Действительно, целую неделю Субайбат к нам не приходила, а я каждый день ходила за водой для нее, гоняла корову и теленка утром на пастбище, вечером – домой. У нас дома, хотя не говорили о случившемся, атмосфера была тяжелая: чего-то недоставало, будто стены давили, а крыша опустилась. В четверг вечером бабушка всегда делала лепешки и из двух ложек масла – халву. Она говорила, что душам ушедшим от нас много не надо – лишь бы был аромат, чтобы они почувствовали, что о них не забыли. И в тот вечер бабушка делала халву и пекла, читая молитвы и называя каждого умершего по имени, чтобы их души были довольны.
– Никто не будет довольный. Теперь души умерших на нас злятся! – сказала я и встала.
– Это почему? – грубо потянула меня за руку мама.
– Потому что, мама, ты обидела тетю Субайбат, у нее сын погиб на войне, и никого кроме нас у нее нет!
– Фазу права! – сказала бабушка.
– И у меня тоже никого нет, все настроились против меня! – заплакала мама.
– Перестань, сегодня – святая ночь, читайте молитвы, вспоминайте с добром об ушедших! – И бабушка начала громко, певучим голосом читать молитву, заглушая плач мамы.
– Мама, я прошу тебя, пойдем к тете Субайбат, отнесем ей лепешку и халву – вы помиритесь, и все будет по-прежнему.
– Это будет перед Аллахом самым добрым делом. Аллах, говорят, улыбается, когда люди друг друга прощают! Иди, Апипат, ты моложе Субайбат! – ласково сказала бабушка.
– Пойдем, мама, – потянула я ее за руку. – У нее сын погиб, защищая Родину.
Мама сняла косынку, надела свой черный платок без кисточек.
– Дай, мама, для Субайбат лепешку!
Бабушка засияла, в глазах у нее появились теплые лучики, она положила на лепешку полную ложку халвы.
– Давно бы так, Аллах смоет твои грехи, Апипат. Ты прощаешь Субайбат, она тебя тоже простит. Алхамдулилла, милость Аллаха беспредельна.
Дверь в комнату Субайбат была не закрыта: тогда у нас в ауле никто не закрывал двери. Чтобы хозяин знал, что кто-то зашел в дом, у порога кашляли или произносили имя хозяина. Открыв правой рукой дверь, мама сама опередила меня.
– Субайбат, ты дома?
– Заходи, заходи! – сказала Субайбат, идя навстречу.
– Из-за чего мы поругались, Субайбат? – сказала моя мама и обняла ее.
– Не знаю, как в дурном сне! Я в эту святую ночь даже очаг не разожгла, а детям на садака (милостыню) раздала орешки. Всегда в ночь на пятницу мне бывает тяжело, будто весь мир давит на меня, вспоминаю всех ушедших. – И она заплакала.
Мама стала ее гладить по голове, а я начала ломать кизяки о свои колени, чтобы затопить печку.
– Пока горячий – покушай, Субайбат! – Мама подала тарелку с лепешкой и халвой.
– Чувствую руки Патимат, никто не умеет готовить халву и лепешки, как она! – С этими словами Субайбат начала кушать.
А потом, сказав алхамдулилла и попросив Аллаха, чтобы садака получили души ушедших, Субайбат неожиданно начала читать:
Когда душа скорбит – беда с ней,
И крик души – как свист хлыста,
Но нет ужасней и опасней
Души, которая пуста.
Все зло на свете: власть богатства,
И слезы жалкой нищеты.
И кровь, и ложь, и святовство -
Все от душевной пустоты.
Тогда я еще не осознавала значимость своего поступка, ведь это был мой первый маслиат: я помирила двух людей, которых очень любила.
Три уздечки
Мужчина, муж, возлюбленный, запомни:
Не будь в своих желаниях жесток.
Любовь – как эхо. И по всем законам
Должна иметь источник и исток.
Любовь – это очаг. Когда в ней пышет пламя,
Она щедра, распахнута, светла.
Ты обеспечь очаг любви дровами,
Потом уж требуй света и тепла.Фазу Алиева
"Сын имеет, конечно, право выбирать себе жену, но ведь и отец, оставляющий все свое счастье в достойном потомстве, вправе участвовать хоть советом в таком деле".
У. Шекспир
Внашем ауле Гиничутль был обычай сватать девочку уже тогда, когда ей давали имя. Называлось это "оставить метку", и другая семья уже не могла просить ее руки. Иногда бывало, что будущий муж девочки, которая еще кормилась материнским молоком, старше нее на лет десять. "Метка" стоила недешево: родители будущего мужа в каждый мусульманский праздник носили подарки в дом будущей невесты. Обязательными в этом ритуале были поднос с ореховой халвой, поднос с мучной халвой, большой пышный чурек (хлеб округлой формы) и главное – платок или отрез на платье. Аульчане ходили друг другу в гости, чтобы посмотреть, что принесли невесте. Надо сказать, что подобное сватовство редко расстраивалось, ведь девочке с пятилетнего возраста внушали, что у нее уже есть жених и она выйдет замуж именно за него.
Я тоже была засватана таким же образом, как и мои ровесницы. Мой будущий муж был на 15 лет старше меня. Бабушка твердила, что в ауле нет другого парня, за кого могли бы меня выдать замуж: девушка из ханского рода должна соединить свою судьбу с юношей того же рода. Но этот рассказ не о моей жизни, поэтому прямо перехожу к главному повествованию.
Наш родственник Омардада собирался уже женить своего сына Мурада. У него тоже была невеста, засватанная с колыбели. Но времена изменились; Мурад уехал учиться в Махачкалу. Позднее его невеста тоже поступила в медицинский институт. Услышав, что Мурад приехал с красным дипломом, наша мама по обычаю приготовила халву, и мы пошли поздравить и приветствовать Мурада. Подойдя к дому, мы услышали доносившиеся с балкона Омардады взволнованные голоса. Громко покашляв, мы все же вошли в дом. Сидели Омардада, его жена Халун, а Мурад беспокойно ходил по большой комнате. Ярко горел очаг, и аромат сушеного мяса предвещал вкусный ужин. Мурада трудно было узнать. Из толстого краснощекого мальчика он превратился в высокого стройного парня, густая черная шевелюра украшала высокий лоб. А одет он был, как дипломат, идущий на переговоры, – белая рубашка, черный галстук, строгий костюм.
– Как хорошо, что вы пришли! Мы говорили о будущей свадьбе Мурада. У меня давно все готово. Но из-за учебы и жених, и невеста просто перезрели. Не случайно наши предки говорили: "Перезрелый плод падает с дерева и гниет под его тенью".
Мурад сдержанно улыбался, он был воспитанным юношей, перебивать родителей не смел.
– Когда я собирался жениться на Халун, отец мне сказал несколько слов, мне их хватило на всю жизнь! – Омардада встал, говоря эти слова. Таким образом, он выразил уважение к памяти отца. – Знаешь, сын мой, какие это были слова?
– Нет, отец, откуда мне знать, ты мне об этом никогда не рассказывал.
– Он сказал, что женитьба – очень серьезный шаг, что женщина – это сгусток тайн; в ней сидят и ангел, и шайтан, поэтому сразу на нее надо надеть три уздечки, крепкие и колючие. Первую можно снять, когда она родит несколько детей, не меньше четырех, вторую – когда появятся внуки, а третью – когда ее опускаешь в могилу.
– Отец, а я уже надел на свою возлюбленную Айшат десять уздечек любви и восхищения.
– Какая еще Айшат!? Твою невесту зовут Маржанат! – подпрыгнул Омардада.
Вскочила, размахивая руками, и Халун:
– Оказывается, он в Махачкале не только учился.
– Времена меняются, отец, завтра четверг, и я сказал Айшат, что вы приедете к родителям, чтобы официально сватать ее за меня.
– Халун, слышишь, мы должны еще идти сватать ее!
– Слышу, честь твоей голове, что же нам остается – сын так хочет!
– Я вижу, что мои уздечки тебя не очень-то давили, Халун! – вздохнул Омардада и, подняв руки, обратился к Аллаху: "Образумь нашего сумасшедшего сына!"
– Да успокойтесь вы, теперь молодежь стала другой! – сказала моя мать и тихонько вышла, и я за ней. По дороге мама с усмешкой на лице произнесла:
– Бедный Омардада, он думал, что надел на Халун уздечки, но она опередила его: "Честь твоей голове, честь твоей голове", – вот так ласково приручила его, потому через каждое слово он и говорит: "Халун так сказала, Халун так хотела…"
А я шла и про себя читала стихи, услышанные на одной свадьбе, и Мурад казался мне настоящим героем.
Коль нет, мужчина, у тебя в груди
Огня любви и в сердце страсти нет, -
То я скажу, и ты не осуди,
Напрасно ты явился в этот свет.
Ты, как арба, упавшая на дно,
Корабль, забывший, как течет река,
Хурджины, опустевшие давно,
Ножны, не обнимавшие клинка.
Колючая тоска
Я легкой жизни не искала, -
Руками, Господи, прости,
Преграды, что подобны скалам,
Я разрушала на пути.
Я в парк войду в нарядном платье,
По-царски сяду на скамью.
Ужель не в силах растоптать я
Тоски зеленую змею?Фазу Алиева
"Даже боль, порожденная тоской, менее невыносима, чем сама тоска".
Д. Леопарди
Острее, чем колючей проволкой, сжимает мою душу тоска. С годами она все яростнее проникает в каждую клетку. Тоска бывает и в молодости, но она разноцветна, разнолика. Светла тоска человека по родине, оказавшегося на чужбине, благородна тоска влюбленных, разлученных злыми языками – клеветой. Но, оказывается, есть липкая тоска старости живущих в одиночестве. Тоска в молодые годы – весенний утренний туман, она быстро растворяется, исчезает. Небо становится ясным, земля чистой, сердце звонко бьется, мысли углубляются в философию жизни. Совсем другая тоска старости, когда бывший полным дом опустошается, дети разлетаются в разные стороны, свивают свои гнезда. Остается одиноким тот из старших, кому Аллах продлил жизнь. Вот тогда тоске раздолье; все, что подспудно копилось годами, завоевывает пространство души и сердца… Я широкими шагами хожу по комнате и читаю:
Чего страшусь я видеть в предстоящем
Всего сильней? Чужими – небеса,
Пустыни – зыбки, поле – неродящим,
Потухшими – любимого глаза.Угрюмый лес, молчащий на рассвете,
Без птичьих гнезд, без радостей в душе,
И молодость, которая уже
Не верит больше ни во что на свете.
Нет! Это не то, эти строки питают тоску. Лучше я открою окно и буду раздавать радугу.
Не помню сказок вовсе,
Забыла их давно.
Взрослеет на колосьях
Молочное зерно.
А дождик, словно жемчуг,
На нитке разрывается
И мне в подол, как жемчуг
Рассыпанный, ссыпается.
Ах, что я буду делать
С ее семью цветами?!
А может, взять на память
И, как браслет, надеть?
Или кольцо на палец?
Иль в уши радугу продеть -
И прозвенеть серьгами?
И тоска падает израненная, а я все громче и громче читаю любимые стихи – и свои, и всех поэтов, которые вместе со мной шли по жизни, деля мои радости и облегчая мои печали, даря мне мудрость и забирая пустую суету обыденности. Как горда я своей причастностью к поэтическому цеху! Как счастлива осознанием своей принадлежности к тем, кто "глаголом жжет сердца людей"! Поэт – пророк, и если истинно его предназначенье, то он сможет противостоять всему. Величие человека – в силе духа, а дух – категория вечная и незыблемая.
Я создала свой духовный мир
Ах, до чего же черна стояла туча,
Как будто бы решая – как ей быть:
Иль грохотом обрушиться, иль лучше
Слезой обиду из души излить.
И набралась терпенья для решенья:
Почти беззвучно слезы потекли -
Доверчивые слезы утешенья -
В подол зеленый матери-земли.Фазу Алиева
"Все воды высохли, и воды обмелели. О чем мне ангелы сегодня ночью пели?"
Инна Лиснянская
Человек, который испытал много горя, искренне сочувствует и горю других, понимает, как это тяжело пережить. Потери близких – как незаживающие раны в сердце, тем более если человек переносит свою беду молча, не ропща, не жалуясь. Я не верю пословице, что время – лучший лекарь. Нет. Оно без устали все глубже и глубже разъедает сердце.
На двадцатый год в день смерти моего сына Али я думала: "Наверное, так невыносимо тяжело мне не было даже в первый день его гибели"…
Снова черная, колючая туча, разрывая мою грудь, устремилась на тропинку, ведущую к кладбищу. Тут появилась одна могила – рядом с Аликом покоится и мама. Я услышала раскаты грома в своем сердце, и слезы крупными горошинами покатились по моим щекам. Я потеряла счет времени, солнце ушло за горы. Небо стало темно-синим, и шаги мои стали легкими, что-то тяжелое словно вытекло из меня слезами. Гроза, которая прошла во мне, успокоила, разогнала мрачные горькие мысли; у меня родилось ощущение, что она вернула меня в детство; и я поняла, что это мама распростерла надо мной свое благословение, защищая кровоточащее сердце своей дочери.
Я еще маленькая… Мама ведет меня за руку на сенокос. Издали я слышу симфонию: "Зин, зин, зин!" Люди уже работают, смеются, шутят; воздух чуть влажный, ясное-ясное небо. Где трава, как говорится, высокому – до груди, а низкому – до бороды, размахивая косами, работают мужчины. А чуть ниже, присев на корточки, тихо напевая, косят женщины. И за нами остаются чистые, как бритые головы, полосы.
– Девушки, – кричит Субханат, – здесь гнездо птицы.
Все бегут туда и видят островок нескошенной травы. Две птицы с тревожными криками начинают кружить над гнездом, над головами женщин.
– Видите, даже птицы берегут свой дом! – вздыхает Субайбат. – Боятся за своих птенчиков.
– Эй, если хотите мед, идите сюда, я нашла гнездо пчел, – кричит Айшат.
Мы, дети, бежим на зов. Нам всем на ладонь кладут искрящиеся, сверкающие золотом маленькие клеточки меда.
Недалеко кипит большая кастрюля, и еле уловимый дым рассеивается, не поднимаясь высоко. Я настолько была охвачена воспоминаниями о сенокосе, о песнях жаворонков, о птичьем гнезде, об искрящихся каплях меда, застывших в золотых клеточках, опьянена ароматом цветов и вянущих трав, что забыла, что возвращаюсь с кладбища. Я чувствовала, что мою маленькую руку держит мозолистая рука матери, и слышала голос бабушки.
На поляну эту пеструю
Выходите – будет сено!
Пусть косой, как бритвой острою,
Травы срежутся мгновенно.
Пусть приход косы непрошеной
Не осмыслится цветами.
Пусть трава, что будет скошена,
Станет пышными стогами.
Легкими косите взмахами,
Пусть ладонь не жгут мозоли,
Пусть под кофтами-рубахами
Спины не горят от боли!
Я создала свой духовный мир – мир светлой печали с дождем слез, и мне помогла в этом мама. О Аллах, сколько всего под этим суровым могильным камнем – вся мамина жизнь, все ее горе и все ее радости уместились и покоятся здесь. Спасибо тебе, что каждый раз я ухожу отсюда, как после сенокоса, держась за мамину руку. А выплаканные мною слезы пусть вырастут на могилах моего сына Алика и маминой – цветами.
Жизнь, ты отучи меня страдать
Прозрачная ложится пелена
На свежий дерн и незаметно тает,
Жестокая, студеная весна
Налившиеся почки убивает.
И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на божий мир глядеть я.
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья.Анна Ахматова
"Когда вы печалитесь, взгляните в свое сердце и вы увидите, что воистину вы и плачете о том, что было вашей отрадой".
Х. Джебран
Иногда бабушка, как бы размышляя вслух, тихо говорила: "Когда Аллах раздавал печаль, самая большая доля попала, наверное, в наш дом. Алхамдулилла, Аллах, видимо, такая у меня судьба, и я, твой верный раб, покорно принимаю ее, никому не жалуясь".
Чем дальше уходит прошлое, тем понятнее и доходчивее становится то, что бабушка говорила. И мне сейчас кажется, что кровь моя насыщена печалью, удивительно, ведь и радости, наверное, были, но их не вспоминаешь. Не знаю, когда я впервые почувствовала эту жгучую печаль. Хоть и смеяться я любила, но даже в эти минуты что-то острым железом царапало мое сердце, звало в одиночество…
Кладбище аула находилось в ста шагах от нашего дома; я убегала туда, ходила вокруг – одна зайти на кладбище я боялась. Мне виделся тот роковой день, когда мужчины несли на плечах мали (носилки), где лежал, покрытый черной буркой, мой отец. И печаль заполняла мое сердце, сжимая каждую клетку и останавливая дыхание. В своем одиночестве я не хотела никого видеть, я слышала печальный шелест кладбищенской травы, смотрела на могильный камень и уходила мыслями в тот вечер, когда замирала на сильных отцовских руках.
Почему я искала одиночество и почему печаль стала моим вторым "я", не знаю, когда я смотрела на бабушку, мне казалось, что из ее глаз льется вечная печаль и она находит пристанище именно в моем сердце, что ее горячие вздохи сжигают мою душу. Я вспоминала ее рассказы о неожиданной беде – революции, что разрушила все на своем пути. В ее роду не осталось ни одного мужчины: одних убили, других отправили в ссылку. Но она все равно благодарила Аллаха и просила после каждого намаза, чтобы он берег ее двух братьев. Она не знала, где они, хотя чувствовала, что братья живы. Как бы тяжело ни было бабушке, она никогда не жаловалась.
Однажды к ней пришла соседка и начала жаловаться, что они купили корову, но оказалось, та дает мало молока, а те, кто продал, назад ее не забирают. "Вот от переживаний несколько ночей не сплю", – вздыхала гостья. "Все Аллах разумно распределил, Айшат, в молоке твоей коровы, значит, очень много жира. Посмотри на него, там будет толстый слой сливок, а если ты вскипятишь кислое молоко, то получится хороший творог. Скажи Аллаху алхамдулилла и сбивай молоко в масло, останешься довольна", – ответила спокойно бабушка, но я чувствовала, что она думает о чем-то другом; она смотрела вдаль и вздыхала. Айшат еще долго говорила о неудачной покупке, но бабушка ее уже не слышала, ее темно-карие глаза несколько раз меняли цвет, видимо, у нее в душе бушевала буря. Но что бы с ней ни происходило, она, как было принято в ауле, до ворот проводила гостью и напутствовала: "Дай, Аллах, чтобы худшего нам не пришлось терпеть, алхамдулилла!"