыми и угрюмыми.
Однажды Рашид сказал брату:
– Расул, тебе не кажется, что у нашей матери с головой не все в порядке?
– Я думаю, что она скорбит по отцу, – ответил Расул.
– Мы тоже скорбим, но надо же дальше жить: вместе с умершими, живые в могилу не ложатся. Вот посмотри, я сделал список тех, кто лишился мужей в молодом возрасте; их в нашем ауле двадцать пять. У кого на войне погибли мужья, у других умерли; они же живут, работают, смеются, шутят; не мучают ни себя, ни детей. Давай поведем маму к врачу, наверное, есть лекарство, которое успокаивает и скорбящих.
– Как хорошо ты придумал! – обрадовался Расул.
Рашид хоть и не намного был старше, для Расула был авторитетом, его слово он принимал как приговор, обжалованию не подлежащий, и во всем слушался его беспрекословно. Сначала Сакинат и слышать не хотела о врачах.
– Меня вылечит могила, когда я лягу около Курбана! – плакала она.
– А о нас ты подумала, мама? – спросил Рашид. – Отца нет, и мать спешит лечь рядом с ним в землю.
– О вас? – спросила она, как в бреду.
– Да, мама, о нас! – поддержал брата Расул. – Ты думаешь, что мы не любили отца? Но мы держимся, делаем все, чтобы его душа радовалась, чтобы он и оттуда мог гордиться нами. А ты в своем горе совсем про нас забыла, не думаешь, что своими бесконечными слезами ранишь нас. Иногда мы думаем: хотя бы уроки не кончились рано, чтобы не возвращаться домой.
– И главное, ты не хочешь, мама, идти к врачу, а в школе с нас требуют справки о состоянии здоровья родителей. Все принесли, кроме нас! – добавил Рашид.
– Тебя, мама, люди считают чокнутой! – Расул вытер свои слезы.
При этих словах Сакинат словно очнулась от долгого и тяжелого сна, сердце ее стало учащенно биться. "Я измучила их, – думала она. – Какими они взрослыми стали в своих суждениях! Они винят меня и правильно делают". Она выпрямилась, встала.
– Ничего мне теперь не страшно, ведь у меня выросли два упругих крыла – мои сыновья. Завтра же пойду с вами к врачу, покажем этим сплетникам, кто чокнутый! Все, мои кровинки, былое позади – будем вместе трудиться и радоваться жизни.
Она обняла сыновей, целовала то Рашида, то Расула.
– Ты, мама, ни о чем не думай, что надо – говори нам, мы все сделаем! – заявил Рашид.
Дети ушли в школу, Сакинат сняла с себя все черное, вытащила из шифоньера серое платье с белыми крапинками. "Это платье я надену сегодня, Курбану очень нравилось, когда я в нем ходила. Достала и цветастое гурмендо, которое мать Курбана принесла ей в чемодане невесты. Искупалась, оделась и посмотрела в зеркало. "Надо жить!" – сказала она своему отражению в зеркале.
– Правильно, надо жить! – повторил голос соседки Булбул. – Если бы ты умерла раньше, Курбан и трех месяцев не сидел бы вдовцом. Хотя ты делала вид, что не замечаешь ничего, но прекрасно ты знала, что у Курбана шуры-муры с Зулейхой.
– Булбул, мой муж работал бригадиром и не разговаривать с колхозницами он не мог. Ты подумай, Булбул, зачем ты молишься? В этом колхозе не осталось ни одной безмужней женщины, которую бы ты не оклеветала! Мой муж был чище утренней зари! – и Сакинат расхохоталась. – Гулял он или не гулял, беременный домой не приходил, наоборот, я беременела от него, он оставил мне двух сыновей. Я не одинока и не намерена слушать никакие сплетни – ни твои, ни кого-либо другого… Вот и мои мужчины возвращаются из школы! – Сакинат встала и вышла из комнаты, чтобы Булбул ушла.
Стоя на веранде, она вдохнула полной грудью свежий горный воздух.
– О Аллах, какая красота! Рашид, Расул, быстро идите обедать, сегодня пойдем на кладбище, навестим папу.
Она уже не обращала внимания на Булбул, и та стремительно спустилась с лестницы и ушла.
– Мама! – крикнул Рашид. – Я вижу, что ты уже здорова, и к врачам не нужно нам идти!
Сыновья обняли мать, у Расула даже слезы потекли по щекам.
– Я измучила вас, мои родные! Теперь у меня есть два упругих крыла! – Сакинат заплакала: – Аллах, береги нас от завистливых глаз, мы жили хорошо, счастливо, многие нам завидовали, и не стало Курбана. Алхамдулилла Аллах, береги моих сыновей, я буду жить теперь ради них.
Цена добра
Ссор никогда не любила,
Уступчивой быть старалась,
Но к злу и несправедливости
Непримиримой была.
Но больше всего на свете
Сама я себя любила,
Тем чаще сама страдала.
Клянусь вам,
Что ни одно
Из добрых моих деяний
Безнаказанным не осталось!Фазу Алиева
"Люди обычно мучают своих ближних под предлогом, что желают им добра".
Л. Вовенарг
Что поделаешь, я такая родилась! Наверное, в человеческом характере есть что-то такое, что нельзя изменить, как скелет. Во мне море доброты. Когда я была еще маленькой, жалела стариков, носила им с родника воду. Если я видела, что они с трудом поднимаются по кривым каменистым улочкам аула, я их брала под руку, доводила до дома и искренне радовалась, когда они говорили "баркала" – спасибо.
А в своем доме, можно сказать, я очень скоро стала жертвой: с утра до вечера только и слышалось: "Иди, Фазу", "Беги, Фазу", "Принеси, Фазу". Я послушно делала все, что мне говорили. Но если дома разбивалась тарелка или чашка, приговор был однозначный: "Это Фазу, она спешит быстро все сделать, чтобы свои книжки читать". И все мамино недовольство, иногда даже кулаки доставались мне. Во всех случаях я становилась козлом отпущения, но я молчала, моих слов никто не слышал, потому что мне было жалко маму. Ругая меня, она сама начинала плакать. Две мои сестры, несмотря на то, что обе моложе меня, могли себе позволить устраивать мне скандалы даже тогда, когда я была уже замужем и имела детей. Они считали свои долгом ругать меня по любому поводу. Я все это терпела, иногда отвечала гордой улыбкой.
Недавно в своих бумагах я нашла письмо близкой родственницы, полученное во время учебы в Литературном институте. Получив это письмо, как я радовалась тогда и как плакала, когда читала его. Меня в Дагестане не было уже шесть месяцев, и я понятия не имела, кто женится, кто разводится. А в этом письме меня обвиняли, что сватовство одной нашей знакомой расстроилось, потому что якобы Фазу отговорила жениха и его мать взять ту девушку в их дом. Сначала я хотела написать ей ответ, выплеснуть в строках всю обиду, потом подумала: "Зачем мне тратить на это время, лучше я прочту сонеты Шекспира в переводе Маршака". Так и сделала. На всю жизнь помню прочитанные тогда его изречения: "Наша личность – это сад, а наша воля – его садовник", "Ограничен выбор среди гнилых яблок", "Глупец думает, что он действительно умен, а мудрый знает, что он глуп", "Гнусному и доброта, и мудрость кажутся гнусными", "Грязи – только грязь по вкусу", "Горе налегает сильнее, если заметит, что ему поддаются", "Какая странная судьба: мы всего более грешим именно тогда, когда слишком благодетельствуем другим". Больше всего мне понравился афоризм: "Наша личность – это сад, а наша воля – его садовник".
Значит, моя воля слишком жидкая, я плохой садовник в своем личном саду. Словами передать трудно, как мне помог Шекспир. Целый день я повторяла это изречение, и каждый раз вытряхивала из себя ту жалость, которая меня губила. "Если меня не жалеют, бьют неправдой, почему я боюсь доказать правду?"
Литинститут – этот храм мудрости – вел меня по правильному пути. Фанатичное увлечение книгами совершенно изменило мое отношение к жизни. Я поняла, что я – море доброты, которое то бушевало, то спокойно отдыхало. Но странное дело, на дне этого моря столько камней, скал, брошенных в меня, и, сколько бы я ни старалась, каждый, даже маленький, камешек отдавался болью в сердце. Ничего не могла забыть, устраивая себе суд: "Почему я тогда так не сказала? Почему я не ответила?"… Может быть, это и хорошо. Но не думаю, потому что ни одно мое добро безнаказанным не осталось. Больнее всего предательство тех, кого я считала очень близкими, с кем делилась самым сокровенным. Так незаметно зародилась настороженность к очередным "близким": "Неужели и эта меня предаст?" Книги тянули меня и учили. Уже я не спешила называть кого попало подругой и понимала, что самое главное – держать за закрытыми замками свои мысли. Это первое время было трудно, но потом сколько заветного осталось во мне и при мне.
Моя бабушка всегда твердила, что семена должны падать в благодатную почву, чтобы они давали колосья: а если они попадут на черные камни, из них вырастут колючки, которыми тебя же будут бить. Близкие обычно доставляют нам страдания, как бы желая добра. Колючие слова всегда надо глотать, как бы больно ни было, и не тратить время, чтобы учить злодея делать добро. В этом случае он обязательно становится врагом. Тогда я не вникала в подлинную суть бабушкиных слов и лишь с годами поняла, что каждое из них на вес золота.
Французский писатель Ларошфуко сказал: "Нам приятнее видеть тех, кому мы делаем добро, нежели тех, которые нам его делают". Почти то же самое, что говорила бабушка. И насколько правдива эта мысль, я поняла очень поздно, после многих ран, нанесенных в мое сердце. Вспоминаю один из многочисленных примеров, как меня благодарили за добро. Не буду говорить о мелочах, которые я по просьбе одной женщины выполняла. Проблему с устройством ее сына в университет решила через третьего человека – он тоже ее знал и помог. Сыну понадобилась работа – тоже удалось помочь. Заработок у нее был небольшой, потому я охотно делала все, что могла. Но вот пришло время парню жениться, и ребром встал вопрос о квартире. Мы от имени Союза женщин РД написали ходатайства по всем инстанциям и отвоевали ему однокомнатную квартиру, еще и с телефоном. И вдруг мне по секрету передают, что в обкоме партии на меня есть анонимка. Совесть моя была чиста, и потому я спокойно пошла ко второму секретарю обкома партии и сказала, что, если на меня пишут, надо в коллективе это разбирать. "Я требую, – сказала я, – чтобы сегодня же послали пять человек из обкома партии разных национальностей, и, если хоть один факт подтвердится, я ухожу с работы". О Аллах, если бы люди знали, как с пеною у рта та, которая писала, говорила обо мне высокие речи – можно было в них утонуть, как в святой воде.
Ни одного факта не подтвердилось, хотя и фактов-то никаких в анонимке не было, кроме общих слов. Я на этом не остановилась. Все анонимки, в том числе и отправленные в Москву, передала компетентным органам, чтобы они выяснили, кто клеветник, и наказали его. Оказалось, что написаны они двумя женщинами. Они относились к тем людям, кого я считала очень близкими и кому доверяла. Меня уговорили дальше не заниматься этим, "успокоили", что еще не раз придется столкнуться с подобным, потому что серость не переносит незаурядных людей, и при этом они не стараются приблизиться к ним, а требуют, чтобы те опустились до их уровня. Некоторое время я старалась держаться, думать, прежде чем делать что-то хорошее, что в моих силах, но быстро забывала. Что поделаешь, я родилась такой, а измениться, оказывается, невозможно, хотя анонимщики и завистники и пытались меня чему-то научить.
Есть благородной глупости предел,
И жертвовать собой недопустимо
Во имя тех, кто шел счастливый мимо
И в сторону твою не поглядел.
Не в океане горьких слез тем паче
Топить сердца – сплошной самообман,
Поскольку ни беднее, ни богаче
От этого не станет океан.
Мамино творчество
Мы, преданные дочери твои,
Тебя просили, стоя на коленях,
Чтобы на склоне лет своих немалых,
Покинув одинокую квартиру,
Перебралась к кому-нибудь из нас -
Под наше попеченье и заботу.
Но нам ты возражала убежденно: -
Я не могу гнездо свое оставить:
Аллах мне милостиво в утешенье
Таких людей определил в соседи,
Что с ними я давно душой сроднилась,
Мне было бы грешно расстаться с ними.Фазу Алиева
"Мы любим сестру, и жену, и отца, Но в муках мы мать вспоминаем".
Н. Некрасов
Мама, пока она видела, любила смотреть телевизор, все комментировала, принимала самое активное участие в том, что происходит на экране. Умудрялась даже в политику влезать: сидя в кресле, рассуждала, давала советы, как лучше поступить.
Каждый день к вечеру она звонила мне и просила: "Когда будет хорошее кино по телевизору, позвони мне". Особое предпочтение она оказывала двум фильмам: "Отец солдата" и "Баллада о солдате". Через два-три дня после просмотра фильма она спрашивала: "А скоро покажут фильм об отце-грузине, который искал сына?" И каждый раз она плакала, когда в фильме отец закрывал глаза погибшему на войне сыну. Когда Закариадзе, сыгравший роль отца в этом фильме, получил Ленинскую премию, я, чтобы обрадовать маму, ей сказала, что отец солдата получил самую высокую премию. Мама, вытирая глаза от нахлынувших слез, дрожащим голосом произнесла:
– Как хорошо, может, хоть какая-то радость для его страдающего сердца – такого сына потерял!
До этого мама переживала, вернулся ли отец с фронта.
– Он вернулся, мама, я его сама видела, – успокаивала я ее.
– А ты не выразила ему соболезнование, не рассказала, как все переживали за него и за сына?
– Нет, мама, зачем в его незаживающую рану сыпать соль…
Как-то я около ее дома встретила маминых соседок, примерно ее же возраста. Они, как обычно, сидели на скамейке, но мамы среди них не было. Я пожелала им доброго вечера и хотела подняться к матери.
– Фазу, посиди с нами; говорят, ты была в Грузии и видела отца солдата; он тоже стал Героем, и ему тоже поставили памятник? Отец и сын – Герои Советского Союза. Памятник, говорят, огромный, все время в цветах; и там как раз тот момент, когда отец закрывает глаза сыну. Говорят, все, кто туда приходят, даже мужчины, плачут.
– Я тоже плакала! – сказала я, сообразив, что это сочинения моей матери.
Никакого такого памятника я не видела, и ей ничего подобного не говорила.
– Почему же не показывают, что и отец стал Героем, как он возвращался домой, как мать, узнав о гибели сына, плачет? – выразила общее недоумение соседка Айшат.
– Наверное, будут снимать и вторую серию и там покажут! – успокоила я их.
Не могла же я помешать фантазировать начинающему писателю, тем более своей матери. Пока я отвечала на вопросы женщин, спустилась и моя мать, держа в руках тарелку, наполненную дымящимися оладьями.
– Сегодня пятница, угощайтесь! – протянула она тарелку.
Когда я шла домой, перед моими глазами стоял величественный и скорбный памятник легендарным героям. Я и сейчас его помню с такой пронзительной ясностью, что начинаю думать: а, может, он действительно существует, и я его видела?
Оклеветанная
Много ли мы о снеге знаем и дожде,
Кто они такие и родились где,
Путь к земле – подъем их иль паденье,
Их уход – победа или пораженье.
Спорят ли дорогой о добре и зле,
И какая сила их влечет к земле:
Просто любопытство или самоотверженность,
Или к путешествиям ярая приверженность,
Что известно снегу и дождю о нас,
Почему при встрече с ними каждый раз,
С ними, белокурыми и длинноволосыми,
Сердце наполняется многими вопросами.Фазу Алиева
"Клевета ужасна потому, что жертвой ее является один, а творят эту несправедливость двое: тот, кто распространяет клевету, и тот, кто ей верит".
Геродот
Симисхан и Айшат с детства были неразлучные, дома их родителей были рядом, потому все время они играли или во дворе родителей Симисхан, или у Айшат. И в школу, в первый класс, родители их проводили вместе. Вернувшись из школы, вечером Симисхан начала плакать: "У Айшат на платье карманы, а у меня нет!" Мать Симисхан, Зарипат, была очень умная, мудрая женщина, она сказала дочери:
– Ты хочешь карманы? Сегодня же пришью их к твоим платьям, если у одной есть карманы, необязательно, чтобы они были у всех. – Я хочу карманы, – твердила Симисхан.
Прошло несколько дней, опять Симисхан бросила свои книги на пол и начала плакать.
– Что с тобой, доченька, кто тебя обидел? – обняла ее мать. – Учительница поставила Айшат "отлично", а мне "хорошо".
– Другой раз хорошо учи уроки, и ты получишь "отлично"! – сказала мать и долго успокаивала дочь.