Бабушка села на свою подушку в углу веранды и взяла в руки платье Нуцалай, которое латала разными лоскутками, и я видела, как дрожали ее тонкие руки. "Не вижу, – сказала она вдруг, снимая очки, и заплакала. – Ты понимаешь, внученька, сколько мне пришлось пережить, сама сирот растила, единственное то, что мои братья не давали мне нужду почувствовать. И вдруг за несколько дней разрушился наш аул, увели всех мужчин: моего дядю, генерала царской армии Кайтмаза Алиханова, и трех его сыновей, их трупы привезли в чужой аул, а судьба двух моих братьев никому не известна. Мы, как нищие, скитались из аула в аул. Нас приютила одна семья в селении Карата – четыре года все женщины нашего рода жили у них. Вернулись в аул, а там одни руины, трудились день и ночь, купили теленка и ягненка, киркой и лопатой копали, маленькие огородики делали. Мансур, который во время революции был маленьким, уцелел, вырос, и вдруг война. Что только я не испытала, но никогда никому не жаловалась, не плакала, а Айшат пришла ко мне плакать: видишь ли, ее корова мало молока дает".
Я первый раз видела, чтобы бабушка так плакала, я обняла ее и тоже стала плакать.
– Не надо, не успокаивай меня, внученька, иногда слезы очищают, после них душа светлеет, будто радуга всеми цветами осветила ее. Печаль камешками собирается, и, когда становится большой скалой, трудно бывает ее нести. Поплачешь, легче становится. Иногда я думаю, что печаль бывает разная: одна печаль очищает человека, а другая камнем падает в сердце и душу, и слезы высыхают там, где-то на дне; хочешь плакать, но слезы не идут, сердце кровоточит, а глаза сухие. И эта печаль съедает человека, как ржавчина железо. Алхамдулилла, Аллах, пусть хуже не будет.
Я запомнила все слова и поступки бабушки, но истинный их смысл понимала с годами. И моя жизнь складывалась трудно; ведь сиротам самим приходится прокладывать дорогу, для счастливчиков они люди второго сорта. Если своим трудом и целеустремленностью они отличатся, то им завидуют самой черной завистью. В моей сознательной жизни, особенно с того дня, как я начала писать стихи, печаль всегда жила во мне, но слезы растворяли ее – я могла плакать. Теперь я понимаю, что имела в виду бабушка, когда говорила: "Можешь плакать, легче становится".
Я иду в одиночестве по парку, останавливаюсь около каждого дерева, слышу шелест листьев: "Плачь, плачь, легче будет". Но слезы не идут, я там, в горах, я держу за руку своего первенца Али, который лопочет что-то своим смешным детским языком.
Какое это было счастье! Но Аллах взял его к себе в самом расцвете молодости. Внутри меня не печаль, а иссушающий, всепоглощающий огонь. Я хочу плакать, кричать, но не могу… Я держу за руку Алика, и мы бежим по зеленой лужайке. Я понимаю, что меня мучает то, что не так давно было радостью, меня съедают превращенные в камни слезы.
Я никогда не думала, сынок,
Какою без тебя земля предстанет,
Но часто думала, что с нею станет,
Когда покину землю я в свой срок?
Я представляла: над моей могилой
Стоишь ты, молча голову склонив,
И слышишь, как молю из бездны стылой
Аллаха я о том, чтоб ты был жив.
Вестница смерти
За утешеньем к людям никогда я
Не шла сама – они ж, коль что не так,
Идут ко мне. К примеру, вся в слезах
Явилась женщина немолодая,
Колечко потерявшая свое -
Три грамма драгоценного металла…
Я сына потеряла, но ее
Заботливо и долго утешала.Фазу Алиева
"Терпение – это искусство, лучшая религия".
И.Гете
Уже сгущались сумерки, когда я с дальнего родника возвращалась домой. Каждый день я ходила со своим маленьким кувшином на дальний горный родник, чтобы набрать воды для питья. Этот родник считался святым; сам небольшой, он давал всему аулу для питья воду – чистую, как козьи глаза, и холодную, как лед. Пьешь, набрав в пригоршни, и чувствуешь, как она проникает в каждую клеточку; и человек становится легким, крылатым. А для других нужд в ауле была в избытке другая вода. Не знаю, почему аульчане ходили за водой или на рассвете, или в сумерках…
Поднимаясь на последнюю ступеньку, я услышала какой-то незнакомый птичий голос, похожий на плач, оглянувшись, увидела, птицу. Она была маленькая, лохматая, с большой головой и огромными глазами. Но что-то пугающее, настораживающее было в ней. Она продолжала печальную песню, не обращая на меня внимания.
– Бабушка! Бабушка! Там какая-то птица плачет, – вошла я в комнату, снимая со спины кувшин.
– Наверное, крыло сломала! – выбежала бабушка и, увидев птицу, воскликнула:
– Вабабай, это же сова! Аллах, зачем ты ее опять к нам привел?
Подняв руки, бабушка, начала читать молитвы. А я сняла платок и, размахивая им, хотела выгнать сову.
– Нельзя, оставь ее, Фазу, потом она сама улетит.
Бабушка поспешно села на молитвенник. Я вошла в коридор и слышу, что бабушка плачет, приговаривая: "Аллах, сжалься над нами, за семь дней до гибели отца этих сирот она тоже прилетала и долго пела свою скорбную песню; на этот раз она принесет нам счастье. Аллах, отдали от нас горе, защити молодые жизни…"
Когда я вошла, бабушка продолжала читать молитвы, но я бросилась к ней, обняла и зарыдала.
– Бабушка, сова! Это же вестница смерти?
– Тьфу тебе на язык, это ночная птица; днем она не видит, поэтому она летает в ночи. Успокойся, моя ласточка, Аллах милостив. Иди, посмотри, не улетела ли сова.
Я шла, и ноги мои дрожали, все внутри собралось в один тревожный комок. Вытирая кончиком платка слезы, я вышла – совы уже не было. Но боль съедала меня, я боялась, что мама умрет.
– Она улетела, бабушка! Скажи, моя мама умрет?
– Она с эти горем и улетела, иншаалла!
Бабушка подняла голову от молитвенника и тихо сказала:
– Ты маме не говори, что сова навестила нас, поняла?
– Поняла, бабушка!
У меня несколько дней болел левый бок; когда мама была дома, я от нее не отходила ни на шаг, все время смотрела на нее, а когда не могла сдержать слез, уходила в другую комнату.
Прошло дней десять-двенадцать, ночью я проснулась от разговоров и увидела такую картину: мама плачет, бабушка сидит у печки, а мой младший брат Магомеджавгар мечется на своей постели. Когда я подошла поближе, мне показалось, что я у горящего очага – такой от него шел жар.
– Быстро иди, Фазу, разбуди Гайдара. Пусть он срочно едет в больницу за врачом, Магомеджавгар тяжело заболел.
Я пулей полетела к дяде Мансуру и разбудила их. Моя мама санитаркой работала в больнице, где главным врачом была Сенкевич Раиса Петровна. Доктор очень любила мою маму и всегда помогала нам.
Она приехала и без долгих разговоров распорядилась:
– Быстро в больницу!
– Что с ним? Что с ним? – повторяла мама.
Мы все, кроме двух маленьких сестер, поехали вместе с мамой в больницу. Два дня он не приходил в себя, а на третий день на рассвете умер.
– Это сова! Это сова! – кричала я.
– Здесь, что, сова была? – схватила мама меня за руку.
– Была, мама, была, но бабушка запретила тебе говорить.
– Ах, проклятая вестница смерти, перед гибелью Али она тоже прилетала! – начала кричать мама.
Мне иногда думается, что я рождена переживать и страдать. Когда я вспоминаю о пережитом, уже не проливаю таких обильных слез; видимо, под тяжестью могил они ушли слишком глубоко. Не дай Аллах никому нести в себе могилу любимого сына. Одно сознание, что я больше никогда не увижу его сияющее лицо, не услышу его звонкого смеха, точит меня изнутри.
Странная эта вещь – смерть, понять ее невозможно. Были бабушка, папа, мама, братья, муж, сын Али. Их уже нет. Я осталась как без крыльев, томимая тоской. Ищу одиночество, чтобы наедине с собой тихо читать стихи.
Забудьте ту, какою я слыла,
Забудьте ту, какою я была, -
На белом свете нет ее в помине,
Как нет и дня вчерашнего отныне,
Как нет травы на скошенных лугах,
Как нет воды в иссохших родниках
И дерева в безжизненной пустыне.
Осыпавшийся цвет невозвратим,
Ушел мой сын, и я ушла за ним,
Была огнем я, а не тусклым дымом,
Жар-птицею, гордящейся своей
Крылатой долей, Медом для друзей,
Для недругов мечом неотразимым.
Мне память эта нынче не мила -
Забудьте ту, какою я была,
Нет крыльев у меня, исчезла сила,
Поникла я, пройдя через грозу,
И прежнюю веселую Фазу
В себе без всякой жалости убила.
Это было в тот год
Как-то утром на опушке тихой,
Заслонившей дальний окоем,
Встретилась я с робкой оленихой,
И насторожились мы вдвоем.
Но порой бывает, как в тумане, -
Что со взгляда первого в крови
Возникает искра пониманья,
А не только смутный зов любви.
И о страхе сразу я забыла, -
Скорбное изящество храня,
Олениха молча и уныло
Сквозь листву смотрела на меня.
Столько в этом взгляде было боли!
То ли олененок пал в лесу,
То ль ушел олень по доброй воле
И унес могучую красу.Фазу Алиева
"Нет в мире лучшего взаимопонимания, чем между двумя подобными скорбями".
О. де Бальзак
Как метко заметили мудрецы, скорбь безгранична, радость же имеет пределы. А есть особая, колючая, вечно горящая внутри скорбь у человека – скорбь по потерянному ребенку. Первые несколько дней мать, потерявшая ребенка, бывает как в горящем очаге. Она еще не осознала, что случилось, она еще не до конца поняла, что произошло. Она слышит, что говорят люди, но дальше кожи их слова не идут, не входят в сердце. Слова соболезнования, исходящие от окружающих, ее раздражают так, что просто хочется кричать, безумствовать, куда-то убежать, бежать и бежать, чтоб только не слышать эти горькие слова…
Когда погиб мой сын, тяжелее всего мне было слышать утешительные слова людей. Понятно: они хотели умным, мудрым словом хоть немного облегчить мое горе. Но это горе скорби не изо льда – это скала на скале. Как бы солнце ни спускалось ниже, она не растает, не осядет, а, наоборот, все глубже проникает в сердце, будет давить на душу, соберет воспоминания…
Однажды, когда я была в трауре, в поисках одиночества я пошла по лесной тропе… Вдруг повстречалась олениха. Она не испугалась, не вздрогнула, так и продолжала стоять с опущенной головой.
– Скажи, скажи на своем лесном языке, какая кручина тебя гнетет, я пойму, красавица-олениха? Ты ищешь маленького олененка, может, и найдешь? Я же зову: "Али! Али!" – и знаю, он никогда не ответит. Я его уже никогда не встречу. Ты меня понимаешь, олениха, только не подходи ближе – ты можешь вспыхнуть тем скорбным огнем, что у меня внутри.
Олениха чуть подняла свою опущенную голову и посмотрела на меня внимательно и грустно. Я до этого никогда так близко оленя не видела. Какая красота! Какая осанка! А глаза – два прозрачных озера. В их глубине я увидела черные скалы и поняла, что они никогда не растают. Вижу, что олениха потеряла олененка. Она, наверное, тоже видит в моих глазах такие же навечно застывшие черные скалы скорби и горя.
Я первая не выдержала и крикнула: "Али! Али!" – и слезы ручьями потекли по моим щекам. Олениха вздрогнула, напряглась, потом опять опустила голову, а когда вскоре она ее подняла, мне показалось, что в ее прекрасных, печальных глазах стоят слезы.
Не знаю, сколько мы стояли, безмолвно выражая друг другу сочувствие… Когда я уходила, олениха, сохраняя небольшую дистанцию, шла за мной до самой дороги. И потом много дней, убежав от людей, я ходила туда, где встретилась с оленихой. Она будто меня ждала, и мы без слов смотрели друг на друга. А потом я начала читать ей свои стихи, посвященные памяти сына. Мне казалось, что она понимает каждое слово.
Однажды, когда я прочитала стихотворение "Хищница", олениха вытянула шею, подняла голову, и мне показалось, что она застонала.
Оглядчиво жизнь моя движется,
Тревожно мое бытие.
Неужто судьба моя – хищница,
А я – лишь добыча ее?
Но хищница эта особая:
Не плоть ей нужна, а душа
И улицей, а не чащобою
Крадется, неслышно дыша.
То радость надежды оттяпает,
То сладкие слезы любви,
То вырвет незримою лапою,
Благие сомненья мои.
Мне ль знать ее планы жестокие,
Ведь только пред фактом беды
Я вижу ее неглубокие,
Но полные крови следы.
Возможно, мне показалось, что олениха понимает мои стихи, полные боли и скорби… Что только не бывает с человеком, убитым горем!
Кто мне подсказал?
Моя грустная мама, как грустный рожок,
Моя легкая мама, как легкий снежок,
Моя нежная мама, как утром роса,
И веселая мама, как птиц голоса.
Тает мама моя, как под солнцем снега,
Леденеет она, как под снегом река.
Верящая моя, любящая моя,
Что ты не сделала, сделаю я.
Дети твои не боятся тревог,
Битвы, труда, бесконечных дорог.Фазу Алиева
"Раскаяние – это слишком поздно приходящее сознание".
Э. Фейхтерслебен
Верить в это трудно, но это было именно так. Тот день для меня был очень насыщенным: приняла много посетителей с заявлениями, и еще на встречу со мной приехала с кутана группа школьников с учителями. Они читали мои стихи, и я читала, вопросы, ответы, и я вернулась домой очень уставшая. Когда начала ужинать, меня осенила мысль: может, мама тоже хочет кашу из кураги? Часом раньше я ей звонила, она сказала, что чувствует себя хорошо. Не знаю, как это объяснить, как будто кто-то управлял моими руками, я положила кашу в пиалу, обильно полила урбечом, завернула и пошла к матери. Все это я делала так спешно, будто с моего пальца упало колечко и оно катится с горы вниз. Острая боль охватила мое сердце: я испытывала потребность сказать матери: "Прости меня, я была своенравная дочь…" Моя мама была жесткой женщиной; не помню, чтобы она когда-нибудь прижала меня к груди, обняла, приласкала. Всегда находила, к чему придраться, за что поругать. Хотя в течение каждого дня я маме звонила по нескольку раз, спрашивала, не нужно ли чего, что она ела, кончились ли ее лекарства, я через день прямо с работы ехала к ней. Первое, что я делала, я целовала каждый пальчик ее руки. Мама улыбалась и говорила: "Вот так она меня целует, а я говорю: "Мои руки похожи на высохшие, упавшие с дерева ветки, неужели тебе не неприятно?" Когда я слышала эти слова, я плакала: "Что ты говоришь, мама!"
В тот вечер мне не хотелось уходить от мамы. Приехали мои сестры, живущие в Хасавюртовском районе, они купали маму, убирали в доме, каждый раз привозили ей свежие продукты. Не знаю – почему, но в тот вечер я решилась на разговор, который давно держала в себе.
– Мама, я давно хотела попросить у тебя прощения, я тебе доставила много хлопот, все делала, как я хотела.
– Во всех твоих упрямствах виновата, доченька, я. Прожила я трудную жизнь, сама сиротой росла и самой пришлось растить четверо сирот. Не знаю, как перед Аллахом ответить за твое замужество; каждый день прошу у него прощения. Перед моими глазами та картина, как ты еще совсем ребенок – не было тебе и 15 лет, убежала на кладбище и, держась за могильный камень отца, кричала: "Я замуж не хочу, я хочу учиться! Защити меня, папа!" Но я тебя уговорила, выдала за человека, который на 15 лет был старше тебя. Ты меня прости, доченька.
Мама плакала, обнимая меня, и я плакала вместе с ней. Мама никогда не жаловалась ни на что, а из своей нелегкой жизни часто вспоминала смешные случаи… Я ушла домой, а на другой день, разговаривая, сидя на диване, мама умерла. Ей было 92 года… Удивительно: кто же подсказал моему сердцу днем раньше помчаться к ней, чтобы сказать: "Прости, мама!"
Хаписат Магомедовна, мой друг, когда пришла на соболезнование, стала утешать меня, хотя я держалась, уговаривала себя: дай, Аллах, каждому дожить до 92 лет, но боль в сердце не утихала.
– Фазу, у матерей не бывает возраста; говорят, что только в тот день, когда мать закроет глаза навсегда, у детей из сердца падают цветы души в ее могилу. Мне очень жаль тех, кто уже похоронил своих родителей, еще больше жалею тех, кому это еще предстоит пережить.
– Да, Хаписат Магомедовна, я чувствую, что цветок моей души с корнем вырван болью и скорбью по матери, и я уже не дочка ее и уже совсем осиротела, – ответила я.
В безумствующем мире этом,
Где град свинца уже давно
Расправился с медвяным цветом,
Тебя оплакивать грешно.
Ты в ранней роздыми весенней,
Душой спокойна и светла,
Легко, без страха и мучений,
В своей постели умерла.
Не я ль глаза тебе закрыла,
Прочла Коран – лицом к лицу -
И, как невесту, обрядила
Тебя к небесному венцу?Давайте тех солдат оплачем,
Оставшихся без похорон,
Кто смерть нашел в бою горячем
И не был с миром погребен.
О, сколько в мире матерей
Платков не сбрасывают черных,
И вдовье горе все страшней…
Мать успокоилась в могиле,
И ты, Аллах, судящий нас,
Прости нам слезы, что пролили
Мы над усопшей в горький час.Она одна на всю округу
Нам заменяла до конца
И бескорыстную подругу,
И милосердного отца.
Кого печаль поныне гложет,
Кто опустил в могилу мать,
Тот нас понять, наверно, сможет
И наши слезы оправдать.
А тем, кто, мать свою лелея,
Со страхом ждет разлуки с ней,
Скажу, их загодя жалея:
Не может часа быть черней.
Очень часто Аллах мне подсказывает, что надо спешить и тут, и там, сделать то и другое дело. Алхамдулилла, я успела сказать матери: "Прости!"