Бог тебя спаси и сохрани, Мистер На-все-руки.
Он говорил Мелоди, что работал над лунными запусками. Сказал, что с астронавтами дружит. Обещал познакомить с астронавтами, когда те приедут в город.
Современное у них предприятие - то, где Мистер На-все-руки работал раньше. Я видел. Столовые самообслуживания, буфеты для руководства и все такое. Мистер Неси-кофе в каждом кабинете.
Мистер Неси-кофе и Мистер На-все-руки.
Мирна говорит, что он интересовался астрологией, аурами, И-Цзином такими делами. Не сомневаюсь: он был вполне умен и интересен, этот Росс, как и большинство наших бывших друзей. Я сказал Мирне, что точно знаю иначе он бы ей не был дорог.
Мой отец умер пьяный во сне, восемь лет назад. Это случилось в пятницу. В полдень, и ему было 54. Вернулся домой с работы, с лесопилки, достал из морозильника колбасы себе на завтрак и открыл кварту "Четырех Роз".
Мать сидела за тем же столом в кухне. Пыталась написать письмо своей сестре в Литтл-Рок. В конце концов, отец встал и пошел в спальню. Мать рассказывала, что он никогда не говорил "спокойной ночи". Да и утро, как-никак, было.
- Киса, - сказал я Мирне вечером, когда она вернулась домой. - Давай немного пообнимаемся, а потом ты соорудишь нам симпатичный ужин.
Мирна сказала:
- Мой руки.
Беседка
Утром она мне наливает виски на живот и слизывает. А после обеда пытается выброситься из окна.
Я ей:
- Холли, сколько можно? Хватит уже.
Сидим на диване в одном из верхних "люксов". Свободных номеров сколько угодно - выбирай любой. Но нам был нужен "люкс", чтоб можно было ходить и разговаривать. Поэтому закрыли мы контору мотеля в это утро и пошли наверх, в "люкс".
Она мне:
– Дуэйн, это меня убивает.
Пьем "Тигер'с" с водой и льдом. С утра до после обеда мы немного поспали. Потом она вылезла из постели и пригрозила, что кинется из окна в исподнем. Пришлось ее держать. Мы всего‑то на втором этаже. Но все‑таки.
- С меня хватит, - говорит. - Я больше не выдержу.
Прижимает щеку рукой, закрывает глаза. Мотает головой взад–вперед и мычит сквозь зубы.
Легче сдохнуть, чем смотреть на нее такую.
- Чего не выдержишь? - спрашиваю, хотя и сам знаю, конечно.
- Не буду я тебе снова разжевывать, - говорит. - Я себя потеряла. Я гордость потеряла. Я ведь гордая была.
Она красивая, чуть–чуть за тридцать. Высокая и черноволосая, и зеленоглазая - единственная баба с зелеными глазами, которую я знаю. В прежние денечки я говорил ей всякое про ее заленые глаза, а она отвечала, что раз у нее зеленые глаза, она знает, что жизнь у нее будет особая.
Как будто я не знал!
Так мне жутко от всех этих дел.
Слышно, как внизу в конторе трезвонит телефон. Весь день надрывается. Даже когда дремал, я его слышал. Открываю глаза и гляжу в потолок, и слушаю, как он звонит, и дивлюсь, что же это с нами творится.
Хотя, может, мне лучше глаза в пол упереть.
- Душа вся вымотана, - говорит она. - Как камень стала душа. Никуда я не гожусь. Вот что хуже всего - никуда я не гожусь.
- Холли, - говорю.
Поначалу, как мы сюда переехали, стали работать управляющими, думали - выкарабкаемся. Жилье бесплатно, плюс коммунальные услуги, плюс три сотни в месяц. Такое на дороге не валяется.
Холли вела документы. С цифрами у нее хорошо, и большинство клиентов селила она. Она людей любит, и они ее тоже любят. Я убирал территорию, стриг траву, подрезал кусты, бассейн чистил, ремонтировал по мелочи.
Первый год все было нормально. По ночам я еще в одном месте подрабатывал. Поднимались на ноги. Строили планы. А потом как‑то утром, я не знаю… Я как раз клал плитку в ванной в одном номере, тут заходит эта горничная, мексиканочка, убираться. Холли сама же ее и наняла. Я, в общем‑то, девчоночку и не замечал до того, хотя словом перебрасывались, когда виделись. Она меня, помню, "мистер" называла.
Короче, то да сё.
Словом, после того утра стал я ее замечать. Девчоночка была такая аккуратненькая, зубки ровненькие, белые. Я, бывало, все на ее рот глядел.
Стала она меня называть по имени. Однажды утром менял прокладку на кране, и она заходит - и телевизор врубает, как горничные любят. В смысле, когда убираются. Я бросил, что делал, и вышел из ванной. Она удивилась, когда меня увидела. Улыбается, меня по имени называет. Только она его выговорила - мы в постели.
- Ты и сейчас гордая, Холли, - говорю. - Ты все равно номер первый. Перестань, Холли.
Она мотает головой.
- Что‑то во мне умерло, - отвечает. - Долго это тянулось, но что‑то умерло. Ты что‑то загубил. Как ножом зарезал. Всё теперь такая грязь.
Она допивает свой стакан. Начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.
Наливаю по новой и выглядываю в окно. Две машины с нездешними номерами припаркованы у конторы, водители стоят под дверью, разговаривают. Один заканчивает что‑то говорить другому, оглядывается на корпуса и вытягивает подбородок. Там же стоит баба, прилипла лицом к стеклу, ладошку приложила козырьком, заглядывает внутрь. Дергает дверь.
Внизу начинает звонить телефон.
Даже вот только что, когда мы этим занимались, ты думал о ней, - говорит Холли. - Дуэйн, это больно.
Берет стакан, который я ей протягиваю.
- Холли, - говорю.
- Это правда, Дуэйн, - говорит. - Ты даже со мной не спорь, - говорит.
Она ходит взад–вперед по комнате в трусиках и бюстгальтере со стаканом в руке.
Мне:
- Ты пошел на сторону. Ты доверие убил.
Становлюсь на колени, начинаю упрашивать. А сам думаю о Хуаните. Это жутко. Не знаю, куда я качусь, да и все остальные на свете тоже не знают.
Я ей:
- Холли, солнышко, я тебя люблю.
На стоянке кто‑то наваливается на клаксон, умолкает и снова наваливается.
Холли вытирает глаза. Говорит:
- Налей мне. Здесь одна вода. Пускай жмут на свои вонючие бибикалки. Плевать. Я уезжаю в Неваду.
- Не надо в Неваду, - говорю. - Ты несешь бред, - говорю.
- Ничего не бред, - отвечает она. Невада - это совсем не бред. Можешь оставаться здесь со своей уборщицей. Я еду в Неваду. Или я с собой покончу.
- Холли, - говорю.
- Что Холли! - говорит.
Сидит на диване, подтянув колени под подбородок.
- Еще плесни мне, сукин ты сын, - говорит она. Говорит: Заебали своими бибикалками. Пусть в "Травелодже" блудят. Там твоя уборщица сейчас убирается? Еще плесни, сукин ты сын.
Она складывает губы и оделяет меня своим особым взглядом.
Странная штука выпивка. Если оглянуться, то до всех наших важных решений мы дошли под выпивку. Даже когда говорили о том, чтобы подвязать с выпивкой, и то сидели за кухонным столом или снаружи, за вкопанным столиком, с упаковкой пива или с бутылкой виски. Когда думали переехать сюда управляющими, просидели пару ночей с выпивкой, пока перебрали все за и против.
Я разливаю остатки "Тигерса", кидаю лед и добавляю воды.
Холли сползает с дивана и растягивается поперек кровати.
Говорит:
- Ты делал это с ней в кровати?
Мне нечего ответить. Чувствую, что внутри у меня слов не осталось. Протягиваю ей стакан и сажусь в кресло.
Пью свое пойло и думаю, что как раньше уже никогда не будет.
- Дуэйн? - говорит она.
- Холли?
Мое сердце стучит медленнее. Я жду.
Холли была моей единственной настоящей любовью.
Дела с Хуанитой были по пять дней в неделю, с 10 до 11 часов. В любом корпусе, куда она заходила со своей уборкой. Я просто входил туда, где она работала, и закрывал за собой дверь.
Но в осномном все происходило в 11–ом. Одиннадцатый был у нас счастливым номером.
Мы делали все нежно, но быстро. Было нормально.
Холли могла, наверное, нас вычислить. По–моему, ей и стараться бы особо не пришлось.
Я‑то, я подрабатывал по ночам. Работа такая, что и мартышка бы справилась. Здесь же дела быстро катились под уклон. Просто у нас уже душа к этому не лежала.
Я перестал чистить бассейн. Он зарос зеленой дрянью, и клиенты туда больше не ходили. Не чинил больше краны и плитку не клал, не подкрашивал ничего. В общем‑то, по правде говоря, мы оба порядком закладывали. Выпивка отнимает столько времени, да и сил тоже, если заниматься этим по–человечески.
Холли клиентов тоже путем не записывала. Или обсчитывала, или не брала, что положено. Иногда селила по трое в одноместный, или одиночку селила в номер с двуспальной кроватью.
Я вам скажу, были жалобы, а иногда и ругань. Народ грузился и уезжал в другие места.
Там глядь - пришло письмо из управления. За ним еще одно, с печатью.
Стали звонить. Кто‑то приезжал из города.
Но нам уже было до лампочки, это точно. Мы знали, что нам недолго осталось. Жизнь мы себе испортили и ждали, когда нас долбанет.
Холли баба умная. Она первая поняла.
Потом, как‑то утром в субботу мы проснулись после того, как всю ночь обмозговывали ситуацию. Открыли глаза, повернулись в постели и как следует посмотрели друг на друга. Мы оба уже тогда все понимали. Что‑то для нас закончилось, и штука была в том, чтобы найти, где начать сначала.
Встали, оделись, попили кофе и вот решили поговорить. Чтобы никто не мешал. Никаких телефонов. Никаких клиентов.
Тогда я как раз и купил "Тигер'с". Мы закрылись, взяли лед, стаканы, бутылки, пошли наверх. Первым делом посмотрели цветной телевизор и маленько покувыркались. И не обращали внимания на телефон. За едой выходили наружу и брали сырные чипсы в автомате.
Так еще странно было - будто может случиться все, что угодно, когда мы понимали, что все уже случилось.
- Когда мы были еще детьми, перед тем, как пожениться? - говорит она. - Когда у нас были большие надежды, планы? Помнишь? - Она сидит на кровати, обхватив колени и стакан.
- Помню, Холли.
- Ты у меня был не первый, знаешь? Первым был Вайет. Представляешь? А тебя зовут Дуэйн. Вайет и Дуэйн. Кто знает, что я упустила за эти годы? Ты для меня был всем, как в песне.
Я ей:
- Ты замечательная, Холли. Я знаю, у тебя были возможности.
- Но я же ими не воспользовалась! - говорит. - Я не могла пойти на сторону.
- Холли, я тебя прошу, - говорю. - Хватит уже, солнышко. Давай не будем себя мучить. Что делать‑то нам?
- Слушай, - говорит. - Помнишь, в тот раз, когда мы ездили на ту старую ферму за Якимой, туда, за Террас–Хайтс? Просто катались? Ехали по такой проселочной дороге, и жара стояла, пыльно. Мы ехали–ехали и приехали к тому старому дому. И ты попросил воды, помнишь?
- Те старики уже наверное померли, - говорит. - Рядышком лежат на каком‑нибудь кладбище. Помнишь, они нас пригласили на пирог? А после водили, все показывали? И там еще сзади была беседка? Сзади, под какими‑то деревьями? Крыша у нее была такая острая, и краска облупилась, и трава по ступенькам проросла. И та тетка сказала, что много лет назад, в смысле, вообще давным–давно, приходили люди и по воскресеньям там играли музыку, а народ сидел, их слушал. Я думала, что и мы будем такие же, когда состаримся. Почтенные. С домом. И люди к нам будут приезжать.
Я поначалу не могу ничего сказать.
Потом говорю:
- Холли, все вот эти дела, мы о них тоже будем вспоминать. Будем говорить: "Помнишь мотель, всю эту фигню в бассейне?" - говорю. - Ты понимаешь, что я хочу сказать, Холли?
Но Холли только сидит на кровати со стаканом в руке.
Ясно, что она не понимает.
Я бреду к окошку, выглядываю из‑за занавески. Внизу что‑то говорят, тарабанят в дверь конторы. Я не двигаюсь. Молюсь, чтобы Холли подала какой‑нибудь знак. Молюсь, чтобы Холли помогла мне.
Слышу, как заводится машина. За ней вторая. Скользят фарами по зданию и одна за другой выезжают на дорогу, в поток.
- Дуэйн, - говорит Холли.
И она, как всегда, права.
Хоть иголки собирай
Я была в постели, когда услышала стук калитки. Прислушалась. Больше ничего не слышно. Но я же слышала. Попыталась растолкать Клифа. Тот спал без задних ног.
Тогда встала сама и пошла к окну. Над горами, окружающими город, висела огромная луна. Белая лунища, вся в шрамах. У любой бестолочи хватило бы фантазии вообразить, что это лицо.
Светила она так, что все во дворе было видно - стулья садовые, иву, веревку бельевую между столбов, петуньи, заборы, расхристанную калитку.
Но никто не шарахался. Зловещих теней никаких. Все залито лунным светом - хоть иголки собирай. Скажем, все прищепки на веревке видно было.
Я приложила руку к стеклу, чтоб луна не била в глаза. Повыглядывала еще.
Послушала. Потом вернулась в постель.
Но не спалось. Всё ворочалась. Думала, что вот калитка настежь. Как заноза засела.
Слушать, как дышит Клиф, было невмоготу. Рот у него был широко открыт, а руки обнимали бледную грудь. Он занял и свою половину кровати, и большую часть моей.
Я его пихала, пихала. А он только кряхтит.
Еще помаялась, потом поняла, что толку ноль. Встала, сунула ноги в шлепанцы.
Пошла на кухню, сделала чаю, села его пить за кухонный стол. Скурила одну из клифовских без фильтра.
Было поздно. На время смотреть не хотелось. Я выпила чаю, скурила еще сигарету.
Посидела, решила: пойду-ка закрою калитку.
Пошла надела халат.
Луна светила вовсю - на деревья, на дома, на столбы, на провода, на весь белый свет. Я оглядела задний двор прежде, чем спуститься с тераски. Налетел легкий ветерок - пришлось поплотнее запахнуться.
Направилась к калитке.
От заборов, которые разделяли наш участок с участком Сэма Лоутона, что-то послышалось. Я быстро глянула в ту сторону. Сэм стоял, положив руки на забор на свой, там ведь два забора было - руки класть. Прикрыл рот кулаком и сухо кашлянул.
"Добрый вечер, Нэнси," - сказал Сэм Лоутон. Я сказала: "Сэм, ты меня напугал."
Сказала: "Что ты не спишь?" "Ты что-нибудь слышал?" - сказала я. "Я слышала, как у нас калитка открылась."
Он сказал: "Я ничего не слышал. Ничего и не видел, кстати. Ветер, наверно."
Он что-то жевал. Посмотрел на открытую калитку и пожал плечами.
Волосы у него в лунном свете были серебристыми и стояли торчком. Мне было видно его длинный нос, морщины на крупном унылом лице.
Я сказала: "Ты что не спишь, Сэм?" - и подошла поближе к забору.
"Хочешь, что-то покажу?" - сказал он.
"Сейчас подойду," - сказала я.
Вышла из ворот, прошла по тротуару. Так чудно было разгуливать по улице в ночнушке и в халате. Я еще подумала, что надо бы запомнить такую прогулку.
Сэм стоял сбоку возле дома в пижаме и в белых с бежевым туфлях. В одной руке у него был фонарик, в другой - жестянка с чем-то.
Сэм и Клиф раньше были друзьями. А потом как-то вечером напились. Наговорили всякого. А там уже Сэм забором отгородился, а после и Клиф забор поставил.
Это было после того, как Сэм похоронил Милли, снова женился и снова стал отцом - все как-то в два счета. Мы с Милли так дружили до самой ее смерти. Ей всего-то было сорок пять. Сердце. Хватануло, как раз когда во двор заезжала.
Машина так насквозь гараж и проехала.
"Погляди," - сказал Сэм, поддернув пижамные штаны, и присел на корточки.
Посветил фонариком вниз. Я присмотрелась и увидела какие-то червеобразные штучки на лоскутке земли.
"Слизни," - сказал он. "Я их сейчас вот этим посыпал," - сказал и поднял жестянку, как из-под "Аякса". - "Одолели," - сказал он, покатав что-то там у себя во рту. Отвернулся вбок и сплюнул табак этот свой, что ли. "Вот приходится сыпать все время, чтоб хоть не так плодились." - Он посветил фонариком на стеклянную банку, полную тварей. - "Приманку им выкладываю и чуть что - сразу сюда с отравой. Кишмя кишат. Ужас, что делается. Вот глянь," - сказал он.
Встал. Взял меня под локоть, подвел к своим розам. Показал мне дырочки в листьях.
"Слизни," - сказал он. - "Ночью везде, куда ни глянь. А я приманку выложу, потом хожу собираю." Он перевел луч фонарика под розовый куст.
Над нами прогудел самолет. Мне представилось, как в нем сидят люди, пристегнутые - кто читает, кто вниз смотрит на землю.
"Сэм," - сказала я. - "Как твои?"
"Нормально мои," - сказал он и пожал плечами.
Пожевал эту свою жвачку. "Клифорд как?" - сказал он.
"Все так же," - сказала я.
Сэм сказал: "Я иной раз разберусь тут со слизняками - поглядываю на вашу сторону." Сказал: "Хорошо бы мы с Клифом снова дружили. Ты посмотри, что," - сказал он и быстро вздохнул. "Вот он где. Видишь? Прямо фонариком я на него свечу." - Луч фонаря упирался в землю под розовым кустом. "Вот полюбуйся," - сказал Сэм.
Я сложила руки на груди и нагнулась туда, где был свет фонаря. Тварь перестала ползти и водила головой из стороны в сторону. Тут Сэм навис над ней с жестянкой и посыпал порошком.
"Гады склизкие," - сказал он.
Слизень задергался так и эдак. Потом завернулся калачиком и вытянулся. Сэм взял детский совок, поддел на него слизняка и скинул в стеклянную банку.
"Я ведь завязал," - сказал Сэм. - "Припекло. Тут ведь дело до того дошло, что уже совсем берега перестал различать. Дома-то у нас стоит пока, но я уж к этому никаким боком."
Я кивнула. Он посмотрел на меня. Всё смотрел.
"Пойду-ка я уже," - сказала я.
"Конечно," - сказал он. - "Я тут повожусь еще, а как доделаю, тоже пойду."
Я сказала: "Спокойной ночи, Сэм."
Он сказал: "Слушай." Перестал жевать. Языком заправил, что жевал, за нижнюю губу. - "Ты скажи Клифу, что я привет передаю."
Я сказала: "Я ему скажу, Сэм."
Сэм провел рукой по своим серебристым волосам, как будто хотел их пригладить раз и навсегда, а потом той же рукой помахал мне.
В спальне я сняла халат, сложила так, чтобы был под рукой. Не глядя на время, пощупала, что будильник на взводе. Потом залезла в постель, натянула одеяло и закрыла глаза.
И тут вспомнила, что забыла запереть калитку.
Открыла глаза и просто полежала так. Немного потормошила Клифа. Он откашлялся.
Сглотнул. Что-то запуталось и дрожало у него на груди.
Не знаю. Мне почему-то вспомнились твари, на которых Сэм сыпал дуст.
Минуту я думала о мире за стенами дома. А потом у меня не осталось никаких мыслей, только одна - что надо уснуть побыстрей.